|
|||||||||
|
Вы здесь: Живое слово >> Серебряный век >> Марина Цветаева >> О Марине Цветаевой >> «Два солнца - соперники» |
О Марине ЦветаевойСемен Карлинский |
«Два солнца - соперники»
Бракосочетание Марины Цветаевой с Сергеем Эфроном (январь 1912 года) начинает наиболее материально обеспеченный период в ее жизни. Замужество временно притупило ее творческие замыслы. Теперь она, наконец, смогла забыть о ненавистной гимназии, которую она так и не окончила. В детстве и ранней юности Цветаеву мучила ее внешность, особенно ее круглое и румяное лицо. Это не соответствовало желаемому ею поэтическому облику и напоминало не ее любимую пушкинскую героиню Татьяну, а скорее Татьянину круглолицую сестру Ольгу.
После замужества Цветаева похудела, стала уделять больше внимания своему гардеробу и пробовать новые, интересные виды причесок. Фотографии, снятые в 1911-16 годах, стильный портрет, написанный художницей Магдой Нахман-Ачария в 1913 году, и воспоминания современников показывают новую Марину Цветаеву: общительную, самоуверенную и элегантную. Она обрела внутреннее спокойствие, уверенность в своей привлекательности и в своем месте в обществе. Вышесказанное относится только к одному периоду ее жизни, а именно к первым четырем годам замужества.
Благодаря щедрости Сусанны Мейн («Тье», швейцарка—гувернантка матери Цветаевой, позже вышедшая замуж за деда поэта А. Д. Мейна и относившаяся после его смерти к Марине и ее сестре Асе как к собственным внучкам), Марина и Сергей смогли в 1912 году купить дом в Замоскворечье. В этом доме 5 сентября 1912 года родилась их дочь Ариадна. Через два года они дом продали и переехали в квартиру в Борисоглебском переулке № 6, где Цветаева прожила вплоть до отъезда из России в 1922 году. Но их вторым домом была дача Волошиных в Крыму, где они часто жили летом. В зимние месяцы Елена Оттобальдовна Волошина, прозванная сыном Максом Пра (сокращенная форма слова «праматерь»), обычно жила в Москве вместе с сестрами Сергея — Верой и Лилей. Наряду с сестрой Асей, эти женщины были ближайшими людьми для Цветаевой в первые годы замужества.
В течение зимы 1913—14 гг. Анастасия (Ася), Цветаева подружилась с Василием Розановым, в те годи одним из известнейших писателей России, и вступила с ним в переписку. Узнав от сестры, что Розанов интересовался их отцом (умершим за год до этого и бывшим близким Розанову по их общим консервативным воззрениям), Цветаева отправила Розанову три длинных письма—исповеди об истории своей семьи и своей жизни. Полные ранее неизвестных сведений, эти письма стали — после частичной публикации в Советском Союзе в 1969 г. и опубликования полных текстов в Париже в 1972 г. — необходимыми источниками для изучения биографии Цветаевой и понимания ее психологического развития.
В письме к Розанову 7 марта 1914 года Цветаева писала: «Да, о себе: я замужем, у меня дочка 1 года — Ариадна (Аля). Моему мужу 20 лет. Он необычно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне». Сознавая враждебное отношение Розанова к евреям, она добавила: «В Сереже соединены — блестяще соединены — две крови: еврейская и русская. Он блестяще одарен, умен, благороден». И далее, в том же письме: «Сережу я люблю бесконечно и навеки. Дочку свою обожаю».
Ситуация Марины Цветаевой в те годы представляет своеобразные параллели с ситуацией ее родной страны и культуры. Период перед началом первой мировой войны был временем небывалого экономического процветания в России. Это произошло благодаря успеху земельной реформы, проведенной премьер—министром П. Столыпиным, широкому распространению сельскохозяйственных и потребительских кооперативов и обильным урожаям, следовавшим год за годом. В первый — и единственный — раз в истории Россия стала поставлять в большом масштабе съестные продукты другим странам.
В литературе, искусстве и философии начало второго десятилетия XX века поражает своим блеском. По сравнению с предшествующей и последующей эпохами, культурная атмосфера потрясает раскованностью. После революции 1905 года установилась свобода мнений в политической, религиозной и сексуальной сферах, представлявшаяся ранее немыслимой. Большевистская газета «Правда» (имевшая большое будущее) стала легально продаваться в 1912 году. А с другой стороны, дягилевский журнал «Мир искусства» и ряд других изданий, последовавших его примеру, сломили хребет традиций «властителей дум» XIX века с их непрекращающимися требованиями фотографического реализма и социальной значимости в литературе в ущерб, всему остальному. Такое двойное культурное, освобождение привело к вспышке творческого новаторства, часто приписываемой на Западе послереволюционному периоду, но произошедшей на самом деле между революциями 1905 и 1917 годов.
В живописи различные школы модернизма, привлекшие столько внимания на Западе за последние годы, были полностью сформированы к 1912 году. В музыке Скрябин, Стравинский и юный Сергей Прокофьев создавали стиль XX века. В театре плеяда замечательных режиссеров, в их числе В. Мейерхольд и Е. Вахтангов, воспитанных на примере К. Станиславского, стали отходить от его концепций реалистической и психологической драмы и нащупывать контуры нового театра, позже принятого в западных странах. Во всех областях культуры происходило новооткрытие искусства прошлых времен и новых идей и форм модернизма, нарождавшихся в других странах.
И все же, несмотря на этот явный экономический и культурный прогресс, политическое настроение в стране было скорее мрачным. А. Солженицын сравнил отношения между царским правительством и русским обществом того времени с положением двух лошадей, запряженных в один и тот же экипаж, но тянущих его в противоположных направлениях. Николай II, разрешив законодательную Думу, вмешивался в ее работу и неоднократно распускал выбранных депутатов из-за несогласия с их проектами. Его истеричная супруга — немка Александра прилагала все усилия, чтобы лишить Россию свобод, завоеванных после революции 1905 года. Ее требование, чтобы безграмотному и нечестному знахарю Г. Распутину было дано право решать государственные вопросы, нанесло дому Романовых непоправимый ущерб.
Как можно было позже наблюдать в период Веймарской республики в Германии и в США после войны во Вьетнаме, эпохи обретения новых прав и свобод часто воспринимаются современниками как времена упадка и угнетения. Речи конституционных демократов и социалистов—революционеров в Думе и стихи А. Блока и А. Белого, относящиеся к 1905-1917 годам, изображают то время как самое безнадежное в истории России. В 1909 году, 84-ю годовщину восстания декабристов, Зинаида Гиппиус адресовала исполненное страсти послание к их теням, в котором уверяла, что в русском обществе ничего не изменилось (а ведь она писала полвека спустя после освобождения крестьян и других коренных реформ Александра II, не говоря уже о 1905 годе). Это — один из сотен возможных примеров, указывающих, что отмена монархии была минимумом, который в то время мог бы удовлетворить требования общества.
На сложном и разнообразном литературном фоне тех дней стихи, опубликованные Мариной Цветаевой в сборнике «Вечерний альбом» (1910), при всей их самобытности, и техническом мастерстве, не могли не представляться ограниченными по тематике и несколько провинциальными по мировоззрению. После появления сборников «Волшебный фонарь» и «Из двух книг» даже критики, приветствовавшие дебют Цветаевой, например Н. Гумилев и М. Шагинян, выразили недоумение, почему мир Цветаевой так упорно продолжает ограничиваться одной только детской.
Маловероятно, чтобы их доводы и советы ее убедили. Однако, продолжая писать стихи, она временно перестала их публиковать, целиком посвятив себя мужу и дочери. Отношение Цветаевой . к маленькой Ариадне было столь же требовательным и деспотичным, как и обращение с ней самой ее матери в годы детства. Это видно из ее дневника «Аля. Записи о моей первой дочери», опубликованного Вероникой Лосской в 1981 году, и из двух стихотворений «Але», написанных в июне 1914 года. Ребенку еще не исполнилось двух лет, однако, эти тексты возлагают на нее ожидания невероятных достижений и свершений в будущем. Она должна быть, когда вырастет, знаменитой красавицей и великим поэтом. Любовь Цветаевой к дочери была откровенно собственнической и ревнивой, ребенка не должен интересовать никто, кроме ее матери, и только матери будет посвящена ее жизнь:
Я — змей, похитивший царевну —
Дракон! — Всем женихам — жених!
О свей очей моих! — О ревность
Ночей моих!
Та же материнская забота, но носящая менее требовательный характер, видна в отношениях Цветаевой к мужу. В этих отношениях она, с самого начала взяла на себя ведущую роль. Это она решила, что они поженятся, и она внушила ему свои романтические взгляды и старомодную учтивость, столь ею ценимую в мужчинах (они всегда говорили друг с другом на «вы»). В двух посвященных ему стихотворениях 1914 года он изображен хрупким, пассивным, но таящим скрытые волшебные силы. Вот портрет Сергея на пляже в Коктебеле:
Как водоросли Ваши члены,
Как ветви мальмэзонских ив...
Так Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих,
Всегда полузакрытых глаз.
|
|
В приписке к уже цитированному письму к Розанову от 7 марта 1914 года читаем: «Хочется сказать Вам еще несколько слов о Сереже. Он очень болезненный. 16-ти лет у него начался туберкулез» Теперь процесс у него остановился, но общее состояние здоровья намного ниже среднего. Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним. От малейшего волнения у него поднимается температура. (...) Он — мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого—нибудь другого, у меня слишком много тоски и протеста. Только при нем я могу жить так, как живу — совершенно свободная. Никто — почти никто! — из моих друзей не понимает моего выбора. Выбора! Господи, как будто я выбирала!»
Несколько недель спустя материнская заботливость Цветаевой о муже, выраженная в очередном письме к Розанову, приняла форму, которая могла кого угодно смутить. В возрасте 21 года у Сергея все еще не было аттестата зрелости. Он решил пройти экзамены в гимназии в Феодосии, так как без аттестата он не мог поступить в университет. И рисковал быть забранным на военную службу. Директор гимназии, где он хотел сдать экзамены был пламенным почитателем Розанова. Цветаева попросила Розанова (в письме от 18 апреля 1914 года), чтобы он прислал директору свою книгу «Опавшие листья» («с милой надписью») и письмо с упоминанием о своем уважении к И. В. Цветаеву о Сережиной болезни, «о его желаний поступить в университет, вообще — расхвалите». В результате, считала Цветаева, директор позаботится, чтобы Сергей выдержал экзамены, независимо от степени его подготовки. Что предпринял Розанов, получив такое письмо,— мы не знаем, но неудивительно, что его переписка с Цветаевой оборвалась после её письма 18 апреля.
Попытка Сергея Эфрона получить аттестат зрелости в 21 год типична для всей его дальнейшей жизни. Деликатный и обаятельный; он так и остался вечным студентом, поступая в разные учебные заведения и записываясь на всевозможные курсы, когда ему было далеко за сорок. Если не считать его военную службу во время гражданской войны и разные стипендии для университетской учебы 1920—е годы и за менее похвальные занятия в 1930-х, он почти всю жизнь был на иждивении у жены.
1913 год был поворотным в эволюции поэзии Цветаевой. Ее поэзия становится более зрелой и отходит от тона девочки—подростка, в котором были выдержаны первые сборники. Это наблюдается в нескольких стихотворениях 1913 года, посвященных теме смерти. В них видна новая трезвость тона и простота, граничащая со скупостью выражения, особенно по сравнению с нарочитым романтизмом ранних сборников. Ее понимание смерти в этих стихотворениях коренным образом отличается от юношеского желания героической смерти, бывшего ее любимой темой всего несколько лет назад. Теперь она спокойно принимает реальность и неизбежность смерти. В одном стихотворении за другим молодая жена и мать описывает свои похороны, обращается к прохожему у своей могилы и говорит из гроба далекому потомку. В этих стихах отсутствует страх перед смертью, в них нет ничего трагичного. Общий тон положительный и почти оптимистичный.
Эти стихотворения — часть следующего сборника Цветаевой. Она назвала его «Юношеские стихи» и включила в него свою поэзию от начала 1913 года до последнего дня 1915—го. Заглавие мало соответствует содержанию сборника, оно бы гораздо более подходило ее двум первым книгам. При жизни поэта сборник не был издан и появился на Западе в двух изданиях только в 1976 году. До 1990 года в России печатались из него только отдельные стихотворения.
«Юношеские стихи» — явно сборник переходного периода, единственный такой случай в наследии Цветаевой. Большая часть вошедших в него стихотворений выдержана в юношески романтичной ранней манере. Но вышеупомянутые стихотворения о смерти были для нее новым этапом; это же относится к длинному повествовательному произведению «Чародей», посвященному Асе и носящему жанровое определение «поэма». В XVIII веке термин «поэма» обозначал в России эпическое произведение, написанное в подражание Гомеру или Вергилию. В пушкинскую эпоху поэмой стали называть повесть в стихах байроновского образца. В XVIII и XIX веках поэмы строились на развернутых фабулах, вымышленных или исторических. Русские поэты XX века стали заменять четко построенные фабулы XVIII—XIX веков фрагментарными автобиографическими сюжетами, обычно сосредоточенными на собственных психологических переживаниях. Если бы цветаевский «Чародей» был опубликован вскоре после его создания (а не шестьдесят лет спустя), он бы по праву занял место в ряду автобиографических поэм XX века, вместе с такими позже написанными, значительными образчиками жанра, как «Младенчество» Вячеслава Иванова (1918), «Первое свидание» Андрея Белого (1921) и «Про это» Маяковского (1923).
Написанный особой, созданной для данного случая строфой (три строки четырехстопного ямба, за которыми следует одна строка двустопного ямба с перекрестной рифмовкой), «Чародей» описывает в юмористическом тоне дружбу сестер Цветаевых с поэтом и критиком Эллисом (псевдоним Льва Кобылинского) в 1909-10 годах. Поэт смеется над наивностью и детскостью своей и сестры и над ветреностью и разбросанностью Эллиса и, в то же время, описывает с любовью и благодарностью праздничную и волшебную атмосферу его встреч с сестрами, которых он знакомил с символистскими теориями и стихами В. Соловьева и А. Блока. Эта поэма — как бы прощание взрослеющего поэта с юностью, с которой она прощается не отрекаясь.
Кроме «Чародея» и стихов о смерти, в «Юношеские стихи» вошло еще одно произведение, показывающее растущую поэтическую мощь Цветаевой. Это — цикл из семнадцати стихотворений «Подруга», написанных между 16 октября 1914 года и 6 мая 1915-го. Цикл возник в результате сложных отношений поэта с другим человеком, отношений, ставших одним из ключевых эпизодов цветаевской биографии. Как и «Чародей», этот эпизод был неизвестен исследователям до 1970—х годов, оставляя в ее жизни большой пробел, который теперь можно заполнить.
«Мы никогда не расстанемся. Наша встреча — чудо», — писала Цветаева В. Розанову о своем муже в марте 1914 года. Нет оснований сомневаться в ее искренности. А через полгода произошло событие, которое придает ее словам ироническое звучание. В октябре того года Марина Цветаева познакомилась в московском литературном салоне с Софией Парнок, которую она впоследствии охарактеризовала как:
Не женщина и не мальчик,
Но что—то сильнее меня!
София Парнок (1885—1933) родилась на юге России в зажиточной еврейской семье. Когда она и Цветаева встретились, Парнок была известна как литературный переводчик и критик и печаталась под псевдонимом Андрей Полянин. Много лет спустя, когда ее отношения с Цветаевой давно прекратились, она выросла в замечательного поэта большого дыхания. Всю свою жизнь Парнок была лесбиянкой, открыто и даже агрессивно.
Самое первое впечатление, произведенное на Цветаеву встречей с Парнок, можно передать французским выражением un coup de foudre (приблизительно «гром среди бела дня»):
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе — наугад — простила я,
Ничего не знав — даже имени!
О люби меня, о люби меня!
Вижу я по губам — извилиной,
По надменности их усиленной,
По тяжелым надбровным выступам:
Это сердце берется — приступом!
Все усмешки стихом парируя,
Открываю тебе и миру я,
Все, что нам в тебе уготовано,
Незнакомка с челом Бетховена!
Связь между двумя женщинами началась сразу после их первого знакомства в октябре 1914 года. Она оставалась центральным фактом в жизни и той и другой до февраля 1916 года, и следы этой связи можно найти в стихах Цветаевой до апреля того года. Ее отражения в творчестве Цветаевой не были замечены исследователями (включая и автора этих строк) до конца 1970—х годов. Тогда С. Полякова, советский литературовед, посвятившая долгие годы изучению творчества и биографии Парнок и ее отношении с Цветаевой, поняла, что она не сможет опубликовать свои труды на эту тему в России, и послала их за границу. «Собрание стихотворений» Софии Парнок, с вступлением и примечаниями С. Поляковой, ее же книга «(Не) закатные оны дни: Цветаева и Парнок» (обе книги вышли в издательстве «Ардис» в США) и отдельный критический этюд о цикле «Подруга» внесли значительные новые перспективы в изучение наследия Цветаевой, перспективы, которые серьезный биограф не имеет права игнорировать.
Бисексуальность Цветаевой, раскрытая С. Поляковой, не должна удивлять — сама Цветаева достаточно часто о ней упоминает в письмах и мемуарных очерках. В очерке «Мой Пушкин» поэт вспоминает, как ее мать над ней издевалась, когда в возрасте шести лет ей очень понравилась сцена в саду из оперы «Евгений Онегин». Мать считала, что девочка в таком возрасте не могла понять содержания этой сцены и решила, что ее дочь влюбилась в певца, исполнявшего партию Онегина. «Мать ошиблась,— писала взрослая Цветаева.— Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немного больше), не в них двух, и в их любовь. В любовь».
Влюбленность всегда была любимой формой общения с другим человеком для Цветаевой. В любви она искала романтики и духовного слияния двух личностей. Она никогда не доверяла физической, плотской стороне любви. Связь с Парнок разбудила ее чувственность и дала эротическое удовлетворение, какого не могли дать ни страстная, но целомудренная юношеская влюбленность во Владимира Нилендера, ни, очевидно, брак с Сергеем Эфроном. Отсюда — сочетание эротического неистовства с нескрываемой враждебностью в некоторых стихотворениях цикла «Подруга», особенно № 13 и 14. Внутренний конфликт в этих стихотворениях не имеет никакого отношения к отказу от лесбийской любви или боязнью перед санкциями со стороны общества.
Не в пример послереволюционному Советскому Союзу, русское общество последних предреволюционных десятилетий относилось весьма терпимо к взаимной любви представителей одного и того же пола. Во время суда и приговора Оскару Уайльду в 1895 году, когда пресса англоязычных стран писала о нем с ужасом и отвращением, русские писатели, даже такие консервативные, как В. Розанов, смотрели на этот процесс как на преследование талантливого человека лицемерными британскими властями. Отмена цензуры после революции 1905 года позволила Михаилу Кузмину опубликовать автобиографический роман «Крылья», содержащий красноречивую апологию гомосексуализма. Этот роман имел огромный успех у публики и критики и переиздавался каждые несколько лет вплоть до Октябрьской революции, вскоре после которой он был запрещен.
Среди известных писателей того времени, писавших открыто и с сочувствием об однополой любви, были Вячеслав Иванов; его жена Лидия Зиновьева-Аннибал (тема лесбийской любви была ее специальностью; Цветаева особенно ценила сборник рассказов «Трагический зверинец», подаренный Цветаевой М. Волошиным); романистка Евдокия Нагродская;
ведущий поэт крестьянской группы Николай Клюев, через несколько лет София Парнок. В числе соседей Волошиных в Коктебеле была младшая сестра Владимира Соловьева, Поликсена, которая везде появлялась в сопровождении своей долголетней возлюбленной — Наталии Манасеиной. Цветаева впоследствии их упомянула в «Письме к амазонке» — ее эссе 1933 года о лесбийской любви.
Связь Цветаевой с Парнок вскоре стала известной в ее ближайшем кругу. Книга Поляковой приводит отрывки из писем Елены Волошиной («Пра») к ее приятельнице, художнице Юлии Оболенской, писем, относящихся к осени 1914 года. Волошину беспокоило, как отнесется к происходящему Сергей Эфрон: «Что Вам Сережа наговорил? Почему Вами страшно за него? (...) Вот относительно Марины страшновато: там дело пошло совсем всерьез. Она куда-то с Соней уезжала на несколько дней, держала это в большом секрете. Соня эта уже поссорилась со своей подругой, с которой вместе жила и наняла себе отдельную квартиру на Арбате. Это все меня и Лилю очень смущает и тревожит, но мы не в силах разрушить эти чары». Полная безумств поездка Цветаевой и Парнок под конец декабря 1914 года в старинный город Ростов Великий, где они посетили рождественский рынок и провели ночь в монастырской гостинице, описана с яркими подробностями в седьмом стихотворении цикла «Подруга».
Парнок была постоянным сотрудником либерального журнала «Северные записки», издававшегося в Санкт-Петербурге богатой русско-еврейской четой, Софией Чайкиной и ее мужем Яковом Сакером. Цветаева с ними познакомилась через Парнок. Начиная с января 1915 года и до закрытия журнала после Октябрьской революции «Северные записки» регулярно печатали лирику Цветаевой. В том же журнале появился ее перевод романа «Новое упование» графини Анны де Ноай. В те времена Цветаева не любила получать литературных гонораров и издатели журнала оплачивали ее труд подарками и приглашениями, которые, как оказалось, обогатили ее поэтический и тематический диапазон.
Подарки включали две лисы (одна в виде чучела, а другая — горжетки), флакон духов «Корсиканский жасмин» (в память юношеского увлечения Цветаевой Наполеоном) и трехтомный сборник русских народных сказок, собранных известным фольклористом А. Афанасьевым. Когда Чацкина и Сакер приезжали в Москву, они повезли Цветаеву слушать цыганский хор. Вскоре сюжеты из русского фольклора и цыганская музыка появились в поэзии Цветаевой. С ними пришла новая лексика и новый тон, помогшие поэту окончательно порвать с узким мирком гостиной и детской, питавшим ее раннее творчество.
Связь Цветаевой с Софией Парнок была бурной с самого начала. Парнок была чем-то вроде Дон Жуана в юбке. Ее ухаживания за другими женщинами, если понять буквально пятое стихотворение цикла «Подруга», начались меньше чем через месяц после встречи с Цветаевой. Во всем цикле стихотворения о близости и интимности чередуются с другими, где говорится о ревности и чувстве обиды. Первая мировая война, начавшаяся в августе 1914 года, которую Цветаева сначала как бы проглядела, дала Сергею возможность выхода из невыносимого положения, в которое его поставил» любовная связь жены с женщиной. В марте 1915 года он ушел на фронт санитаром-добровольцем,
Весну и лето того года Цветаева и Парнок жили вместе как пара. Сестра и дочь Цветаевой сопровождали их на Украину, где они провели часть лета в имении, принадлежавшем друзьям Парнок. Оттуда Цветаева написала своей золовке, Лиле Эфрон, вдумчивое и ласковое письмо: «Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда я от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С нею засыпаю, с нею просыпаюсь».
«Соня меня очень любит,— говорится далее в письме,— и я ее люблю — это вечно, и я от нее не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает». И через несколько строк: «Не могу делать больно и не могу не делать». Боль от необходимости выбирать между двумя любимыми людьми также нашла свое выражение в небольшом стихотворении, написанном в октябре 1915 года. Оно — редкий случай, когда Цветаева построила маленькую лирическую вещь на заимствованном материале, создав вариацию или вольную парафразу на полный отчаяния романс Франца Шуберта «Die Nebensonnen» («Ложные солнца») из цикла «Зимнее путешествие»:
Два солнца стынут — о Господи, пощади! —
Одно — на небе, другое — в моей груди.
Как эти солнца — прощу ли себе сама?
Как эти солнца сводили меня с ума!
И оба стынут — не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей.
За любовь к Софии Парнок Цветаевой пришлось заплатить дорогой эмоциональной ценой, что явствует из конца последнего стихотворения в сборнике «Юношеские стихи»: «Но на бегу меня тяжелой дланью//Схватила за волосы Судьба!» — а также из стихотворения о своевольных женщинах, не живущих по общепринятым законам и обычаям, написанного в ноябре 1915 года и начинающегося словами: «Быть в аду нам, сестры пылкие».
В конце декабря 1915 года Цветаева и Парнок поехали в Петербург, (переименованный в Петроград из-за войны) в гости к С. Чайкиной и ее мужу. В рассказе об этой поездке в мемуарном очерке о М. Кузмине Цветаева не упоминает о присутствии Парнок, но письмо к Кузмину, опубликованное в книге Софии Поляковой, восстанавливает истинное положение. Цветаева вспоминает в этом письме, что их пребывание у Чайкиной состояло из споров и ссор между ней и Парнок. В очерке «Нездешний вечер», написанном через двадцать лет, Цветаева предпочла вспомнить не разрыв с Парнок, а литературный вечер в доме кораблестроителя Акима Каннегисера, где она читала свои стихи блестящему собранию литераторов и познакомилась с рядом значительных поэтов.
Дом Каннегисеров был широко известен в литературных кругах северной столицы. Он часто упоминается в мемуарах писателей русской эмиграции. Цветаева встречалась со всей этой семьей во время помещения Петербурга и особенно подружилась со старшим сыном Каннегисеров — Сергеем. Но она также была знакома и с младшим сыном, Леонидом, начинающим поэтом и близким другом Сергея Есенина (в очерке «Нездешний вечер» Цветаева намекает, что между Есениным и Леонидом Каннегисером была любовная связь, предположение, которое находит подтверждение при внимательном прочтении стихов того и другого, относящихся к лету 1916 года). После Октябрьской революции Леонид Каннегисер вошел в историю, став убийцей зловещего начальника петроградской ЧК Моисея Урицкого.
К большому разочарованию Цветаевой на вечере у Каннегисеров не присутствовала Анна Ахматова, к тому времени ставшая наиболее популярной поэтессой России. Но зато там были два крупных поэта, с которыми у Цветаевой завязались литературные и личные отношения: Михаил Кузмин и Осип Мандельштам. Цветаева уже встречалась с Мандельштамом у Волошиных в Коктебеле прошлым летом, но эти два поэта осознали творческий масштаб друг друга только после их выступлений на судьбоносном вечере у Каннегисеров. В Петрограде у них произошел разговор, который был прерван. Мандельштам считал этот разговор настолько значительным, что в феврале он приехал в Москву, чтобы его продолжить. Весной 1916 года он несколько раз приезжал к Цветаевой в Москву.
Кузмин, наряду с Бальмонтом и Блоком, был поэтом, оказавшим наиболее сильное влияние на творческую эволюцию Цветаевой от «Вечернего альбома» к сборнику «Версты I». Вечер у Каннегисеров был их единственной личной встречей. Но Цветаева сознавала свою литературную близость с Кузминым до конца жизни. Она написала ему с большой откровенностью о своей связи с Софией Парнок и оставила два незабываемых портрета Кузмина, один в прозе, «Нездешний вечер» (1936). Заглавие последнего отсылает к сборнику стихов Кузмина 1921 года — «Нездешние вечера».
У Каннегисеров Цветаева прочла пацифистские и германофильские стихи, удивляясь, что никто не возражал против таких тем в самый разгар войны с Германией. Она слушала, как Есенин, Мандельштам и Кузмин читали свои новейшие вещи. Кузмин, который был не только поэтом, но и композитором, обещал исполнить свои песенки под собственный аккомпанемент на фортепиано. Эта сторона его дара особенно ценилась и интересовал;
Цветаеву. Но она обещала Софии Парнок, не приехавшей к Каннегисерам из-за мигрени, рано вернуться, чтобы рассказать о вечере. Несмотря на уговоры Каннегисеров и Кузмина, Цветаева не осталась дольше и не услышала пения Кузмина. Когда она вернулась к Чацкиной, Парнок уже легла спать. Позже Цветаева писала Кузмину: «Никогда ей не прощу, что тогда не осталась». В «Нездешнем вечере» Цветаева скрыла факты и написала, что обещала ее дождаться, а потом ушла спать София Чацкина, а не София Парнок.
Вернувшись в Москву в середине января 1916 года, Цветаева все еще надеялась спасти отношения с Парнок от разрыва. Когда Осип Мандельштам уехал из Москвы 5 февраля после первого из своих кратких наездов, Цветаева поспешила к Парнок, но на постели ее подруги сидела другая женщина, и Цветаевой было сказано, что их связь кончена. Это был удар по гордости Цветаевой, от которого она не могла оправиться. Сначала она писала об утраченной любви с сожалением; впоследствии с чувством обиды, граничившим с ненавистью. В апреле 1916 года она адресовала Парнок прощальное стихотворение, нечто вроде реквиема их близости. Стихотворение построено на устарелой и традиционной фразе «во время оно» и его лексика напоминает и молитву и причитание:
В оны дни ты мне была как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни;
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла — прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.
Будет день — умру — и день — умрешь,
Будет день — пойму — и день — поймешь...
И вернется нам в день прощёный
Невозвратное время оно.
Связь с С. Парнок причинила Цветаевой много боли. Вспоминая их близость в дневнике 1920 года, Цветаева писала: «Она отталкивала меня, окаменевала, ногами меня топтала, но — любила». Она характеризовала разрыв с Парнок как «первую катастрофу» в своей жизни. Но эти боль и катастрофа помогли ей стать взрослым человеком и зрелым поэтом. Эта полная зрелость впервые обнаружилась в 1915 году в цикле «Подруга». В стихах, написанных в начале 1916 года, особенно в группе стихотворений, обращенных к О. Мандельштаму, видны разносторонность, вдохновение и виртуозность поэта, приближающегося к вершинам творчества.
Калифорнийский университет Беркли (США)
Из книги «Марина Цветаева личность,
историческое окружение и поэзия»
Семен Карлинский, профессор факультета славистики Калифорнийского университета в Беркли, — один из самых известных и авторитетных исследователей сексуальных аллюзий в русской литературе и культуре от Пушкина до современности. Его исследования отличает предельное внимание к фактам, он тщательно работает с архивными материалами и мемуарными источниками.
Карлинский — автор до сих пор единственной биографии Марины Цветаевой (М.Цветаева: Женщина, ее мир и ее поэзия). Сейчас он заканчивает работу над русским переводом этой книги. С разрешения автора одну из ее глав мы предлагаем нашим читателям. В ней увлекательно рассказывается о любовном романе двух выдающихся русских поэтесс, Софии Парнок и Марины Цветаевой — о недолгом, но удивительно плодотворном для творчества периоде их близости.
АиФ—Любовь №9 1999 г
| Предыдущее |
Следующее |