Юля Миронова, Николай Доля «Свет Черного Солнца» Глава 07

Скорость звука порой бывает очень низкой: зачастую то, что вы говорите своим детям в подростковом возрасте, доходит до них лишь когда им исполнится 40.

В воскресенье Женька встала ни свет ни заря, руки так и зудели, хотелось немедленно взять кисти и продолжить начатую работу. Она быстренько перекусила, и уже собралась зайти к маме, сказать, что уходит до вечера, как Валентина Васильевна сама вышла на кухню и попросила:

—Женя, не ходи сегодня. Побудь со мной, пожалуйста.

Женя даже не возмутилась. Она только посмотрела на мать, и все стало ясно без объяснений. Валентине Васильевне не надо было даже придумывать повод, чтобы оставить Женьку дома. Вот эта тоска в глазах, это одиночество, оголенное, жгущее, терзающее, сразу же накрыли Женю, как будто, она смогла взять их часть на себя, потому как маме с этим было уже не справиться.

—Ира, привет. Я сегодня к тебе не приду. Мне надо тут быть.

—Привет. У тебя ничего не случилось страшного?

—Нет, не случилось... или случилось. Не знаю. Извини.

—Жень, если тебе надо, то это надо. А я сегодня закончу свое болото, надоело оно мне.

—Спасибо, Ир! Знаешь, как бы мне хотелось, чтобы ты написала что-то светлое, радостное.

—Женя, я так резко сменила твои планы. Может, я неправильно сделала?

—Хорошо. Женечка, я не знаю, что происходит, но я устала быть одна, я тебя теряю и ничего не могу с этим сделать.

—Но я — вот она, рядом с тобой. Сейчас и всегда рядом.

—Да нет... Рядом, но уже не со мной. То есть — сейчас-то со мной, а в последнее время, понимаешь... Вот была у меня маленькая девочка, а тут вдруг взяла и выросла. Появились свои совсем незнакомые и непонятные мне интересы. Ты стала другая. Конечно, нельзя сказать, что и я осталась прежней,— Валентина Васильевна говорила голосом спокойным, бесстрастным, и оттого еще более страшными становились ее слова.— Я тоже изменилась, стала будто чужой на этой земле. Смотрю на все, как по телевизору, что-то делаю, чем-то занимаюсь — но сама как не здесь уже. Понимаешь?

—Спасибо, что осталась. Ты знаешь, у меня есть одна тайна, которую знает еще только один человек. И тайна эта от тебя. Наверное, не надо было бы вообще этого рассказывать, но думаю, что ты меня поймешь, сегодня я должна тебе ее открыть. Помнишь, я тебе рассказывала про свои любовные приключения в студенческие годы. Приключения были, а вот серьезного так ничего и не произошло. А я все думала, что дождусь своего принца под алыми парусами, но он все не приезжал и не приходил. Не знаю, может, это я такая, может, так судьба распорядилась, но уже тридцать, а рядом никого — только мама. Я даже решила просто родить. Пробовала несколько раз, но, увы, не получалось. Никаких результатов. К врачам ходила. Вроде бы и есть нарушения, но не такие страшные, чтобы не зачать. Вроде бы все должно получиться, а никак. У школьных подруг дети растут. Чужие дети, ты знаешь, как быстро растут. Я стала говорить, опять же маме, что возьму ребенка из детдома, или даже в роддоме. Попробовала, помыкалась — не получается. И здесь не получается. А годы идут, уже тридцать семь. Знакомые женятся и по второму разу, а я все одна и одна. Сначала в гости приглашали часто, потом все реже и реже. И познакомиться не получалось ни с кем, не то, чтобы замуж выйти, а просто, прости, переспать, чтобы хоть был шанс забеременеть. Потом я уже все эти мысли выкинула, решила, что не судьба,— Валентина Васильевна надолго замолчала. Пора было переходить к главному, но... страшно. А если неправильно поймет? Женя тоже молчала. Она слушала, она представляла, она сочувствовала. Валентина Васильевна продолжила:

—И тут, звонок: «Приезжай срочно в 4-й роддом». Я срываюсь с работы и бегом. Прилетаю, там прямо перед фактом ставят: девочка, 5 дней, мать-студентка отказалась, ребенок здоров, роды были нормальные. Я как тебя увидела — все внутри перевернулось. Разумом я уже понимала, что нельзя. Но разум, это же не весь человек. А как тебя на руки взяла... Так что вот,— глубоко и грустно вздохнула Валентина Васильевна.— Ты должна была это узнать и не от чужих людей, что ты мне не родная дочь.

Женька слушала и уже к середине рассказа-исповеди поняла, что будет примерно то, что она услышала. А как мать сказала про роддом, сразу все стало ясно. «Ну не родила, но ведь всю жизнь отдала. Только мной и жила все эти годы. И мне теперь в каприз обваляться? Или поддержать? Надо поддержать, обязательно!»

—Мамочка, не надо! Так нельзя говорить. Я же никого другого не знаю. Я никого и не хочу! Только ты для меня единственная родная душа на земле.

—Она даже имени тебе не дала. Так отказалась. В общежитии жила. Знаешь, я тут думала, когда тебя не было, все эти последние безрадостные выходные, что может, ты когда-нибудь решишь найти ее. Я даже не смогла вспомнить, как ее зовут: то ли Таня, то ли Света — не то, что фамилию. Все делалось быстро, все на ходу. Тебя выписывать надо, а мне с работой решить, уйти в декретный отпуск, оформить удочерение.

—Не зарекайся. Жизнь у тебя еще долгая, и мало ли как она сложится. Правда, я заходила в этот роддом, но даже мне мои же бумаги не дали — тайна.

—Мам, давай, про нее не будем. Я, правда, не хочу и не собираюсь ее искать. Я ей сразу была не нужна, а тебе — нужна. Родить — это же не самое главное. А вот воспитать, вырастить.

—И мать моя, знаешь, как была против. Все пугала моим возрастом. Что поздно я собралась. А времена были — самое начало эпохи перемен, когда Советский Союз доживал последние дни, а «новая эра капитализма» еще не наступила. В магазинах ничего не было. Пока была возможность, я бегала в тот же роддом, брала грудное молоко, потом детская кухня. Хорошо, что ты была спокойная и неприхотливая в еде с самого детства.

—Наверное. Ведь даже не болела почти. Моя мать смирилась с тобой, когда месяца три тебе было. Ну и помогала во всем: и деньгами, и посидеть, и из садика забрать. А когда она умерла, помнишь? Я поняла, что если бы тебя не было — я бы осталась совсем одна. А раз ты есть, надо жить, надо бороться с обстоятельствами. Не скажу, что было легко, но был смысл. За одно себя корю, что ты не поступила, что не хватило у меня сил на это. Высшее образование — все же нужно. Жень, ты пообещай мне сейчас, что ты все равно закончишь хоть что-нибудь и получишь этот диплом.

—А если пообещаю, думаешь, нам будет легче это сделать?

—Спасибо. Знаешь, Жень, я тут грешным делом думала, что мы и поговорить не сможем больше никогда. Так ты быстро от меня убегала.

—Будешь. Разные направления у нас. Тебе надо учиться жить в этом мире, а я в нем уже так мало понимаю — какой из меня помощник. И учиться мне, кажется, уже поздно.

—Пошли. Хоть погода и не способствует гуляниям, но мы же с тобой.

—Угу, одевайся. Я ведь уже готова,— улыбнулась ободрительно Женя.

Они вышли в город, добрались до Плевенского парка, в котором часто гуляли, когда Женька была еще маленькой. Вспоминали те времена, разные случаи, которые тут происходили: смешные, грустные, всякие. Забрели в какой-то магазин. Женька подарила маме огромную белую шаль. Про деньги соврала, конечно, сказала, что премию получила вчера. Зашли в кафе. День, по большому счету, прошел весь в разговорах. Женя поняла, как неправильно она вела себя последние месяцы, с момента непоступления. Надо было хоть иногда быть с нею, с матерью. И не только из чувства благодарности за то, что она для нее сделала. Это чувство появилось только сегодня. А только потому, что нельзя быть такой безразличной к единственному родному человеку. Когда пришли домой, они и плакали, и каялись, и обещали помогать одна другой всегда и во всем, и придумывали, как жизнь будут теперь налаживать вместе.

Ире Женька позвонила только вечером, сказала, что все в порядке, извинилась, что пропал целый день работы.

—Женя, что значит день? Когда есть вся жизнь.

—Но, все равно, как-то неправильно получилось с тобой.

—Самое главное, чтобы у тебя все было в порядке.

Последняя предвыборная неделя ознаменовалась великой гонкой. Надо было много, всего, и еще вчера. Поэтому с Ирой даже поговорить толком ни разу не удавалось. Но даже если бы Ира и спросила, что же произошло в воскресенье, Женька, наверное, не смогла бы ответить. Это было слишком личное и слишком тайное.

А в среду в «Реал-Тайм» позвонил какой-то мужчина, спросил Женю. На нее переключили.

—Здравствуйте, Женя. Это Виктор Георгиевич, директор Вашей мамы. У нас неприятность. Валентине Васильевне стало плохо. Вызвали скорую, сердце. Повезли в БСМП-2, на Северный. Вы знаете, где это? С ними наша сотрудница поехала — Вера Андреевна. Я думаю, вы найдете ее там, в кардиологии.

Женька положила трубку. «Бежать? Или хоть у Иры спросить?»

—Ира, маме плохо, наверное, инфаркт. Если да, то это уже второй. Ее в больницу с работы увезли.

—Скажи Лене и езжай. Такси возьми. Деньги есть?

Но сразу убежать не получилось, пока Лене объяснила, пока отпросилась. Несмотря на завалы в работе, Лена все же отпустила, не каждый день такое случается.

Женя чуть ли не бегом бросилась к остановке, там были и такси, и автобусы. Ни разу она еще на такси не ездила одна, да и автобус подъехал сразу же. Женька заскочила в автобус, надо было доехать до Ворошиловского, а там пересесть на другой, который идет на Северный. Женька, пока ехала, все пыталась себя успокоить. Она читала про себя «Отче наш» — молитву, которую не вспоминала со времени смерти бабушки. Та когда-то в детстве научила. А сейчас слова молитвы сами зазвучали в голове, как будто это было жизненно-необходимо, будто от этого зависело если не все, то очень и очень многое. К моменту пересадки немного успокоилась. И куда это только люди едут в такое время, как в час пик? Женька стояла в переполненном автобусе и думала о том, что только-только начали хоть как-то налаживать новую жизнь, и тут, на тебе, заболела. Не надо болеть! Устала она, наверное, и нервы у нее ни к черту. Автобус пилил долго, минут сорок. Вот и нужная остановка. Тут должна быть маршрутка специальная, как ей объясняли. Но на остановке пусто, похоже только что ушла, а ждать сейчас — невозможно, немыслимо! Лучше уж бегом. Да тут и недалеко, минут пятнадцать до этих многоэтажных корпусов. Запыхалась, пока добежала. Чуть замедлила ход, чтобы отдышаться. Спросила у проходящей мимо женщины, куда дальше? Та показала здание отделения кардиологии, но объяснила, что сейчас лучше — в главный корпус, а там скажут. И снова чуть ли не бегом. Не бежала, но шла очень быстро.

—Здравствуйте, Максимова Валентина Васильевна к вам поступала? Сердечный приступ. Полтора часа назад забрали с работы.

Медсестра посмотрела в книгу, посмотрела на девочку, поднялась из-за своего стола:

—Пойдемте,— она провела Женьку в соседний кабинет.— Врач, который был на выезде. Он вам все расскажет.

Немолодой уставший человек, с заметной сединой на висках, поднялся навстречу девочке.

—Вы Женя?— Женька только кивнула, он продолжил:— Она просила передать, чтобы вы ее простили за все. Сердце остановилось еще в машине. Мы уже ничего не смогли сделать. Хотя она сейчас в реанимации, и там пытаются вывести из клинической смерти минут двадцать. Но, кажется, уже поздно.

У Жени поплыло перед глазами. Пространство стало закручиваться, углы комнаты и предметов поехали в разные стороны. Она очнулась он резкого вдоха нашатыря, уже сидя на кушетке. Врачи, приведя Женьку в чувство, уходили на очередной вызов.

Женька сидела на этой кушетке, и пыталась собрать хоть что-нибудь. Даже не силы, а хотя бы мысли. Мир, в котором она жила, вдруг исчез, а в этом новом она ничего не знала. Она поймала себя на том, что рассматривает рисунок на линолеуме... и не понимает, зачем он здесь? Зачем все вообще? И почему он так симметричен? Если бы не это лишнее черное пятнышко. А это что? Она заметила, как мимо открытой двери медленно-медленно прошла толстая тетка со спущенным носком. Носок, который виден до мельчайших деталей. И так бесконечно долго он передвигался в поле зрения.

Женька ничего не чувствовала, ничего не осознавала, только взгляд скользил по возникающим откуда-то деталям, никак не связанным между собой. И время, кажется, тоже остановилось. Окружающий мир будто отгородился глухой стеной из увеличительно-замедлительного стекла, не пропускающей звуков. Женька прислушалась к себе. Вот стукнуло сердце. И долго-долго она ждала, когда же она услышит его снова. Попыталась сильно и резко подышать, но не могла сделать и вдоха. «Это теперь у меня такое длинное время»,— решила Женька.

Она не помнила, сколько пробыла в больнице. Все было, как в тумане. Вечность. Но оказалось — не больше полутора часов. Появлялась и исчезала куда-то Вера Андреевна, сотрудница с маминой работы, были врачи и медсестры, они что-то говорили, но говорили это так быстро, что Женька только потом, по ее мнению, минут через 10, реагировала... а они уже или отсутствовали, или давным-давно говорили что-то другое. В конце концов, она ушла из больницы с зажатой в руке бумажкой, на которой было что-то очень важное написано.

До остановки на трассе они шли почему-то пешком. Когда выходили, начал накрапывать дождь. Вера Андреевна все пыталась защитить Женьку под зонтик от этой воды с небес, а Женька — наоборот, выставляла руку, чтобы хоть как-то ощутить, что и в этом мире есть что-то кроме ее боли. В автобусе Вера Андреевна спросила, доберется ли Женька сама домой? Женька заверила, что больше ведь деваться некуда, а домой она даже с закрытыми глазами доедет. Поэтому Вера Андреевна, предупредила Женю, чтобы она завтра в половину девятого была готова, за ней заедет шофер Виктора Георгиевича, а потом заберут ее, Веру. Завтра надо столько успеть, устроить, оформить нужные бумажки, подготовить все. Женька только согласно кивала. На той бумажке, что до сих пор была зажата в руке, там все написано — она вспомнила. И Вера Андреевна сошла на своей остановке, а Женька поехала дальше одна.

Женька смотрела на мир через окно, заливаемое дождем. Вот в домах горит свет. Там люди, пришли с работы. Или там тоже готовятся к похоронам? Все, что произошло сегодня, было до такой степени нереально и невозможно, что можно было только так воспринимать, как через телевизор, как будто это происходит не с тобой, или просто снится. «Ой, а надо же осваиваться в этом мире,— Женька заметила, что ей стало не хватать воздуха. Один автобус, потом другой. И домой возвращаться сейчас... в квартиру... и там теперь совсем пусто. А через оконное стекло — все кажется ненастоящим и призрачным. Но дождь прилетает с неба, он как будто сшивает небо с землей. И можно почувствовать что-то кожей — холодные капли, ветер.— Куда мы там доехали? Надо просыпаться от этого кошмара. Надо выйти на улицу. Там холодно и дождь, я промокну... и очнусь».

Женька вышла из автобуса и добрела до Садовой улицы. Она шла, как на автопилоте — просто ноги идут. Глаза скользят по огонькам на елках в витринах магазинов. Руки в карманах. И люди идут куда-то мимо. Они ничего не знают. И не узнают никогда. И от этого такое чувство, словно в мироздании появилась дырка, и Женя одна туда провалилась. А никто больше этого не заметил.

Пройдя половину Садовой, Женя стала замерзать, увидела продовольственный магазин. «Мама просила купить молока и хлеба». Зашла, купила... И только, когда расплатилась в кассе, в голове мелькнула мысль: «Маме же не надо молока... уже не надо... Нет!» И в первый раз из глаз потекли слезы. Женька шла и поднимала голову навстречу холодным каплям дождя. Она не стеснялась своих слез, весь мир плакал вместе с нею. И пусть люди, эти люди сами по себе, и пусть они не знают, что у Жени случилось. Но где-то там, наверху, там знают Женино горе, там ей сочувствуют, там ее понимают.

Остановка. Быстро в автобус. И домой. Пока доехала, вроде бы согрелась. И снова ведь забыла. Потому как не хотела этого помнить, потому как этого помнить было нельзя, потому что если принять это, тогда все действительно будет именно так, а так быть не должно, потому что так невозможно. Она даже позвонила по привычке в дверь, но потом достала ключи, и, дрожа то ли от холода, то ли от страха, открыла. Как ей хотелось, чтобы сейчас из кухни вышла мама, пусть грустная, пусть усталая... Но... В квартире было непривычно темно и совершенно тихо. Женя включила свет, как на автомате, прошла на кухню, поставила на стол молоко и хлеб. Вернулась в прихожую, сняла мокрую куртку, зажгла свет во всей квартире. И села у кровати на пол.

Звонил телефон. У Жени не было сил подняться и взять трубку. Зазвонил мобильник, но до него идти было еще дальше, он остался в сумке в прихожей. И снова тишина... мертвая тишина. Через полчаса телефон снова зазвонил, надо вставать, надо добраться до него. Удалось.

—Женечка, что ж ты делаешь? Я три часа не могу до тебя дозвониться,— голос у Иры был встревоженный...

—Ира... мама умерла...— сказала Женя не своим голосом. И сказав это... в первый раз даже для самой себя... разрыдалась. Она уже не слышала, что говорила Ира, как она требовала адрес, чтобы сейчас же приехать. Сначала Женя плакала с трубкой возле уха, потом держала ее у пола, и, наконец, совсем положила.

Когда успокоилась немного, сходила в ванную, умылась. Вернулась в комнату, набрала номер Иры.

—Не надо, пожалуйста. Я тебе завтра позвоню.

«И все-таки надо сегодня побыть одной. Прийти в себя, дать имена всему тому, что вдруг обнаружилось сегодня в этом мире, и вообще понять, что же это за мир. Да, теперь совсем одна. А мама умерла... без меня. Я даже не смогла с нею попрощаться. Да, я ее простила. Давным-давно за все простила. В чем она считала себя виноватой? Что не так? А может быть, она хотела для меня большего, чем есть, чем было. Но не смогла, не потянула. Но она же не виновата! Может, я? Да, я виновата, что так получилось, да, поздно мама меня выдернула — попросила только чуточку моего внимания. А если бы я и раньше... А что раньше? Меньше бы ее расстраивала? Так ведь не со зла же у меня получалось расстраивать ее. Просто так получалось. И сколько же мы еще не договорили, не дорешили, не до... А теперь уже поздно. Мамочка, прости меня!

И что там? После смерти? Мама, где ты? Куда ты от меня ушла? На кого ты меня покинула?»

Женька взяла альбом, и долго листала его, вспоминая то, что сама видела или знала по рассказам мамы. Ведь у каждой фотографии своя история, и на каждой — разные люди. Одни еще где-то живут, другие давно умерли.

«Смерть. Это конец жизни или часть ее? Как научиться правильно относиться к ней? Вот и Ира, она же понимает, что значит остаться одной. Она уже оставалась, и не один раз. Но она не погибла вместе с Аней, она не покончила с собой вслед за Алиной. Она живет. И мне надо научиться жить. Даже в таких обстоятельствах. А вот в прошлый раз, когда в 2001-м у мамы был инфаркт, я же тут целых две недели жила одна, мне, 14-летней удавалось и вести хозяйство, и даже готовить еду для мамы. В школу, домой. Там быстро что-нибудь приготовишь, и в больницу. Только в тот раз я не чувствовала себя такой одинокой. Я была не одна. Да и потом еще месяца три, когда ее выписали, я же могла... Я же почти все сама делала. Маме нельзя было ни тяжелого поднимать, ни волноваться. Значит, и сейчас смогу, надо только смириться со своим одиночеством.

Мама. Ведь она сказала же, что меня взяла к себе, чтобы не быть одинокой. Значит, и она была... И она когда-то чувствовала то, что сейчас чувствую я. Вот это глобальное вселенское одиночество. Когда есть ты одна, и есть весь мир, в котором нет для тебя места, в котором никому нет до тебя дела. И почему только четыре дня? Почему нам больше не было отпущено? Почему она раньше не сказала? Наверное, она предчувствовала... Что не будет больше времени. Поэтому и рассказала... Мама... мама... Как же ты мне нужна! Как мне хочется, чтобы все это оказалось неправдой, но как сделать, чтобы все вернулось назад? Никак...»

Женька еще раз перелистала фотоальбом. В памяти возникали картинки из последних месяцев. Непоступление, потом Женькин разгул, потом работа. «На коленях умоляла»,— неужели правда? А может, ради красного словца, но все равно, не по-человечески. А еще же, действительно, были и скандалы, и обиды. Вот, если бы не было этого последнего воскресенья, если бы мама отпустила бы к Ире, Женька совсем бы была раздавлена своей виной. Но, выходит, она чувствовала, что ей немного осталось, и прощалась со мной. Какая же я... и как же так можно было поступать с человеком, который сделал ради меня все, что мог... а я неблагодарная. «Прости меня мамочка!»

Женька взяла ручку, листок бумаги. И строчка за строчкой, получилось стихотворение:

Мама

Пойми, я тоже живая,
Мне тоже нужно помочь,
Рана болит, заживая,
Крики пронзают ночь.

Пойми, я очень болею,
Мне очень страшно одной,
Порой подойти не смею,
Даже к душе родной.

Знай, я слабее многих,
И оттого стыжусь,
Мир презирает убогих —
Этого я и боюсь.

Вот потому не плачу,
Не рассыпаюсь в прах,
За ширмой улыбки прячу,
Слабость свою и страх.

Стихотворение написалось быстро, и с первого раза, как будто кто-то сверху диктовал. Женя прочитала, и снова слезы покатились из глаз.

В эту ночь Женя так и не уснула. Она все вспоминала, все просила у мамы прощения за все то, что так у них когда-то получилось.

Весь день с момента приезда водителя с маминой работы до самого вечера прошел, как в тумане. В больницу, на кладбище, домой, снова в больницу, потом по рынку — на поминки готовить. А все из-за того, что она все-таки увидела маму... в морге. Это была и она, и совершенно не она. Мама, но почему-то чужая, и даже то, что лицо ее было спокойно, и она не сильно изменилась, но вместе с жизнью ушло что-то такое... что-то родное, близкое. Женя на этот раз не потеряла сознание, она, наверное, была готова увидеть. Но появилась отстраненность во всех действиях... иначе не выдержала бы. А ведь надо было столько много всего сделать.

Спасибо маминому директору, Виктору Георгиевичу, за то, что взял все под свой контроль, дал машину и Веру Андреевну. Без этой помощи Женька не справилась бы. Так что, она оказалась не совсем одна в трудную минуту. Часам к четырем все было сделано, поэтому Женю довезли до работы и там оставили, договорившись, что на следующее утро в половину восьмого к ней домой придут люди, помогут с поминками.

Да, Женя звонила Борису Ивановичу, и пару раз Ире. Вообще-то, это Ира попросила заехать, хотя бы появиться на работе, да и Борис Иванович тоже ждал Женю.

На работе все выражали соболезнования, Борис Иванович долго беседовал, дал денег, сказал, что завтра будет, несмотря ни на что. Предложил еще помощь. Он и с утра предлагал, но Женя перенаправила его к Виктору Георгиевичу, и, может, они как-то вместе решали все вопросы. Этого Женя не знала. Все как-то делалось...

С Ирой Женя позволила себе расплакаться — с нею можно, она все поймет. Плакала молча, уткнувшись в Иришкино плечо. Ира тоже молчала, у нее не было таких слов, чтобы они были именно такие, которые сейчас нужны были Женечке, а других найти пока не получалось. Ира зашла к Борису Ивановичу, сказала, что сейчас проводит Женю и завтра будет ей помогать. Попрощавшись со всеми, Ира взяла Женю за руку и вместе с нею вышла на площадь, где они сразу же сели в подъехавший автобус, который шел на Западный без пересадок. Женя даже не сопротивлялась.

По дороге в автобусе они не разговаривали. Женька сосредоточенно и как-то отрешенно смотрела через окно: на мелькающие дома, машины, деревья. А Ира украдкой смотрела на Женьку. Вот сейчас они приедут, и все равно придется что-то говорить, ведь нельзя же будет вот так молчать и молчать. Но слова, которые приходили в голову — все были не те, какие-то слишком банальные. А то, что хотелось выразить, оно как-то вообще не переводилось в слова. Но даже так, даже ощущая свое полное бессилие, все равно, было гораздо лучше, правильнее — быть рядом. Ведь прошлая ночь тоже была такой бесконечной и страшной для Иры. Еще одну такую ночь где-то далеко, не видя Женечку, не зная, как она, Ира бы просто не выдержала. Лучше так! Пусть даже молча. Главное, рядом.

Вместо всех непридуманных, ненайденных слов — хотелось просто обнять, просто прижать ее к себе. Но и это казалось каким-то неуместным. Поймет ли? Нужно ли ей это сейчас? Может быть, ей нужно побыть одной? Потому что, если бы она плакала или, хотя бы взглядом искала поддержки, было бы проще, намного проще. А она... вон как она сосредоточенно о чем-то думает. Страшно даже вмешиваться в этот РАЗГОВОР человека с самим собой.

Женька так и не вышла из этого состояния, даже тогда, когда автобус подошел к ее остановке. Все также, глядя куда-то перед собой, нашарила в кармане десятку, несколько монет, ни слова не говоря, потянула Иру за собой к выходу.

В этой части города Ира никогда не была — незачем было. Ряды одинаковых серых многоэтажек. Далеко ли от остановки? Женя, не выпуская руку Ирины, повела к своему дому. Второй подъезд. Лифт, как обычно: разрисованный, подранный, с прожженными кнопками и очень тусклой лампочкой. Восьмой этаж. Ключ уже в руке, и когда же это она успела его достать? Открыла дверь, сама шагнула в темноту, наощупь нашарила выключатель. Впустила Иру, заперла дверь. Разделись. Женька сразу же прошла в большую комнату, села в кресло и продолжила свои размышления.

Ира, не зная, как и с чего начать, вспомнила, что делала Женька в ее квартире, когда она, рассыпанная, так же не воспринимала реальность. Поэтому она сама осмотрела эту маленькую квартиру своей Женечки. Обычная квартира, каких тысячи — «брежневка». Хоть чуть лучше «хрущевки», но все равно, хорошего тоже мало: дом панельный, комнатки маленькие, потолки низкие. Обстановка, прямо скажем, небогатая. В комнате побольше, типа гостиной, с выходом на лоджию — стол, диван, два кресла, шкафы. Здесь, наверное, жила мама. Да, вот и халат на стуле, и косметика, явно взрослая, перед завешенным тряпкой зеркалом. Телевизор тоже закрыт каким-то покрывалом.

Вторая комната еще меньше, но тут явно живет Женя. Эта комната выглядела гораздо светлее, уютнее. Хотя порядок тут тоже не наводился давно. Или Женя что-то искала и не удосужилась потом убрать. Хотя постели на диване не было. Значит, либо у нее хватило сил утром постель убрать, или вообще спать не ложилась.

Кухня, по сравнению с кухней Иры, была миниатюрной — метров пять, если и те есть. Старый холодильник, на столе продукты, приготовленные на завтра, и которые не пропадут при комнатной температуре... И тут же, пакет молока и батон в целлофановом пакетике. Они как-то не вписывались в набор продуктов на столе. В раковине — грязная посуда, и немного, но не порядок. Ира включила воду, решила все помыть, навести чистоту. Ира цеплялась за дела, потому что боялась разговора. Даже, не то чтоб боялась — просто видела, что не время еще. И Жене сейчас нельзя мешать — человек наедине с собой.

Женя не понимала, почему ее потянуло сейчас сесть именно в это кресло, в котором обычно сидит ее мама. Ведь, скорее всего, мама знала, что ей очень мало осталось. И как-то сразу вспомнилось воскресенье, когда она сказала, что не родная. Тогда в этом кресле сидела мама, сегодня Женя. И как ночью Жене удалось поставить себя на место мамы, так и сейчас. Она представила только... и поняла, почему это было необходимо ей сказать. Чтобы Жене было легче... ее терять... Какой кошмар!

Женька чувствовала в себе теперь их обеих. Она сидела и смотрела на комнату, как будто, одновременно и ее глазами, и своими. Да, утром она увидела в морге. Это уже была не мама. Живая мама ушла, вот только ее часть осталась в Женьке, и нигде не осталось больше так много мамы, как в ней. И пока она будет жива — эта часть мамы тоже будет жить. Поэтому Женя больше не боится жить. Это необходимость! Задача, с которой нужно справиться, как можно лучше.

Тут Женя услышала, как на кухне зашумела вода, и будто очнулась от своих мыслей. Ей стало не по себе. Там ведь Ира, совсем одна, и пытается чем-то себя занять, чтобы не мешать Жене думать, принимать решения. Ведь точно так же вела себя она сама, когда Ира не могла собраться. Точно так же не могла найти слов, не могла их произнести. Тогда Женя решила делать вид, что живет в этой квартире, а Ира молча наблюдала. Но ситуация зазеркалилась неправильно. И надо пойти, сказать Ире... успокоить ее, объяснить, что это молчание другого рода. «Она там, на кухне, что-то делает и, наверное, ищет слова. Но слов не подобрать. Ей надо помочь, чтобы она не пугалась моего молчания».

Женька встала с кресла, пришла на кухню, обняла Иру за плечи легонько. Вода продолжала литься, руки у Иры были мокрые. Она даже не обернулась, замерла в ожидании. И услышала возле самого уха тихий голос Жени:

—Ты, наверное, не знаешь какие слова подобрать? Я бы тоже не знала. Давай, как будто, мы все уже сказали,— Женя закрыла кран с водой, сама вытерла полотенцем руки Иришке, потянула в комнату, посадила ее в кресло, сама села во второе.— А теперь поговорим дальше. Знаешь, о чем я весь день думаю?

—Вот живет рядом с тобой близкий, любимый, родной человек, и что-то там вас связывает. Когда много, когда не очень, но ведь, есть ты, есть человек, и есть что-то общее. И однажды человек исчезает из твоей жизни или уходит, или уходит навсегда. Конечно же, не вовремя — в самый неподходящий момент, когда только все определилось, когда только начали, но еще ничего толком не успели. А физически нет человека рядом, но в тебе ведь он остался... в памяти, в сердце, в душе. И будет ведь жить рядом с тобой, в тебе, пока ты жива. Я страшно перепугалась вчера, оставшись одна, совсем одна. Потом смирилась. Днем, уже не помню, во сколько, я поняла, что я ведь не одна. И есть мир вокруг меня и люди, и мама... которая живет во мне... и всегда будет со мной. Поэтому нужно жить! И даже не просто жить, а хорошо жить. Чтобы не давать ушедшему, который остался внутри тебя, чувствовать твою боль.

Ира сидела в кресле и с трудом сдерживала слезы. Накатили вдруг собственные мысли, собственные воспоминания. Может, взять и рассказать сейчас все Женечке. Может быть, и слова найдутся, и все как-то расставится по местам. Но грузить сейчас девочку еще и своими проблемами. Нет, не сейчас. Будет еще возможность пересмотреть свою систему понимания мира. Будет еще время для всех разговоров. Перебраться бы только через сегодняшнюю ночь, через завтрашний день.

Женька привстала, взяла со стола толстый альбом в темной обложке.

—Хочешь, фотографии тебе покажу? Ты ведь мою маму так и не успела ни разу увидеть живую. Да и моих детских не видела ни разу, да? А в этом альбоме — еще с маминого детства начинается. Я сама вчера весь вечер смотрела. Как-то по-другому воспринимается все, другими глазами. Знаешь, как бывает, все время теперь где-то на заднем плане в голове мысль — вот на этой фотографии ей осталось еще 10 лет, а вот на этой — год всего остался. Как будто тянулась такая кинолента жизни — дни-кадры, а вот оборвалась — и оторванный край закрыли рамкой, и теперь эта рамка — такая же точка отсчета, от которой воспоминания о жизни можно уже откручивать только назад.

Женя медленно переворачивала страницы. Черно-белые фотографии. Худенькая черноволосая девочка с куклой, стоящая на стуле. Снято в фотоателье. Тогда еще каждый такой сеанс у фотографа, наверное, был целым событием. Несколько любительских фотографий — похоже, пионерский лагерь: летний сарафанчик и галстук на голой шее. А вот на этой фотографии ей, наверное, уже около семнадцати, как Женьке сейчас. Белое платье в крупный темный горох со смешным остроугольным воротничком, красиво уложенная взрослая прическа, рамочка фотоателье, серьезные темные глаза.

Ира невольно подняла глаза на Женю, пытаясь найти сходство. Как будто прочитав ее мысли, Женька вдруг тихо произнесла:

—А ты знаешь, я ведь даже не задумывалась как-то в детстве, почему мы с мамой непохожи. А про отца я даже и не спрашивала.

Женя замолчала, как будто собираясь с мыслями. Ира продолжала смотреть на нее, боясь что-то нарушить случайными, лишними вопросами.

—В общем, Ир, ты помнишь то воскресенье, когда я к тебе не пришла, сказала что мне здесь нужно быть? Мы тогда целый день говорили с мамой. Она призналась мне, что я не родная ее дочь. Мне было пять дней, когда она взяла меня из роддома. Представляешь, только сейчас — первый раз в жизни сказала. Ни разу за 17 лет нигде, никак это не проявилось, не всплыло ни в одном разговоре. Все держала в себе. А в тот день, что провели вместе, кажется, мама, как будто прощалась. Я тебе тогда даже не смогла об этом рассказать, так сильно все в голове перемешалось. Хотелось как будто заново пере-уложить в памяти прошлую жизнь. Вот с этим новым пониманием... А вот и я! Скажи, прикольная?

Дальше альбом рассматривался веселее. Женя комментировала свои фотки, с кем она, сколько ей здесь лет, что с этим связано. А Ире нравилась Женя, особенно маленькая, она была такая хорошенькая. И на школьных фотографиях, и на самых последних, с выпускного. Женя даже не стала говорить, что платье ей не нравилось тогда, а сейчас, вроде бы, и нормальное на фотографии. И на выпускном они последний раз сфотографировались с мамой.

—Жалко, что больше она не снималась. Вот эта — последняя. Хотя, постой, мы же по парку гуляли, нас сфотографировали, и дали бумажку. Она же еще должна остаться. Ирочка, мы сходим как-нибудь? Мне очень надо!

—В воскресенье и сходим,— кивнула Ира, но так как она давно уже заметила, что время близилось к одиннадцати, а завтра рано вставать, тем более, такой сложный день.— Женя, а ты сегодняшнюю ночь спала?

—Я не знаю, если удалось выключиться на час. Может, давай спать?

—Ира, а можно я тебе в своей комнате постелю?

—Женя, ты здесь распоряжаешься, куда положишь.

—Спасибо! Я забываю. Пойдем. Так, вот тебе простынь, наволочка, пододеяльник.

—Женя, я не скажу, что смертельно устала, хотя да, устала. Но, можно, я не буду... наволочку и пододеяльник менять? Они же твои.

—Ирочка, как хочешь, я свой долг выполнила. Располагайся. А я там, в большой комнате спать сегодня буду,— сказала Женя и пошла из комнаты, но у двери остановилась, повернулась к Ире.— Спасибо, что ты рядом. Мне это было так нужно, если бы ты знала.

Женька вышла из своей комнаты, прикрыв за собой дверь. Она подумала, что правильно сделала, что положила Иру на свою кровать. Там и легче, и безопаснее как-то. А на мамином диване сегодня можно только ей, самой Женьке. И то, заснет ли она сегодня? Женя постелила себе, разделась, на всякий случай выпила три таблетки валерьянки. И не потому, что сильно волновалась или переживала, больше для самоуспокоения. Выключила свет. Легла, но сон, все равно, не шел. Полежав минут двадцать, Женька встала, записала на листочке только что сочиненное стихотворение:

Я поняла, что стоит жить
Наперекор любым печалям,
И не бояться обнажить
Стремленье сердца к звездным далям.
Купаться в солнечных лучах,
Когда дожди идут стеною,
И даже с грузом на плечах,
Расправив крылья за спиною,
Как птица, в небесах парить
И там же, встретившись с Мечтой,
Однажды сердце подарить
Большою яркою звездой.

Пусть Небо, бурями грозя,
Твердит о том, что счастье зыбко.
Я поняла: не жить нельзя,
Когда со мной твоя улыбка.

И хорошо, что вопрос, решенный сегодня, уже начал искать свое воплощение. И Женя, начав стихотворение с принятого решения, вышла на мысль об Ире. Как же хорошо, что она приехала сегодня! Вот, теперь можно и спать. Женя отключилась почти моментально и спала, пока в половину шестого не прозвенел будильник.

Ира, несмотря на усталость, тоже долго не могла уснуть, она слышала, как в соседней комнате ходила Женька, как легла, долго ворочалась, потом встала, включила свет, чем-то шуршала, наконец-то, снова легла. И как только она затихла, Ира тоже заснула.

Утром они только успели встать, одеться, убрать, как пошел народ. И это было правильно, потому как от Иры с Женей толку в организации поминок было мало. Ира хоть и знала, что надо делать, но самой руководить еще не приходилось, вот быть у кого-то на подхвате, да, всегда пожалуйста, что угодно. Первыми пришли соседки. Они деловито, по-хозяйски начали приготовление обеда, Иру сразу же припрягли чистить картошку, а Женю старались не нагружать, она встречала новых людей, принимала соболезнования, разговаривала. Это были и знакомые люди, и совершенно незнакомые родственники, которые успели приехать на похороны. Венки, цветы у каждого. Женя была грустной, но спокойной. Она не плакала с каждым из пришедших, как они ни старались ее до этого довести и воспоминаниями, и разными сочувственными словами.

Приехали с маминой работы, привезли выпивку. Вера Андреевна, которая была сегодня снова главной от их конторы, обсудила с соседками, сколько будет народа, что еще не хватает, и снова куда-то умчалась, сказав, что заодно заедет в церковь. Пришла Клавдия Степановна с дочерью. Женя, конечно же, знала Валю, хотя та была лет на 15 старше, из-за чего они, практически, никогда близко не общались. Клавдия Степановна вспомнила, что ведь месяца не прошло, как Женя с мамой была у них, а вот как бывает, не ждешь, и вот тебе.

А основной наплыв был к десяти. К Женьке подходили все, но, сказав несколько слов, оставляли ее в покое, и тихо переговариваясь между собой. В квартире было жарко, постепенно люди стали выходить на улицу, и хотя там с самого утра шел дождь, как-то ждали, прячась кто где. В последние полчаса перед 11, Женька вдруг оказалась совсем одна. Она только успела посмотреть на часы, как к ней подошла Ира. Она, оказывается, давно сбежала из кухонного рабства, тем более, что там ее руки пока были лишними. Но и подойти к Жене она долго не решалась, стояла в сторонке и наблюдала за нею. И только когда Женя освободилась, она снова оказалась рядом.

Подошла Вера Андреевна, сказала, что она тоже поедет на кладбище, а тут останутся, она перечисляла имена тех, кто тут будет, но Женька как-то с трудом восприняла эту информацию. Без пяти одиннадцать все уже жались в подъезде. Народу было много — человек сорок. Подъехал катафалк. Гроб с маминым телом вынесли и поставили на табуретки. Женя сразу очутилась рядом с изголовьем. То ли ее туда кто-то провел, то ли она сама там оказалась, но люди отошли, не хотели мешать. Женька смотрела на маму: та была одета в новый светло-бежевый костюм, который купили вчера, шаль, которую Женя подарила несколько дней назад, руки, сложенные на груди. Капельки дождя капают и попадают прямо на лицо, все такое же — одновременно и мамино, и чужое. Глаза закрыты... Женя собралась, коснулась холодных рук и смогла только сказать:

—Прости меня, мамочка, за все. Я буду жить, чтобы тебе там за меня не было больно,— сказала и отошла.

И сразу к гробу потянулись люди. На белом покрывале появились первые гвоздики. На лбу закрепили бумажку из церкви, другую засунули под руки. Ритуал шел по полной программе. Вера Андреевна повязывала каким-то незнакомым мужикам носовые платки на руки. Знакомые из дома подходили попрощаться, они на кладбище не поедут. Ира стояла в сторонке, а когда Женя отошла от гроба, приблизилась к ней. Она ничего не говорила, только снова была рядом. Минут через двадцать гроб возвратили в катафалк. Тех, кто едет на кладбище, распределяли по машинам: в катафалк — самых близких, остальных — в автобус, который как-то незаметно подъехал и стоял в сторонке.

Жене, хоть она и вошла в катафалк почти последней, место было оставлено у изголовья. Ира села слева и только тут поняла, что сидит на своем обычном месте в похоронном автобусе. «Значит, шестые. Кто бы мог подумать, что вот близкого человека ни разу живой не видела, а вот как получилось». Ира закрыла лицо руками и немного успокоилась. Да, все как обычно: открытый гроб, и живые цветы на белом покрывале.

Ира смотрела на людей, которые оказались в этом автобусе. Она поймала себя на мысли, что снова хочет увидеть и понять, почему люди так по-разному глядят на покойника. И почему-то, чем старше человек, тем неотрывнее он смотрит на лицо, а Ира все пыталась угадать, о чем он думает. И кажется, что, чем ближе человек к смерти, тем сильнее он старается что-то разглядеть в лице, которое уже остановилось. Вот, как сейчас, какой-то мужчина сидел напротив Жени, ближе всего к лицу покойницы, и, не отрываясь, смотрел, Ира — на него, пытаясь угадать его мысли. А те, кто помоложе, как например, дочь Клавдии Степановны, вообще, не могут смотреть: то закрывают глаза рукой, чтоб не видеть, то смотрят в окно или на цветы. А может быть, в этом какой-то смысл есть, что те, кто на самом деле, в душе, далеко еще от своей смерти, те смотрят на живых, смотрят, как они реагируют, на их глаза. А кому осталось чуть-чуть — те на мертвое лицо. И чем старше, тем более внимательно, будто чувствуют, что они сами уже на финишную прямую вышли, и уже ждут. Или думают: «Почему вот такие молодые умирают? А почему не я?..» А может, они уже мертвых совсем не боятся, и смерти тоже. Даже если боятся, то, все равно, готовы к ней.

Но вот Женька тоже не отрывает взгляд от лица. Будто продолжает разговор или просто запоминает. Непонятно. Но ведь даже взглядом ни разу не пересеклись.

Ехали больше часа, это до кладбища, потом еще минут десять к новому кварталу. Знаменитое кладбище. Самое большое в Европе. Посреди степи. Целый город мертвых. Черные комья земли новых могил. Стаи ворон. И снова гроб выносится из машины, недалеко от могилы — дома, который навсегда приютит это тело. Дождь не прекращается. Такой, какой-то безнадежный, несильный, какой-то привычный уже дождь, от которого никак не скроешься и не избавишься. И даже начинаешь думать, что не бывает по-другому. Женя стоит возле гроба, и ей кажется неправильным, что холодная вода наливается на лицо. Женя гонит мысль о том, что маме холодно. И за то время, пока мама в открытом гробу перед могилой стояла, пока говорили немногословные речи, пока прощались с ней, ей в глубокие глазницы налилась дождевая вода. Получились такие два озерца — прозрачные абсолютно, и туда все время еще так тихонько капало. От этого поверхность воды дрожала и, казалось, что там, на дне, веки шевелятся и сейчас откроются.

Женя смотрела, как прощаются с ее мамой. Как, все-таки, люди боятся смерти! Вот они готовы сейчас сделать все правильно, все как положено, потому как не знают, что ждет нас там, за чертой, там, где жизнь кончается. И если правильно выполнить положенный ритуал, то вроде бы, и ты не согрешишь этим, не заработаешь себе неправильной смерти, или в загробном мире ада.

Вот вроде бы и все. Все снова отошли в сторонку, чтобы дать возможность Женьке попрощаться, поплакать. А у нее слез не было. И хотя она всю дорогу теребила в руках носовой платок, но сейчас он, кажется, пригодится. Женя осторожно промокнула одно озерцо, повернула сухой стороной — и второе. Сейчас все закончится. Не зная почему, Женя все-таки приложилась губами к мокрому и очень холодному лбу мамы — так положено, вот если заплакать не удалось, но поцеловать надо. Хотя зачем? Если там, все равно, нет уже души, одна оболочка. И слов больше не было.

Лишь только Женя поднялась, лишь чуть отошла, как сразу же чужие люди быстро убрали все цветы из гроба, разрезали бинты на руках и ногах, молитву из-под рук переложили в руки, положили ножницы в ногах, накрыли покрывалом, землей из газетного пакетика насыпали крест, сверху — крышку гроба. Два могильщика прибивали крышку большими гвоздями. Звук от этого был такой непривычно жуткий, такой разрывающий сердце, что Женя снова ощутила безвозвратность потери. И тихие слезы нашли, наконец-то, дорогу и потекли по мокрым от дождя щекам. А дело делалось. Гроб уже у края могилы, на ремнях опускается. И первые глухие удары комьев земли стучат по крышке. Женя бросила свои три горсти. Ира, успевшая сделать это раньше, подошла и чуть обняла свою маленькую подругу. Она понимала, как той сейчас тяжело. Ира удивлялась стойкости и силе своей девочки. Уже крест ставится. И холмик насыпан. На нем — цветы и венки. Вот и все.

Домой Женю с Ирой забрала Вера Андреевна на своей машине, чтобы быстрее туда попасть, вдруг там еще не все готово. Добрались гораздо быстрее, чем на автобусе. Перед порогом квартиры заставили помыть руки. Положено, ритуал. В самой квартире полы вымыты, столы накрыты. Вера Андреевна проверила готовность к поминкам, позвонила Виктору Георгиевичу. Тот обещал приехать к началу, то есть, к трем.

Ну а дальше, все, как положено. Вернулись остальные с кладбища. Часть сразу же разошлась, часть поднялась в квартиру. Приехали и Виктор Георгиевич и Борис Иванович, выразили Женьке соболезнования, извинились, что не смогли на похороны попасть. Женя поблагодарила за участие, за помощь, ведь без их помощи она бы и не справилась бы ни за что. Поминки. За столом одно пустое место и сто грамм водки накрытые кусочком хлеба. Тут говорили больше: каким хорошим и добрым человеком была Валентина Васильевна, как помогала людям. И, вообще... земля пусть будет пухом, Царствие небесное.

Все продолжалось не так долго, как думала Женя, и закончилось как-то неожиданно быстро. Только что сидели все, а через пять минут в квартире остались Ира с Женей, три соседки и Вера Андреевна, чтобы помочь убрать, помыть. Еды много осталось. Спросив разрешения у Жени, Вера Андреевна навязала часть соседкам. В основном все убрали. Соседки ушли, и Вера Андреевна тоже. Женя поблагодарила ее за помощь, ведь без нее она бы и не знала, что делать.

Глава лучше которой не было бы

Мама