Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

О Марине Цветаевой С.В.Полякова

Незакатные оны дни: Цветаева и Парнок

Незакатные оны дни, часть 2

Часть 2.

Если стихотворение Парнок «Краснеть за посвященный стих», как мы пытаемся обосновать, адресовано Цветаевой, окончательное расставание было враждебным, и Цветаева уходила с недобрым чувством. Дальнейшее — после разрыва — поведение ее делает этот вывод (из неверной, быть может, посылки) несомненным.

Ожесточение против Парнок пришло не сразу, не тогда, когда Цветаева по возвращении в Москву натолкнулась в комнате Парнок на ее гостью. Только поняв, что воскрешение отношений, столько раз склеивавшихся и распадавшихся вновь, невозможно, Цветаева пережила эмоциональный перелом, и в ее душе любовь перешла в осознанное и неосознанное отталкивание от Парнок, вытеснение ее из своей памяти. Показательно, что среди многочисленных упоминаний о ней, содержащихся в бумагах Цветаевой, только одно не носит недоброжелательного характера. Я имею в виду неоконченное письмо к В. К. Звягинцевой и ее мужу А.С. Ерофееву (январь 1920 г.): «Готовила книгу — с 1913 г. по 1915 г. — старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекалась собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою — Алей — Сережей — Асей — Петром Эфрон — Соней Парнок — своей молодой бабушкой — генералами 12 года — Байроном — и — не перечислишь!» Это единственное после разрыва свидетельство добрых чувств, вероятно, следствие приподнятого состояния духа, когда человек готов безоговорочно принимать мир: в этом письме Цветаева рассказывает, что после двух месяцев молчания вновь стала писать стихи и потому «просыпалась и пела».

Оружие, которым пользовалась Цветаева, было многообразным. Прежде всего резкость тона. В письме к Кузмину на фразу ее собеседника «Подруга (то есть Парнок — С. П.) подождет», Цветаева про себя думает: «Черта с два!» Если сделать необходимую поправку на то, что подобные этому обороту речи в устах молодой дамы звучали в те времена значительно более неожиданно, чем сейчас, когда гробианизм дикции стал распространенным явлением и в образованной среде, впечатление от этих слов будет ошеломляющим.

«Седьмого русского ноября 1921 г.», по терминологии Цветаевой, то есть 7 ноября старого стиля, Цветаева рассказывает Волошину о своем совместном с В. М. Волькенштейном посещении Луначарского, тогдашнего комиссара народного образования. Целью было добиться пайков для живших в Крыму писателей, актеров и художников: «В/олькенштейн/ (муж Сони) через плечо подсказывает. Я злюсь. — «Соню! Соню-то!» Я: «—А чччерт! Мне Макс важней!» «Но С. Я. — женщина и моя бывшая жена.» — «Но Макс тоже женщина и мой настоящий (indicatif present) друг. Пишу про всех, отдельно Судак и отдельно Коктебель»⁴⁵.

Через двадцать лет Цветаева скажет еще враждебнее: «...Потом видела во сне С. Я. П-к, о к-рой не думаю никогда (подчеркнуто Цветаевой — С. П.) и о смерти которой не пожалела ни секунды»⁴⁶.

Своеобразной и тоже достаточно обнаженно неприязненной реакцией на смерть Парнок (Цветаева несомненно знала об этом из некролога Ходасевича в «Возрождении»⁴⁷) было введение во вторую редакцию «Письма к Амазонке» следующего рассуждения: «Потом в некий день младшая узнает, что где-то, на другом конце земли, умерла старшая. Она сразу же захочет написать, чтобы это проверить. Но время, убыстряя свой бег, остановит письмо. Желание останется желанием. «Я хочу знать» превратится в «Я бы хотела узнать», а потом в «я не хотела бы». Ну и что, если она умерла. Ведь и я тоже когда-нибудь умру. И решительно, с отчаянной правдивостью безразличия: «она умерла во мне, для меня вот уже 20 лет назад». Чтобы стать мертвой, не обязательно умереть»⁴⁸.

Автобиографический характер выдает и такая подробность, как упоминание о том, что старшая подруга находилась «где-то на другом конце земли» — закрытая граница, изолированность Советской России от остального мира создавали по обеим сторонам границы представление, что она расположена в дальней дали, на другом конце земли. Поэтому, например, Парнок считала живущую во Франции Цветаеву «далекой соименницей» своей московской приятельницы Марины Казимировны Баранович (№ 19).

С другой стороны, удивляет неточность Цветаевой, как будто идущая не в пользу нашего предположения: она говорит, что подруга умерла для нее 20 лет назад, то есть в 1914 году: ведь вторая редакция «Письма к Амазонке» возникла в 1934 году. Появление подобной ошибки можно, однако, объяснить желанием округлить цифру, как это сделано, например, в Примечаниях № 41, в письме к Адамовичу, где Цветаева называет себя в январе 1916 года двадцатилетней.

В своей неприязненности к Парнок даже после ее смерти Цветаева согласна и на такую форму самоутверждения, как театр для себя, — ведь когда писались «Повесть о Сонечке» и «Письмо к Амазонке», ни одна пьеса из «Подруги» не была опубликована, а давнишние отношения с Парнок не были известны окружению Цветаевой: фейерверки аллюзий рассыпались в расчете на «внутреннее пользование».

Хотя «Повесть о Сонечке» стала полем сражения с Парнок, не следует понимать этого так, будто «Повесть» была создана с целью показать — и не в пользу Парнок — свое отношение к героиням «Подруги» и «Повести». Противопоставление было скорее неосознанным, во всяком случае намеренно не задуманным. Благодатной для него почвой послужила одинаковость имен той, с которой она боролась, и той, которую прославляла. То, что Парнок и Голлидей были тезками, шло навстречу подспудному желанию Цветаевой изобразить Сонечку в противовес Соне, мою Сонечку в противовес не моей Соне, образ с ласкающим смысловым нимбом в противовес отягощающему ее память и открытому угнетающим ассоциациям — С.Е. Голлидей неизменно «Сонечка» или «моя Сонечка», С. Я. Парнок — только Соня, одну она хочет обессмертить («Моя Сонечка должна остаться», так Цветаева объясняет цель своих воспоминаний о С.Е. Голлидей)⁴⁹, вторую — обречь анонимности и забвению^49а.

Неспроста реминисценции из «Подруги» во множестве наплывают на «Повесть»: это след тайного присутствия в ней Парнок, двойника — антипода Сонечки, указание, что подспудно ассоциации шли в ее сторону.

Вот несколько примеров:

Сонечка: «— Марина, вы думаете, меня Бог простит — что я так многих целовала» (ЦПС стр. 225) и

Аля обращается к Сонечке: «Я потому вас люблю, что вы — лучше всех» (ЦПС стр. 225) и

Облик героинь «Повести» и «Подруги» вызывает у Цветаевой представление о стебельке: стебелек шеи (ЦПС стр. 317) и «стебелек из стали ты» («Подруга», № 9).

Сонечка: «Марина, над плитой, над пшеном, с топором! с пропыленным коричневым подолом, который — вот — целую!...» (ЦПС стр. 298) и

Цветаева: — «Сонечка, хотите отберу и даже выкраду» (Речь идет о шейном платке, подаренном «Юре») (ЦПС стр. 292) и

Наконец, в обеих вещах появляется эпитет «крутолобый» (ЦПС стр. 252 и «Подруга» №1).

В «Письме к Амазонке» тоже можно усмотреть отклик на отношения с Парнок. Теория Цветаевой, что одной любовью невозможно жить и только Ребенок (с большой буквы) от любимого человека способен помочь сохранить любовь, то есть признание ограниченности возможностей, неполноценности сафических связей, была в известной мере формой самоутешения: она делала разрыв с Парнок, который никогда не переставал омрачать Цветаеву, менее мучительным.

Сходство тематики и словесные совпадения «Письма к Амазонке» и «Подруги»⁵⁰ могут послужить соблазном для отождествления старшей подруги с Парнок, младшей — с Цветаевой.

Однако следует иметь в виду, что в «Письме к Амазонке» отражены не отношения Цветаевой и Парнок, хотя личный опыт местами в нем просвечивает (в частности, уже упомянутое рассуждение о смерти старшей подруги), а даны обобщенные образы носителей подобных отношений и типические для них ситуации. При этом подлинный жизненный материал свободно комбинируется с фиктивным, как разные геологические породы в куске гранита.

Цветаева ведет борьбу с Парнок также средствами экстерминации, уничтожением следов Парнок в своей жизни. К знакомому нам письму ее Кузмину существует интересная параллель — «Нездешний вечер», произведение на ту же тему знакомства с поэтом.

Очевидно, Цветаевой, по прошествии стольких лет, в такой мере тягостно было возвращаться памятью к Парнок, что в «Нездешнем вечере» она заменила ее другим, нейтральным лицом. «Нездешний вечер» вообще поучительный пример того, «как пишется история», как автор последовательно отступает от происшедшего реально: естественно, что эпистолярная версия событий, рассчитанная на читателя-очевидца, по одному этому ближе к истине, чем литературная, обращенная к тем, кому ничего не было известно. Из всех довольно значительных количественно «разночтений» нас будет интересовать только то, что имеет отношение к Парнок. Напомню, что в «Нездешнем вечере» Цветаева, как и в письме, оставив дома подругу, которая плохо себя чувствует, идет на литературное собрание, чтобы послушать пение Кузмина, но ей это не удается: «Потому что больна моя милейшая хозяйка, редакторша «Северных Записок», которая и выводит меня в свет: сначала на свет страниц журнала (первого, в котором я печатаюсь), а сейчас — на свет этих люстр и лиц. (...) Так к ней тороплюсь, к Софье Исааковне, которая наверное с нетерпением ждет меня — услышать про мой (а этим и свой) успех. ...Кузминского пения я не дождалась, ушла, верная обещанию. Теперь — жалею. (Жалела уже тогда, жалела и уходя, жалела и выйдя — и уйдя — и войдя. Тем более, что моя больная, не дождавшись меня, то есть не поверив обещанию, которое я сдержала, — спокойно спала, и жертва, как все, была напрасной)».

В сцене прощания с Кузминым вновь возникает Чацкина: «Умерли мои дорогие редакторы «Северных Записок», Софья Исааковна и Яков Львович...»⁵¹.

Парнок заменена ее тезкой Софией Чацкиной⁵², «моей дорогой редакторшей «Северных Записок», «милейшей хозяйкой», — и здесь Цветаева не могла отказаться от ономастической игры; другой, кроме Чацкиной, носительницы этого имени в окружении Цветаевой не было, а на введение фиктивного лица она не решилась.

Таким образом в «Нездешнем вечере» не осталось и следа Парнок, даже реминисценция из ее «Алкеевых строф» была опущена. Защитная реакция действовала безотказно: неприятное воспоминание было прогнано ласкающей и льстящей самолюбию фикцией, как Wunsch-traum прогоняет травмирующую реальность яви.

Завершающее «Нездешний вечер» упоминание о письме к Кузмину создает впечатление, что Цветаева, уверенная в тайне совершенной ею замены действующих лиц, испытывает удовлетворение от этого, дерзко намекая в «Нездешнем вечере»: «Вот конец моего письма к нему, — пишет она в 1936 году, — в июне 1921 г., письма, сгоряча написанного к себе в тетрадку и потому уцелевшего. (Первая половина письма — живописание ему нашей встречи, только что читателем прочитанной.) Далее — эпизод в лавке».

Сохранился еще один очень интересный пример подобного вытеснения Парнок другим лицом — запись от декабря месяца 1940 года: «Вчера на улице — почти стихи (не знаю, м. 6. и плохие, — написанными — не видела):

NB! Стихи (могут выйти) прелестные, но это явно 1918 г. — «времена Сонечки».

Сонечка («времена Сонечки») появилась в записи, притянутая подспудным воспоминанием о Софии Парнок, воспоминанием, требовавшим нейтрализации, и потому тревожащий образ подсознательно был заменен его положительным двойником-тезкой — «Соня» отступила перед «Сонечкой».

Вторично Цветаева оттеснила Парнок, переадресовав «сверстнику» обещание, некогда данное ей (ср. «я обещала не стареть» и «Как я вам — хорошеть до старости Клялась» («Подруга» № 6).

Цветаева прибегала еще к одному способу освободиться от Парнок — она старалась уверить себя и других, что забыла ее, не думает о ней, никогда не вспоминает. Фразы типа « Ее я совсем не помню, т. е. не вспоминаю»⁵³, «о ней не думаю никогда»⁵⁴, «не знаю, где она живет»⁵⁵ — формулы самообмана, заклятия, которые должны оказать симпатическое действие.

Однако, вопреки подобным утверждениям, Парнок в действительности властно, до самых последних лет, владела ее сознанием и подсознанием: вот две особенно выдающие Цветаеву записи (обе сорокового года).

Рассуждая об одностишиях, она замечает: «...Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою — Сафо — (кстати, дописанное С. Парнок и обращенное — ко мне...)»⁵⁶. Цветаева не просто вспоминает Парнок, а с чувством, похожим на полноценность, гордость, для самой себя отмечает, что пьеса посвящена ей. Это «кстати» очень характерно — оно не столько регистрирует возникшее и не идущее к делу воспоминание, сколько продолжает никогда не оставляющие Цветаеву мысли о Парнок.

Еще более разоблачительное свидетельство подсознательной памяти, открывающее нам глаза на многое, это сон Цветаевой, по обыкновению записанный ею:

«Потом видела во сне С. Я. П-к, о к-рой не думаю никогда и о смерти к-ой не пожалела ни секунды, — просто — тогда все чисто выгорело — словом, ее, с глупой подругой и очень наивными стихами, от к-ых — подруги и стихов — я ушла в какой-то вагон III кл. и даже — четвертого»⁵⁷.

Запись особенно важна для понимания истинного отношения Цветаевой к Парнок: здесь открывается то, в чем она не хотела признаться даже самой себе. Ключ к его прочтению — письмо к Кузмину.

Мы не забыли, что Цветаева с неожиданной откровенностью (видимо, это потребность освободиться от мучительных воспоминаний, порождающая исповеди незнакомым или малознакомым людям) рассказывает о своем разрыве с Парнок — когда вскоре после возвращения из Петрограда она приходит к Парнок, рядом с той уже «другая, очень большая, толстая, черная».

Эта «первая катастрофа», как назвала Цветаева разрыв с Парнок, более чем двадцать лет не дававшая ей покоя, в последний раз незадолго до смерти предстала перед ней в обличий сна и «ушла непонятым напоминаньем», — едва ли Цветаевой открылся его смысл. Подсознание давало лицензию на большую раскованность, и потому умеренно-пейоративная характеристика заместительницы превращается в непримиримо отрицательную, и подруга Парнок видится уже не «очень большой, толстой и черной», а глупой; во сне Цветаева позволяет себе и иронический отзыв о стихах Парнок, назвав их «очень наивными» в противоречии с оценкой се творчества, которая отразилась в № 9 «Подруги»:

Навязанное Цветаевой расставание предстает в ее сновидении в прозрачно-символической форме: Цветаева принуждена уступить свое место глупой (читай — ненавистной) подруге, перейти из удобного вагона (первого или второго класса) в плохой, неудобный третьего или четвертого, то есть лишиться прежнего, лучшего положения.

Не эфемерный роман с Мандельштамом, оборвавшийся, едва начавшись, послужил, как думалось Цветаевой, причиной ее расставания с Парнок. Нет, их отношения исчерпали себя и неуклонно шли на убыль; впрочем, нас здесь интересует не причина разрыва, о которой толком ничего не известно, а реакция на него Цветаевой, то, почему видение этой комнаты, с занятым другой местом вблизи Парнок, тенью легло на всю ее жизнь.

Источник поведения Цветаевой — оскорбленная гордость, столь недвусмысленный и резкий поворот Парнок в отношении ее к Цветаевой был для нее неожиданностью еще и потому, что Цветаева привыкла считать, будто в большей степени любима, чем любит сама. В уже цитированном письме Цветаевой к Е.Я. Эфрон содержится характерная фраза: «—Соня меня очень любит и я ее люблю — и это вечно», где слово «очень» показывает, что Цветаева любовь Парнок к себе считала более сильной, чем свою к ней. Такая же оценка ситуации проступает и в № 1 «Подруги», где Цветаева, видимо, мыслит себя (не Парнок!) инициатором разлуки:

Отход Парнок — удар тем более страшный, что Цветаева отличалась, по собственным признаниям, неукротимой гордостью.

Достаточно взглянуть на далеко не полный перечень мест, свидетельствующих об этом, чтобы понять, какое значение Цветаева придавала первенству в разрыве, «чести разрыва», как она его назвала в «Поэме конца»:

«Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии...>

Русский архив, Нью-Йорк, 1956, с. 224. Письма М.И. Цветаевой 

Ю.П. Иваску.

Уязвленная гордость до конца жизни не успокаивалась в Цветаевой, и воспоминание о Парнок, как все резко травмирующее, отступило в подсознание, в недоступные контролю рассудка глубины, было спрятано под напускным равнодушием, грубостью и неприязнью. Это прошлое, о котором Цветаева хотела забыть, лезло наружу, возвращалось к ней в снах, реминисценциях из Парнок, потребности в той или иной форме расквитаться с нею.

Борьба Цветаевой с Парнок, резкость и безразличие, стремление девальвировать значение былой любви, свести ее к незначительному в своей жизни эпизоду не свидетельствуют о том, что она, как казалось Хин-Гольдовской, была «совершенно ломовой извозчик»⁵⁸. Все, о чем здесь говорилось, только форма самозащиты, а не нападения, слабости, а не силы, все управлялось оскорбленной памятью сердца: «ломовое поведение» скрывало обиду и нежность.

Так как «честь разрыва» принадлежала Парнок, ее отношение к Цветаевой не было омрачено горечью того, что ей предпочли другую. Всегда стоявшая на ночном столике Парнок фотография Цветаевой — символически это выражает⁵⁹. К сожалению, мы располагаем тут очень небольшим числом свидетельств. Все же несколько можно привести: 1 апреля 1929 года Парнок пишет Е. К. Герцык: «Недавно Пастернак прочел нам новую поэму Марины «Поэма конца». Разнузданность полная, но талантливо необычайно». (Вспомним для сравнения «очень наивные стихи» Парнок из сна Цветаевой)⁶⁰. 3 марта 1929 года Парнок дают прочесть «После России»⁶¹, а осенью этого же года появляется стихотворение к М. К. Баранович — удивительный памятник чувства, воскресшего в любви к другой, завершающееся в одном варианте признанием, что любовь не умерла, а в другом благословением:

и

Примечания

45. В. П. Купченко. Цит. соч. Письмо 20.

46. Запись помечена Цветаевой «19 или 20» декабря 1940 г.

47. Газета «Возрождение» (Париж) 1933 г. № 3026.

48. «Письмо к Амазонке» написано в 1932 г., вторая редакция осуществлена в 1934 г. Текст опубликован в 1979 г. в Париже «Mon frere feminine».

49. Письма к Тесковой. Прага, 1969. Письмо № 115 от 16 июля 1937 г.

49а. Это стремление «полемизировать» с Парнок сказывается даже в такой мелочи, как упоминание о безвкусных стихах, нравившихся С.Е. Голлидей, — «И бледно-палевая роза / Дрожала на груди твоей», которое можно счесть парфянской стрелой, метившей в Парнок, написавшую «Этот вечер был тускло-палевый...».

50. Мне известны попытки регистрации перекличек между «Письмом к Амазонке» и «Подругой».

51. ЦПр т. II стр. 137-139.

52. Хотя в письме к Кузмину Парнок не названа по фамилии, по следующим причинам несомненно, что подразумевается она: 1) подругу зовут Соня, 2) разрыв с нею происходит в начале 1916 г., 3) приметы заместительницы Цветаевой совпадают с приметами Л. В. Эрарской, с которой Парнок сблизилась в 1916 г., 4) подруга из письма, как С. Я. Парнок, отличается слабым здоровьем, 5) в двадцатые годы живет в Крыму.

53. Запись от 22 ноября 1940 г.

54. Запись от 19 или 20 декабря 1940 г.

55. Согласно письму к Кузмину, Цветаева, чтобы показать свое полнейшее равнодушие к Парнок, отвечает на вопрос своего собеседника, где сейчас ее подруга, так: «Где-то в Крыму. Не знаю», хотя ей точно известно, что Парнок поселилась в Судаке; это видно по письмам к Волошину от 7 ноября ст.ст. 1921 г., см. примеч. № 19, письмо № 20 и письмо от 14-го русского марта 1921 г.: «Только сейчас получила твое письмо, где ты мне пишешь о Соне. В настоящую минуту она уже должна быть на воле, ибо еще вчера (знала раньше из Асиных (А.И. Цветаевой — С. П.) писем) Б. К. 3(айц)ев был у К(амене)ва и тот обещал телеграфировать». Речь идет об арестах живущей в Крыму интеллигенции, коснувшихся многих лиц, и в том числе композитора Спендиарова, Парнок, А.К. Герцык, которой принадлежат неопубликованные чрезвычайно интересные воспоминания о днях заключения — «Подвальные очерки».

56. Запись от 22-го ноября 1940 г.

57. Запись 1940 г.

58. Дневник Р. М. Хин-Гольдовской. Запись от 16 июля 1914 г. РГАЛИ, ф. 128, оп. 1, ед. хр 22.

59. (П) предисловие, стр. 42.

60. Архив Т.Н. Жуковской.

61. Памятные записи друга С. Я. Парнок Л. В. Горнунга.

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Живое слово >> Серебряный век >> Марина Цветаева >> О Марине Цветаевой >> Незакатные оны дни: Цветаева и Парнок Незакатные оны дни, часть 2