Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

О Марине Цветаевой С.В.Полякова

Незакатные оны дни: Цветаева и Парнок

Незакатные оны дни, Приложения

ПРИЛОЖЕНИЯ

Раздел «Приложения» распадается на три части. В первую входят стихи Цветаевой, исключенные ею из окончательной редакции «Подруги», и пьеса «В оны дни», то есть стихотворения, бесспорно адресованные Парнок.

Во вторую часть включены пьесы Цветаевой и Парнок, чей адресат только гипотетически устанавливается, так как прямо не засвидетельствован. В третью — письмо Цветаевой к Кузмину. Автор подчеркивает, что в большинстве случаев рассматривает свои попытки установить адресат того или иного стихотворения не как окончательные и бесспорные выводы.

I

СТИХИ ЦВЕТАЕВОЙ К ПАРНОК

Пьеса первоначально входила в цикл «Подруга», но была исключена из его окончательной редакции.

Подобно предыдущему стихотворению, это было исключено Цветаевой из окончательного состава цикла «Подруга».

Ст. 1 — Вспомните (К).

Адресат впервые установлен мной в (П) (собственноручная помета Цветаевой на экземпляре «Верст», М., 1922, принадлежащем М. С. Лесману).

II

Стихи без засвидетельствованных дедикаций

СТИХИ ЦВЕТАЕВОЙ К ПАРНОК

Хотя стихотворение не было включено Цветаевой в цикл «Подруга» и дошло до нас без дедикации, следующие соображения позволяют с уверенностью считать его адресатом С.Я. Парнок: 1 ноября 1914 года роман Цветаевой с Парнок только-только начинался. Здесь, как явствует из стихов 17-18, тоже говорится о начале отношений. Упоминание о рыжих волосах подруги позволяет отождествлять героиню пьесы с Парнок. Цвет ее волос часто упоминается в «Подруге»: «Волос рыжеватый мех» (№ 5), «Как всеми рыжими лошадками Я умилялась в вашу честь» (№ 6), в № 10 говорится о «рыжей каске» волос. Как в рассматриваемой пьесе, Парнок в «Подруге» одета в шелк: «рука, ушедшая в шелка» (№ 8), платье ее сидит «шелковым панцирем» (№ 10).

Кроме даты, два обстоятельства побуждают предполагать, что речь идет о Парнок: в стихотворении, открывающем цикл «Подруга», его героиня названа «язвительной и жгучей», что соответствует характеристике, которой Цветаева наделяет адресат этой пьесы («насмешка в глазах»); эпитет «родной», возможно, не значит здесь «исходящий от близкого человека», «свойственный мне», «свойский», «привычный», а — «того же пола», «сестринский». Такой смысл придала ему Цветаева и в другом месте: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное, — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное (курсив мой — С. П.), — какая скука!» Запись 9 июня 1921 года.

На то, что спутницей «соперницы», вероятно, была Парнок, указывает время создания пьесы: сколько известно, Цветаева тогда не была связана ни с кем, кроме С. Я. Парнок (предположение, что подразумевается спутница мужа Цветаевой по характеру их отношений в то время исключено), а также упоминание о голосе «с певучей трещиной богемского хрустала» (ср. «голос с чуть хрипотцой цыганскою» № 9).

Сюжет пьесы встречается в № 5 и в «Письме к Амазонке». По словам А. Цветаевой, соперница — Раечка, т. е. Ираида Карловна Альбрехт.

Основанием для включения пьесы в ряд стихов, связанных с С. Я. Парнок, служит время его написания и ссылка на перебои чувства, в этот период нередкие в отношениях Цветаевой и Парнок.

Ст. 1 — Новолунье (Сев. Зап. № 7-8, 1916).

В этом стихотворении немного материала, облегчающего возможность установить его адресат. Все же кое-что позволяет предположить, что под «другом» разумеется С. Я. Парнок. Ноябрь 1915 года — месяц, когда отношения между Парнок и Цветаевой шли к концу. С этим согласуется и размолвка, о которой идет здесь речь (ст. 13— 14), и упоминание о камуфлированном поцелуе («сцеловываете снежинки с груди собольей»), в ситуации размолвки вполне естественном. Подобная нерешительная ласка, видимо, типична для поведения Парнок (см. ее пьесу «Этот вечер»). Речь, по-видимому, идет о давних отношениях («отоснились вы»), а так как с октября 1914 года Цветаева была полностью поглощена романом с Парнок, — «другом», с которым она расставалась, могла быть только Парнок.

СТИХИ ПАРНОК К ЦВЕТАЕВОЙ

Эту пьесу, написанную в духе переводов Вяч. Иванова из Алкея и Сафо, можно было бы считать стилизацией, не связанной с реальными обстоятельствами жизни Парнок, если бы представленная в ней ситуация не содержала подробностей, позволяющих видеть в ее персонажах переодетых в античное платье реальных лиц, связанных с Парнок: юный Адонис, тонкий, стройный, синеглазый, — муж Цветаевой С. Я. Эфрон («сине-зеленые, серо-синие», определяет его глаза Цветаева, (ЮС) «Как водоросли» стр. 15 и в пьесе «Есть такие голоса» (ЮС) стр. 14 — «Есть огромные глаза цвета моря»), хрупкость и тонкость С. Я. Эфрона упомянута в цитированной пьесе «Как водоросли ваши члены», любимая — Цветаева.

В портрете С. Я. Эфрона сквозит ирония, вполне понятная в сложившихся обстоятельствах. Уже начальные слова «И впрямь прекрасен» содержат скрытую насмешку, которая в ст. 3—4 становится почти очевидной — «кудри... лавра славней нежный лик венчают»; смысл этих слов в противопоставлении Цветаевой ее ничем не примечательному супругу, голову которого венчает вместо поэтического лавра «темноструйный вихрь кудрей». Не исключено, что пьеса вдобавок насмешливо корреспондирует со стихотворением Цветаевой «Я с вызовом ношу его кольцо» (1914 (ЮС) стр. 42), до 1920 года, когда она готовила (ЮС) к печати, имевшем, сравнительно с окончательной редакцией, еще три строфы, вторая из которых позволяет предположить и ревнивую иронию над восторженной влюбленностью Цветаевой:

От лиц, лично знавших С. Я. Парнок, мне приходилось слышать, что пьеса обращена к Цветаевой. Этому можно найти подтверждение и в самом ее тексте. Толкование первого стиха, крайне важного в наших целях, однако, представляет трудность, поскольку слова «краснеть за посвященный стих» могут грамматически относиться как к адресату пьесы, так и к ее автору. Все же в пользу того, что Парнок была адресатом «стиха», т. е. что не она краснела за посвященный стих, можно привести следующие соображения. Поскольку ниже говорится о священном даре, а им может быть «стих», но не письма, очевидно, какой-то поэт посвятил «стих» Парнок. Это позволяет сделать следующий шаг. Сколько известно, С. Я. Парнок не была связана любовными отношениями ни с кем, кто писал стихи, за исключением своего бывшего мужа В. М. Волькенштейна и Цветаевой. Волькенштейн как возможный адресат стихотворения отпадает, так как Парнок ушла от него в январе 1909 года. Реакция на этот разрыв не могла запоздать на столько лет (ведь пьеса написана самое раннее в 1916 года (см. (П) комментарий к № 82). Остается предположить, что речь идет о Цветаевой; это находит поддержку в биографических фактах: разрыв ее с Парнок падает на начало 1916 года, так что стихотворение, видимо, следует за событием. Кроме того, из стихотворения Парнок «Ты — молодая» мы знаем, что Цветаева совершила что-то, что нуждалось в прощении («но я простила ей»). Так как инициатива расставания принадлежала Парнок, под этим «что-то» скорее всего скрывалось непримиримое поведение («краснеть за посвященный стих и требовать возврата писем») Цветаевой во время разрыва.

При подобном понимании текста в объяснении опять нуждается фраза «краснеть за посвященный стих», так как стесняться своих стихов и чувств было не в характере Цветаевой; кроме того, для стеснения не было причин, поскольку стихи существовали только в рукописи. Странность проясняется, если глагол «краснеть» понимать не в его первом значении «стыдиться», «совеститься чего-то», он ведь может означать и «досадовать на что-нибудь», «чувствовать за что-нибудь недовольство собой», «раскаиваться в совершенном поступке».

Коснемся еще одной мнимой шероховатости: единственного числа слова «стих». Ведь Цветаева посвятила Парнок длинный стихотворный ряд. «Стих» вместо стихи употреблено Парнок собирательно, то есть значит «плоды поэтического творчества», как в цветаевской «Подруге»: «Все усмешки стихом парируя» (№ 9), где речь идет несомненно не об одном стихотворении, а о поэзии, с помощью которой Цветаева нейтрализует недоброжелательно-ироническое отношение к себе. Упоминание об исписанной тетради, содержавшей, естественно, не один стих, а все пьесы, посвященные Цветаевой своей подруге, подкрепляет предложенное толкование.

III

ЦВЕТАЕВА — ПИСЬМО К КУЗМИНУ

Дорогой Михаил Алексеевич,

Мне хочется рассказать Вам две мои встречи с Вами, первую в январе 1916 г., вторую — в июне 1921 г. Рассказать как совершенно постороннему, как рассказывала (первую) всем, кто меня спрашивал: — «А Вы знакомы с Кузмнным?». — Да, знакома, т. е. он наверное меня не помнит, мы так мало виделись, только раз, час — и было так много людей... Это было в 1916 г., зимой, я в первый раз в жизни была в Петербурге. Я дружила тогда с семьей К-ров (Господи, Леонид!), они мне показывали Петербург. Но я близорука — и был такой мороз — и в Петербурге так много памятников — и сани так быстро летели — все слилось, только и осталось от П-га, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины. Везде, куда меня приводили, огромные мраморные камины, — целые дубовые рощи сгорали! — и белые медведи на полу (белого медведя — к огню! — чудовищно!) и у всех молодых людей проборы — и томики Пушкина в руках — и налакированные ногти, и налакированные головы — как черные зеркала. (Сверху — лак, а под лаком д---к!). О, как там любят стихи! Я за всю свою жизнь не сказала столько стихов, сколько там, за две недели. И там совершенно не спят. В 3 ч. ночи звонок по телефону. — Можно придти? — «Конечно, конечно, у нас только собираются». И так — до утра. Но северного сияния я, кажется, там не видала.

— То есть...

— Ах, да, это не там Северное сияние, — Северное сияние в Лапландии, — там белые ночи. Нет, там ночи обыкновенные, т. е. белые, но как и в Москве — от снегу.

— Вы хотели рассказать о Кузмине...

— Ах да, т. е. рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение...

— Он очень намазан?

— На-мазан?

— Ну, да: намазан: накрашен...

— Да не-ет!

— Уверяю Вас...

— Не уверяйте, п.ч. это не он. Вам какого-нибудь другого показали.

— Уверяю Вас, что я его видел в Москве на —

— В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо — в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр.

Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима (Темная комната — синяя лампа — мои слезы...). А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых п. ч. там будет К. и будет петь.

— Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь все равно — не чело-пек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду. — Марина! —

Голос Леонида: — М. И., Вы готовы?

Я, без колебания: — Сию секунду!

==========

Большая зала, в моей памяти galerie aux glaces. И в глубине через все эти паркетные пространства — как в обратную сторону бинокля — два глаза. И что-то кофейное. — Лицо. И что-то пепельное. — Костюм. И я сразу понимаю: Кузмин. Знакомят. Все от старинного француза и от птицы. Невесомость. Голос, чуть надтреснут, в основе — глухой, посредине — где трещина — звенит. Что говорили — не помню. Читал стихи.

Запомнила в начале что-то о зеркалах (м. б. отсюда — «galerie aux glaces»?)

Потом:

Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала — и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: — Но М. А. еще будет читать... Я, деловито: — Но у меня дома подруга. — Но М. А. еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга. (?) Легкий смех, и кто-то не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок. Подруга подождет. — Я, про себя: — Черта с два! Подошел сам Кузмин. — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор: — М. А., Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас. М. А., дружески: — Ваша подруга больна? Я, коротко: Да, М. А. — Но раз Вы уже все равно уехали...» — Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь, — и никогда себе не прощу, если уеду...» Кто-то: — Раз все равно не простите — так в чем же дело?

— Мне бесконечно жаль, господа, но —

=============

Было много народу. Никого не помню. Помню только Кузмина: глаза.

Слушатель: — У него, кажется, карие глаза?

— По-моему, черные. Великолепные. Два черных солнца. Нет, два жерла: дымящихся. Такие огромные, что я их, несмотря на мою чудовищную близорукость, увидела за сто верст, и такие чудесные, что я их и сейчас (переношусь в будущее и рассказываю внукам) — через пятьдесят лет — вижу. И голос слышу, глуховатый, которым он произнес это: «Но так — похоже...» И песенку помню, которую он спел, когда я уехала...

— Вот.

— А подруга?

— Подруга? Когда я вернулась, она спала.

— Где она теперь?

— Где-то в Крыму. Не знаю. В феврале 1916 г., т.е. месяц с чем-то спустя, мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т.е. из-за М-ма, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву. Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная.

— Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню, т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась.

==============

14-го января 1921 г. — Вхожу в Лавку Писателей, единственный слабый источник моего существования. Робко, кассирше: — «Вы не знаете: как идут мои книжки?» (Переписываю, сшиваю, продаю). Пока она осведомляется, я, pour me donner une conte-nance, перелистываю книги на прилавке. Кузмин: Нездешние вечера. Открываю: копьем в сердце: Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого я пишу два месяца: житие. Ревность и радость. Читаю: радость усиливается, кончаю — * (Пропуск в тексте)

================

Всплывает из глубины памяти вся только что рассказанная встреча.

Открываю дальше: Пушкин мой! все то, что вечно говорю о нем — я. Наконец Goethe, тот, о котором говорю, судя современность: Перед лицом Goethe —

Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, любовь — все, кроме книжки, которую не могла купить, п. ч. ни одна моя не продалась. И чувство: О, раз еще есть такие стихи!

Точно меня сразу (из Борисоглебского пер. 1921 г.) поставили на самую высокую гору и показали мне самую далекую даль.

============

Внешний повод, дорогой М. А., к этому моему письму — привет, переданный мне от Вас г-жой Волковой.

Примечания

69. Ст. 9. «Голова до прелести пуста» — ср. Парнок, письмо к Л. Я. Гуревич от 16.11.1909 г. (РГАЛИ, ф. 131): «глуп до грации». Это несколько необычное сочетание восходит, вероятно, к клановому языку.

70. Ст. 9—10. «Не смущать тебя пришла, прощай, Только платья поцелую край» — ср. «Марина, над плитой, над пшеном, с топором! с пропыленным коричневым подолом, который — вот — целую» (ЦПС) с. 232.

71. Ст. 3. «Впадины огромных глаз» — в (ЮС) Цветаева охотно употребляет это определение: ср. «Прелесть двух огромных глаз» (о глазах дочери), стр. 43, «Есть огромные глаза Цвета моря» (о глазах мужа), стр. 79, «Вас притягивали луны Двух огромных глаз», стр. 9.

72. Ст. 11—12. «Соперница, я не менее Прекрасной тебя ждала» — восторженное определение свидетельствует, что соперница была в достаточной мере безопасной, так как в случаях реальной угрозы Цветаева не была склонна к объективности. Вспомним такие определения опасной соперницы, как «очень большая, черная, толстая» из письма к Кузмину или «глупая» из записи сна.

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Живое слово >> Серебряный век >> Марина Цветаева >> О Марине Цветаевой >> Незакатные оны дни: Цветаева и Парнок Незакатные оны дни, Приложения