Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

О Марине Цветаевой С.В.Полякова

Незакатные оны дни: Цветаева и Парнок

Незакатные оны дни, часть 1

Для посторонних глаз Цветаева и Парнок прошли по жизни друг друга точно в шапке-невидимке: стихи «Подруги» не имеют посвящения, а события, послужившие толчком житейского и поэтического переживания, остались почти совершенно неизвестны. Архивные поиски позволяют все же сквозь туман времени различить отдельные эпизоды, поставить некоторые вехи, а главное — ощутить атмосферу этих отношений. Но, увы, наши сведения скудны, отрывочны и односторонни, так как цветаевский архив 1914— 1916 гг. в связи с ее отъездом из России частично был утрачен, а от бумаг Парнок, кроме стихов, ничего не осталось.

В подобном положении приходилось, как археологу, довольствующемуся для своих реконструкций черепками, не гнушаться самыми малозначащими, даже как будто ничего не говорящими свидетельствами.

Скудность источников определяет еще одну особенность этой книги — поэтический материал, подчас привлекается для установления фактов реальной жизни. Автор при этом отдает себе отчет, что поэзия и правда не совпадают «фотографически», а в большей или меньшей степени расходятся, так что на основании поэзии можно восстанавливать только самые общие контуры правды. В нашем случае, когда важны не столько факты, сколько вызываемые ими психологические состояния, такая метода оправдывает себя. Будь даже описанное событие — чистая фикция или ретушированная реальность, его психологическое содержание всегда подлинно.

Цветаева и Парнок встретились в октябре 1914 года. Первое стихотворение «Подруги» датировано 16 октября, следовательно, знакомство состоялось около 16-го, так как в те годы стихи Цветаевой обычно бежали вслед отраженным ими событиям и чувствам¹⁹. Эта важная веха в жизни обоих поэтов закреплена для нас — других упоминаний о первом их знакомстве не сохранилось — в № 10 «Подруги». Встреча происходит в одном из московских салонов²⁰, и автор, стоит будущей его подруге переступить порог, уже предзнает всю важность этой минуты. Еще не осознанное притяжение, даже влюбленность, выражается в охватившем обеих смятении, в безотчетных движениях и словах, в том ощущении загадки и значительности, которое служит предвестьем любви.

При появлении в гостинной Парнок Цветаева поднимается со своего места:

За этим жестом следует другой, подсознательный и тоже полный смысла:

Цветаева делает это, сама еще ничего не зная о своей любви, «предвкушая стычку с каким-то, глядевшим косо», кто до нее, очевидно, разгадал смысл происходящего.

Волнение все более и более нарастает:

охватывая и собеседницу Цветаевой, она рассеянно-безотчетно вынимает из сумки и тут же роняет платок.

А вот первое впечатление:

Уже здесь рождается умиление, столь типичное для отношения Цветаевой к Парнок. Ведь денумитив «пальчик» не связан, как в других пьесах этого цикла, с кругом инфантильных эмоций, характерных в подобных связях, о чем еще пойдет речь; он, естественно, чужд и пошлости словоупотребления зубных врачей и пехотных офицеров. Замечательно тонко Ахматова уловила эту окраску слова, сказав о Пушкине:

Цветаева не пользуется тут ни одной из привилегий, дарованных Пушкину его талантом. Ее «пальчик» ближе к умильности народно-фольклорной дикции и соседит с такими ее образчиками, как «лапотцы», «шуйца», «питьецо» и такими стилизациями под эту народную дикцию, как цветаевские денумитивы, на каждом шагу встречающиеся в «Царь-Девице», вроде:

или

В контексте смутных предчувствий следует понимать и загадочную фразу, произнесенную Цветаевой:

Героиня стихотворения могла истолковать этот возглас как приглашение к дружбе — «станем такими же верными друзьями, как Орест и Пилад», но могла понять его и иначе — увидеть здесь предложение быть ей братом (Орест ведь славен и как помощник и опора своей сестры Электры), что таило представление о покровительстве сильного слабому, то есть отражало психологическое распределение ролей в еще не объявленной к постановке пьесе, которую им суждено было сыграть впоследствии. От Цветаевой ведь при первом знакомстве не укрылись, а может быть были и ранее известны, вкусы той, к кому она обращалась «Не женщина и не мальчик, Но что-то сильней меня!».

Возвращаясь к первой встрече в другом стихотворении (№9), Цветаева снова говорит о любви с первого взгляда, о предназначенности обеих друг другу:

Встреча с Парнок определила вступление Цветаевой в незнакомую ей область любовных отношений. Вероятно, по изначальной своей предрасположенности к сфере подобного рода чувств²¹, она не сопротивляется им. и не испытывает смятения и отталкивания. Напротив, первоначальная ее реакция — заинтересованность парадоксальной ситуацией, то, что над ее подругой «как грозовая туча, грех», что в новых отношениях все «дьявольски наоборот», а замена привычного местоимения непривычным ощущалась как «ироническая прелесть».

Душевная раскованность Цветаевой объясняется не только ее может — быть, тогда и не осознанными ею, — пристрастиями сердца. Не надо забывать, что эмоциональные изыски всякого рода были тогда модой, и многие вполне добропорядочные люди, далекие от подобных крайностей, копировали «демонические» или запретные страсти так же, как фасоны платьев. Конечно, Цветаева не следовала тут моде, но мода позволяла ей более свободно, даже с вызовом вести себя.

Несмотря на захваченность друг другом, уже в первые дни после сближения, если стихотворение «Сегодня часу в восьмом» (№ 5) отражает истинное положение вещей, а не минутную ревнивую мнительность, отмечены, как это назвал Пруст, «перебоями чувства» (les intermittences du coeur). Через десять дней после первого стихотворения к Парнок, вероятно, совсем недалеко отодвинутого от часа знакомства, Цветаева описывает встречу с ней на улице: подруга в сопровождении спутницы проносится на извозчике в тревожно-веселом настроении, сообщаемом быстрой ездой и соседством с возлюбленной. Цветаева реагирует на эту встречу «без гнева»; видимо, она сознавала, что их любви ничего не грозило. Все же отношения их неуклонно шли в гору, и это не остается тайной для близких друзей: Е. О. Волошина, жившая в это время в Москве и оказавшаяся в самой гуще событий, обсуждает положение с Ю. Л. Оболенской:

«(...) Что Вам Сережа (речь идет о С. Я. Эфроне, муже Цветаевой — С. П.) наговорил? Почему Вам страшно за него? — Знаю, что он опять собирается в санаторию, но думаю, что он опять раздумает. — Вот относительно Марины страшновато: там дело пошло совсем всерьез. Она куда-то с Соней уезжала на несколько дней, держала это в большом секрете. Соня эта уже поссорилась со своей подругой, с которой вместе жила, и наняла себе отдельную квартиру на Арбате. Это все меня и Лилю (сестра С. Я. Эфрона, Елизавета Яковлевна Эфрон — С. П.) очень смущает и тревожит, но мы не в силах разрушить эти чары» (...)²².

Действительно, «дело пошло совсем всерьез», раз Цветаева доверила дочь присмотру няньки и уехала с Парнок, а Парнок разорвала с предшественницей Цветаевой.

Эта поездка (мы теперь знаем, что подруги были в Ростове Великом), как подсказывают даты, послужит темой одного из лучших стихотворений «Подруги» — «Как весело сиял» (№ 6). Описан день безумств, начинающийся в веселой сутолоке рождественского рынка и завершающийся — эскапада в чисто русском вкусе — после посещения церкви любовной сценой в монастырской гостинице.

Пьеса богата подробностями, раскрывающими психологию отношений подруг. Позиция Цветаевой в этой любви инфантильна в той мере, в какой привязанности такого рода основаны на материнско-дочернем комплексе чувств, ставящем старшую подругу, обычно носительницу инициативного начала, в положение матерински опекающей младшую, воплощение слабого, женственного, детского. Потому поведение Цветаевой отмечено чертами инфантилизма — тут и с детской невоздержанностью съеденные вафли, и умиление в честь рыжеволосой подруги «всеми рыжими лошадками», и обещание украсть из церкви понравившуюся ей икону. Этот инфантилизм сказывается и в других пьесах «Подруги». Так, в № 5 Цветаева ощущает себя в присутствии возлюбленной маленьким беззащитным Каем из «Снежной королевы» Андерсена, обладательницей детского сердца (сердце лет пяти, № 12). Психологическая схема отношений, которой Цветаева подчинена, позволяет не преодолевать, не прятать эти черты, а, напротив, всячески давать им ход.

Отчетливо инфантильность самоощущения, а, следовательно, поведения Цветаевой, раскрывается в любовной сцене:

Родина жеста (доверчивое и ласковое прикосновение сонной щеки к любимой руке, как и слово «пальчики» вместо «пальцы» (ср. № 9 — «В форме каждого злого пальчика») — детская.

Однако шутливо-ласковое прозвище «мальчик» иного происхождения, хотя косвенно и свидетельствует о том, что подруга не виделась Парнок взрослой: короткие волосы у женщин (Цветаева носила стрижку) были в то время редким явлением и вызывали ассоциации с прической мужчин.

В стихотворении «В оны дни» эти материнско-дочерние чувства названы своим именем:

(Речь идет о ночном крике ребенка, ищущего в матери опору.) И далее:

В «Письме к Амазонке» Цветаева тоже говорит о материнском характере любви инициативного, ведущего партнера.

Материнское отношение инициативной стороны к женственному объекту своей любви засвидетельствовано и в поэзии Парнок: в № 16, посвященном Цветаевой, она говорит: «Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя», в (П) № 67:

наконец, в (П) № 117 Парнок в молитве к Божьей Матери просит сохранить ее дитя, то есть любимую:

Характер отношений между своей матерью и Парнок с удивительной чуткостью уловила маленькая дочь Цветаевой. Как-то Цветаева рассуждала с ней о ее и своем детстве:

«—И я была маленькой, как ты, как Андрюша (двоюродный брат дочери Цветаевой, сын А. И. Цветаевой — С. П.).

—Я не видела. Я у няни была, а ты была у С. Я.»²³.

В представлении девочки — и совершенно правильно — уравнены по своей материнско-покровительственной роли няня и Парнок.

Сохранилось так мало фактов, что каждая ставшая известной подробность не должна быть упущена. Поэтому я привожу здесь много лет спустя сделанную дочерью Цветаевой запись, рисующую день, тоже типичный для общения подруг, — они, чередуясь, говорят стихи:

«...У мамы есть знакомая, Соня Парнок, — она тоже пишет стихи, и мы с мамой иногда ходим к ней в гости. Мама читает стихи Соне, Соня читает стихи маме, а я сижу на стуле и жду, когда мне покажут обезьянку. Потому что у Сони Парнок есть настоящая живая обезьянка, которая сидит в другой комнате на цепочке»²⁴.

Обезьянка осталась не только в памяти дочери Цветаевой, но по прихоти случая сохранилась на фотографии и упомянута в письме Парнок к Гуревич²⁵.

В начале следующего 1915 года роман продолжает стремительно развиваться, и в большей мере нет надежды на то, «чтобы разрушить эти чары», хотя со стороны старших друзей молодых супругов Эфрон в этом направлении предпринимается демарш.

В январе Е.О. Волошина с огорчением отметила, что «(...) у Сережи роман благополучно кончился, у Марины усиленно развивается и с такой неудержимой силой, которую ничем остановить уже нельзя. Ей придется перегореть в нем, и Аллах ведает, чем это завершится (...)»²⁶.

Немного позднее беспокойство заставляет Е. О. Волошину искать объяснения с Парнок. Отчет о посещении ее содержится в письме Е.О. Волошиной к Ю.Л. Оболенской от 5.II. 1915 года:

«(...) Я вчера была у Сони и проговорили мы с ней много часов и было у нее в речах много провалов, которые коробили меня, и были минуты в разговорах, когда мне было стыдно за себя за то, что я говорила о ней с другими людьми, осуждая ее, или изрекала холодно безапелляционные приговоры, достойные палача (...)²⁷.»

На этих словах Е.О. Волошина оборвала письмо из-за прихода гостей и больше к этой теме уже, к сожалению, не вернулась.

Обоснованность тревоги Волошиной подтверждают стихи этого времени: в январе Цветаева пишет такие вещи, как «Ты проходишь своей дорогою», «Могу ли не вспомнить я», «Все глаза под солнцем жгучи», «Сини подмосковные холмы»; Парнок в феврале — «Девочкой маленькой». Тем удивительнее постоянно натыкаться в «Подруге» на упоминание о конце любви, о скорой разлуке, на такие, наконец, признания, как

Можно было бы думать, что это были заклинания, обереги от разлуки или следствие случайных настроений. Но выход за пределы цикла и стихотворения Парнок, обращенные не к Цветаевой, наводят на мысль, что, при всем благополучии, в отношениях подруг было великое неблагополучие. Любовь их, сама по себе непростая и трудная, разъедалась центробежными тенденциями, обоснованной и необоснованной ревностью и — при том, что обоюдная незаменимость достигла высокого предела, — превращалась в кромешный ад.

Недаром позднее Цветаева скажет об этом времени: «Так я еще мучилась 22 л. от Сони П-к, но тогда другое (человек, которого имеет в виду Цветаева, ее не любил — С. П.): она отталкивала меня, окаменевала, ногами меня топтала, но — любила!»²⁸.

Разлука была еще за горами, но уже появлялись первые ее предвестники, первые «примерки» того, как она будет выглядеть. В большой любви расставание обычно не бывает сразу окончательным, и отношения не захлопываются, как дверь на пружине; однажды постучавшись, расставание неоднократно отступает до рокового часа, когда все сделается необратимым. Перебои чувства учащаются, но все же Парнок и Цветаева проводят лето 1915 года вместе, сначала в Коктебеле, а затем в Святых Горах (Малороссия).

Относящиеся к предкоктебельскому периоду стихи Цветаевой продолжают регистрировать неблагополучие в ее отношениях с Парнок. В «Хочу у зеркала» (№ 14) ощутимо предчувствие скорой разлуки, а «Вспомяните, всех голов мне дороже», которое чувство меры заставило Цветаеву исключить из цикла, поражает своей раздраженной грубостью. В мае же «Сонет» Парнок (№ 17), посвященный Цветаевой, кроме прославления дарований подруги, выдает скрытую резиньяцией горечь, то есть в более прикровенной форме, чем стихи Цветаевой, говорит о том же:

К этому же времени (точная дата пьесы не засвидетельствована, но terminus post quem non январь месяц) относится еще одно ранее не публиковавшееся стихотворение Парнок: «Этот вечер был тускло-палевый»²⁹, свидетельствующее о непостоянстве ее любви к Цветаевой: если под спутницей скрывается Цветаева, что по датам и капризному, переменчивому характеру ее отношений с Парнок правдоподобно, неожиданное, почти брезгливое охлаждение после любовного свидания — «помню руки, от счастья слабые» — это очередное показательное отчуждение, если же имеется в виду какая-то другая женщина, пьеса свидетельствует об уклонении Парнок в сторону от Цветаевой:

Как бы там ни было, 26 мая Парнок и Цветаева, сопутствуемые одна — сестрой, а другая — дочерью с няней и сестрой с сыном приезжают в Коктебель и живут там до 22 июля³⁰.

В те времена малопосещаемый Коктебель, облюбованный Максимилианом Волошиным местом жительства, был своеобразным литературным салоном, куда съезжались поэты, писатели и художники обеих столиц.

Внешне жизнь там Цветаевой и Парнок, сколько можно судить по нашим более чем скудным данным, протекала в спокойной домашности. Чтобы увериться в этом, вспомним уже цитированный в другой связи разговор Цветаевой с дочерью, где девочка забавно утверждала, что не видела матери маленькой, потому что сама была у няни, а мать у Парнок. Это ведь свидетельство столь тесной близости подруг, что она заполняет даже сознание девочки: Парнок в ее концепции мира занимает не менее важное место, чем мать и няня. Такая же картина вырисовывается при чтении аккуратно составленного Цветаевой и внесенного ею в записную книжку списка отданного в стирку белья:

Блузки Цветаевой и Парнок, не разделенные по принадлежности той или другой, а только по рубрикам «цветные» и «белые», перепутанные, как спутывались волосы их собственниц на подушке, говорят на немного смешном и трогательном эзотерическом языке («Сонина широкая», «Сонина полосатая маленькая», «Сонина полосатая из Анг.») о домашней близости, повседневной переплетенности жизней.

Из списка, заметим попутно, можно узнать — а это делает для нас Цветаеву и Парнок более живыми — как они одевались. Цветаева богато и ярко: ее блузки всех цветов радуги — голубые, желтые, оранжевые, серые, лиловые. Парнок — скромнее: почти все ее блузки белые и из бумажных тканей. Тут отражение не только материальных возможностей, но, если хотите, и жизненных ролей — Парнок по своим склонностям в любви, естественно, избегала в одежде всего типично дамского. Показательно, что самый список составлен Цветаевой: Парнок в силу своего положения не занималась хозяйственными делами такого рода. В этой же записной книжке 1915—1916 гг. читаем другую запись (очевидно, она относится к коктебельскому лету 1915 года), свидетельствующую о домашности, свойскости, близости отношений Парнок и Цветаевой: Парнок как бы включена в семью и наравне с другими ее членами входит в орбиту заботливого внимания Цветаевой: для нее Цветаева выбирает татарский коврик со звездами, обменивает прежде купленный, мудрит, чтобы порадовать Парнок подарком:

«есть 1 Сереже

есть мне — темный

3 больших, 1 средний, истрачено на кофе 5.50

средний (3 р.) и один большой

у Сережи — со звездами

у меня — со звездами

и темный

у Сони — со звездами

для Али — маленький квадратный

Асе — один средний

Адел. Каз. — один средний

----------------------------

или: сейчас 3 больших, 1 средний, 1 маленький

обменяю 2 — со звездами Соне и мне

куплю 1 средний и еще 1 маленький

куплю 1 за 6 р. со звездами, один обменяю.

Со звездами:

у С. -1

у Сони — 1

у меня — 1

полосатый перед диванами в столовой

средний — Асе

маленький — Але».

С этой идиллией расходятся показания поэтического барометра, стрелка которого клонится в сторону ненастья. На коктебельской почве возникло последнее стихотворение, образующее цикл «Подруга», тоже скорее расстанное по теме (№ 15) — «дон-жуанский» список Парнок, завершающийся строками:

Может быть, в этой связи стоит упомянуть и о стихотворении, написанном 5 июля 1915 года, «Милый друг, ушедший дальше, чем за море!» (ЮС с. 57), посвященном памяти брата С. Я. Эфрона, — воспоминании о предшественнике Парнок в сердце Цветаевой, «унесшем самое-самое дорогое из сокровищ земных»: оно как-то мало вяжется с поглощенностью новой любовью.

Коктебельские стихи Парнок тоже подчас «смотрят в лес», то есть в сторону от Цветаевой. Таково, например, любовное стихотворение «На синем — темно-розовый закат». Находящийся в одном из частных архивов автограф этой пьесы снабжен посвящением Ольге Федоровне Головиной-Альбрехт, датирован 1915 годом и имеет приписку: «На память о Коктебеле».

Как мы уже видели и как это будет продолжаться, стихи опережают события: когда жизнь в своем внешнем течении не указывает ни на что дурное и подтверждает стабильность любви, стихи пророчески говорят совсем о другом. Их голосу ни Цветаева, ни Парнок не внемлют и готовятся к совместной поездке в Святые Горы.

«(...) Я еще не решила времени своего приезда в Москву, — пишет Е.О. Волошина Оболенской. — Это будет зависеть от погоды и от того, как буду себя чувствовать, оставшись одна после отъезда (в конце августа) Сережи Эфрона. Он несколько дней тому назад, совершенно неожиданно для меня, приехал, чтобы отдохнуть здесь с месяц и насладиться любимым им Коктебелем. Зимой думает жить где-нибудь в деревне под Москвой и заниматься. Марина с Соней уже уехали куда-то в Малороссию, к знакомым Сони (..)»³². Итак, из Коктебеля в Святые Горы тянется необычный любовный поезд, в обозе которого дочь Цветаевой с нянькой. Как только он выходит в путь, в Коктебеле появляется муж Цветаевой, С.Я. Эфрон.

Об отношениях влюбленных в Святых Горах сохранились опять-таки противоречивые свидетельства — поэтические и житейские. Наиболее выразительную житейскую картину (Цветаева глуха к вещему голосу своей поэзии, вне ее лишена предзнания) дает ее письмо Е. Я. Эфрон:

«Святые горы, Харьковской губ., Графский участок, 14, дача Лазуренко.

Милая, милая Лиленька,

Сейчас открыла окно и удивилась — так зашумели сосны. Здесь, несмотря на Харьковскую губ., — Финляндия: сосны, песок, вереск, прохлада, печаль.

Вечерами, когда уже стемнело, — страшное беспокойство и тоска: сидим при керосиновой лампе-жестянке, сосны шумят, газетные известия не идут из головы, — кроме того, я уже 8 дней не знаю, где Сережа, и пишу ему наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ.

Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.

— Соня меня очень любит и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает.

Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда, и вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать...» Письмо кончается словами: «Соня шлет привет»³³.

Письмо (оно написано в день тридцатилетия Парнок), как нередко в особо значимые дни календаря, подводит итоги. Для Цветаевой они скорее безрадостные: она не может отказаться ни от одной своей привязанности, которые — мы впервые об этом узнаем — терзают ее, так как несовместимы и безысходны. Мучения множит и толерантность мужа (он все время старается уступить дорогу, не мозолить глаза) и золовки: Цветаева не только может написать ей о своей любви к «Соне», но и передать от нее привет.

Хотя поэзия не лучший материал для прагматических выводов, все же, если взглянуть на стихи Парнок, написанные в Святых Горах, придется повторить, что разлука близится. Только одно ее стихотворение «Смотрят снова глазами незрячими» говорит о любви к Цветаевой:

но любви, омраченной чем-то (изменой или предчувствием скорой разлуки), что позволяет сказать в период, казалось бы, расцвета любви — «мимо прошла».

Остальные святогорские стихи вызывают полнейшее недоумение. В самом деле, почему, когда Цветаева любит Парнок, а Парнок «очень любит» Цветаеву, Парнок обращается к такому любовному воспоминанию:

Или пишет строки, странные в ситуации благополучного романа, вроде:

Или:

После возвращения из Святых Гор (18 августа Цветаева и Парнок уже были в Москве)³⁴ они неразлучны³⁵. Но стихи продолжают тему неверности и разлуки: Цветаева пишет в стихотворении «Мне полюбить Вас не довелось»:

А, судя по словам Парнок, разлука уже наступила:

В январе следующего года разрыв придвинулся не на шутку близко. Отношения давно висели на волоске и, по-видимому, нужен был только толчок. Поездка в Петроград подтверждает это³⁶. В письме к М. А. Кузмину³⁷ Цветаева подробно и с нескрываемым недоброжелательством излагает события:

«Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер (речь идет о литературном вечере, на котором ожидалось выступление Кузмина — С. П.) и потому особенно меня уговаривала. (Как показательно для отношений, что Цветаева истолковывает слова подруги наоборот! — С. П.) Она сама не могла, у нее болела голова, — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима (Темная комната — синяя лампа — мои слезы...). А у меня голова не болела — никогда не болит! (Цветаеву недомогание Парнок только раздражает — С. П.) и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых, п. ч. там будет К. (Кузмин — С. Я.) и будет петь. — Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь все равно не человек. — Но мне Вас жалко. (Мелочь, характеризующая стиль их отношений — разговор без посторонних идет на Вы. — С. П.) — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко... — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да, он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, а я буду плакать».

Можно подозревать, что разговор обеими сторонами велся фальшиво, и под уговорами Парнок действительно скрывалось, как понимала Цветаева, ревнивое желание удержать подругу дома.

Парнок присутствует в письме к Кузмину и за кулисами действия, не названная и, быть может, даже не узнанная Цветаевой — в реминисценции из ее пьесы «Алкеевы строфы», несомненно знакомой Цветаевой и позднее вошедшей в «Стихотворения» 1916 года: глаза Кузмина названы «два черных солнца», что подсказано строкой Парнок «Два синих солнца под бахромой ресниц».

Из следующего далее описания вечера мы заимствуем только относящийся к теме отрывок:

«Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала — и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: но М. А. (Кузмин — С. П.) еще будет читать... Я, деловито: — Но у меня дома подруга. — Но М. А. еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга (?). Легкий смех, и кто-то, не выдержав: — Вы говорите так, точно у меня дома ребенок. Подруга подождет. Я про себя: — Черта с два!»

После этого вечера все у Парнок и Цветаевой пошло вкось и вкривь. И без того шаткие, их отношения осложнились романом Цветаевой с Мандельштамом, начавшимся в Петрограде и продолженным в Москве³⁸. В Москву Цветаева возвратилась 19 января³⁹.

«В феврале 1916 г., — читаем мы далее в ее письме к Кузмину, — т. е. месяц с чем-то спустя (Цветаева имеет в виду свою петроградскую встречу с Кузминым — С. П.) мы (то есть Парнок и она — С. П.) расстались. Почти что из-за Кузмина, то есть из-за М/андельшта/ма, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву. Когда я, пропустив два манделынтамовых дня, к ней пришла, — первый пропуск за годы, — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная»⁴⁰.

Это посещение, вероятно, состоялось сразу же после отъезда Мандельштама, т. е. 6-го февраля, и было воспринято Цветаевой ; как «первая катастрофа»⁴¹ в жизни.

Но, по-видимому, и после случившегося Цветаева и Парнок не расстались окончательно; в марте месяце Цветаева записала такой разговор с дочерью:

— «Где ты чувствуешь грусть?»

— «В сердце» (показывает).

— «Только два друга, — ты и Соня»⁴².

Хотя полностью нельзя быть уверенным, кому из говорящих принадлежат реплики⁴³, это не меняет дела: если считать, что последней говорит Цветаева, — перед нами признание в стойкости своей привязанности, а, может быть, и в надежде на то, что разрыв и на этот раз кончится примирением, если — Аля, значит, общение продолжалось: у детей короткая память, и Аля успела бы уже забыть подругу матери, не видя ее с декабря, когда они уехали в Петроград.

Немного позднее, в конце апреля, Цветаева посвящает Парнок стихотворение «В оны дни», как будто говорящее о попытке сближения, может быть, лишь мысленной, и закамуфлированной словами прощания, о состоянии души, далеком от непримиримой враждебности, которую Цветаева обнаружила позднее, когда все было кончено безвозвратно:

Написанное на следующий день стихотворение к С. Я. Эфрону «Я пришла к тебе черной полночью» (тоже напечатано в «Верстах»), где все, кроме него, Царя Истинного, называются самозванцами, наталкивает на мысль — (любовная логика часто бывает нелогична!) — что Цветаева как раз «пришла смущать», и отношения в какой-то форме еще продолжались. Если эта догадка правильна, то не исключено, что осенью следующего года в Крыму Цветаева виделась с Парнок, жившей в то время в Судаке⁴⁴.

Но разрыв после многоразовых ретардаций все же наступил.

Примечания

19. В. П. Купченко ошибочно относит знакомство Цветаевой и Парнок к весне 1915 г. См. Марина Цветаева. Письма к М. Л. Волошину. Публ., примеч., вступ. ст. В. П. Купченко. Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома. 1975. Л., 1977, стр. 155.

20. В предисловии к (П) стр. 15 местом первой встречи Цветаевой и Парнок я ошибочно назвала салон Волошина.

21. Цветаева уже в детстве обнаруживает свойственные ей позднее склонности: «Мать ошибалась. Я не и Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, и Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи и потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь». (Мой Пушкин. М., 1967, с. 62). Творчество Цветаевой на всех его этапах храпит следы ее причастности к сафическим интересам: см., например, рассказ о ее детской влюбленности в Надю Иловайскую («Дом у старого Пимена), стихи 1915 г. (Р), «Мне полюбить Вас не довелось», «Повесть о Сонечке» и стихи к ней, «Письмо к Амазонке», стихотворение «Грудь женская» («Ремесло», Берлин, 1923, стр. 56.), наконец, дикое и местами прекрасное письмо к С.Н. Андрониковой, фрагментарно опубликованное в сб. «День поэзии» (М., 1980, стр. 139). Притяжение, испытываемое Цветаевой к женщинам, сказалось и на ее интересах к проблеме подобных отношений: в ее записях часто встречаются рассуждения на эту тему. В мужчинах Цветаеву привлекали поэтому женственные черты (чем, между прочим, объясняется ее эмоциональное тяготение к почти юношам); очень типично .в этом отношении стихотворение к С.Я. Эфрону {ЮС стр. 15). Не зная адресата, можно подумать, что оно обращено к женщине:

22. Письмо Е. О. Волошиной к Ю. Л. Оболенской от 30.XII (автор его даже обозначил час — 5 ч. вечера) 1914 г. (РГАЛИ, фонд 2080, оп. 1, ед. хр. 21).

23. Разговор записан 20.VII.1915, в памятной книжке Цветаевой.

24. А.С. Эфрон. Записи о раннем детстве (1960-е гг.).

25. Письмо к Л.Я. Гуревич от 10 сент. 1913 г. (РГАЛИ; фонд 131): «Я сняла квартиру, приобрела даже некоторое движимое имущество и теперь вследствие этой непосильной для моего кармана роскоши сиднем сижу в Колокольниковом переулке с моей приятельницей (судя по дате письма, предшественницей Цветаевой — С.П.) и обезьянкой, которая, кстати сказать, несмотря на большую обезьянью прелость, в человеческом общежитии довольно-таки несносна».

26. Письмо Е.О. Волошиной к Ю. Л. Оболенской от 21.1.1915 г. Цит. фонд.

27. Тот же фонд.

28. Записная книжка Цветаевой 1920 г. Она вспоминает Парнок в связи со своими отношениями с адресатом (Ц) №№ 159-167.

29. Стихотворение сохранилось в архиве Е. Я. Эфрон, сестры мужа Цветаевой, вместе с другим, опубликованным стихотворением Парнок «Узорами заволокло» {II No 56). Текст, сопровождающий стихи приписки, таков: «Милая Елизавета Яковлевна, исполняю обещание: присылаю Вам стихи, которые Вам понравились. Всего лучшего. С. Парнок. 5-го февраля 1915 г. Москва». Очевидно, Парнок где-нибудь в гостях читала эти стихи, понравившиеся Е.Я. Эфрон и написанные, скорее всего, близко ко времени отсылки, во всяком случае уже в «цветаевское время»: стихи более давние Парнок едва ли стала бы читать. Наличие пьесы «Узорами заволокло», в которой говорится о разрыве, позволяет высказать предположение, что у обеих общий адресат.

30. О дне приезда в Коктебель упомянуто в записной книжке Цветаевой 1915—16 гг., о дне отъезда оттуда информирует письмо Е. О. Волошиной сыну от 23 июля 1915 г.: «Марина с Парнок вчера уехали» (РГАЛИ, цит. фонд).

Забавно, что 18 мая М. Цветаева на книге (ныне в ЦГЛЛИ), подаренной своей сопернице, делает надпись: Милой Рае Марина 18 мая 1915 г. (Речь идет об Ирайде Карловне Альбрехт, подруге Парнок в 1913—1914 гг. — ред.)

31. Записная книжка Цветаевой за 1915-1916 гг.

32. Письмо Е. О. Волошиной к Ю. Л. Оболенской от 5 августа 1915 г. (РГАЛИ, цит. фонд).

33. Письмо Цветаевой к Е. Я. Эфрон от 30 июля 1915 г. С. Я. Эфрон с конца марта 1915 г. служил в санитарном поезде.

34. Об этом сообщает письмо М. П. Кудашевой Вяч. Иванову от 18 августа 1915 г.: (...) «Вечером были в «обормотнике» (дом, где Пра, Толстые, Б. Грифцов, Эфроны живут, на 2 этаже). Видела Веру и Сережу Эфрона, а Марину завтра увижу. Говорили о войне (...)» (РО РГБ).

35. Это свидетельствуют два другие письма М. П. Кудашевой к Вяч. Иванову от 20 августа 1915 г.: «(...) Вчера вечером были у Сони Парнок, — та говорила летние стихи, — и Марина тоже, — такие мне не написать никогда»; и от 24 сентября 1915 г.: (...) «К вечеру нужно к Марине и Соне» (Цит. фонд).

36. Цветаева и Парнок в конце декабря 1915 года уехали в Петроград.

37. Цветаева. Письмо к Кузмину б.д. (после июня 1921 г.). Архив О. Н. Арбениной (Гильдебрандт).

38. О своем романе с Мандельштамом Цветаева упоминает в письме к Кузмину. В ее записной книжке 1915-1916 гг. значится, что Мандельштам в конце января 1916 г. приехал в Москву, уехал оттуда 5 февраля и вновь вернулся в конце месяца.

39. Цветаева вернулась в Москву не ранее 19 января 1916 г., так как 18-м числом помечена надпись на ее книге, подаренной в Петрограде приятельнице: «Милой Loulou» (ГПБ, ф. 150, Владимирова, ед. хр. 456).

40. Под гостьей Парнок подразумевается Л.В. Эрарская, актриса театра Незлобина, сыгравшая в жизни Парнок важную роль. Ошибочно было бы понимать сцену прихода Цветаевой как нескромную: Парнок, с молодости будучи нездоровым человеком, часто, как рассказывал мне друг С.Я. Парнок Л.В. Горнунг, принимала в постели навещавших ее друзей.

41. Черновик письма к Г. В. Адамовичу от 9 мая 1933 г. Приводим из него отрывок, интересный в сопоставлении с письмом к Кузмину и «Нездешним вечером»: «...Вы у меня связаны с совсем другим, чем с писанием. Эгоистически Вы мне дороги как клочок — яркий и острый лоскут — моих двадцати лет, да еще в час его первой катастрофы (сохраняем текст невыправленного черновика — С. П.), там, в доме Лулу, Леонида и Сережи (члены семьи Каннегисера — С. П.), среди каминных рощ и беломедвежьих шкур. Были ли Вы (янв. 1916), когда был и пел Кузмин? Если да, если нет — я Вам должна прочесть одну запись — нечитанную никому, п.ч. никому дела нет — а м.б. и нечитаемую? Запись того вечера, того диалога, видение живого Кузмина 17 лет назад!»

42. Запись в памятной книжке 1915-1916 гг. от 3 марта 1916 г. Соблюдена принятая в оригинале разбивка на строки.

43, Все же представляется, что первой идет реплика дочери, а две другие принадлежат Цветаевой; ремарка к первой фразе Цветаевой фиксирует жест ее дочери, как комментирующий слова матери. Подобная манера сопровождать обращенные к ним слова «словами» кинетической речи — типична для маленьких детей. Так как интерпункция записи может ввести в заблуждение, напомним, что в годы, о которых идет речь, Цветаева отделяла тире один период от другого. Иногда она употребляла одновременно абзац и тире. Предлагаемое распределение реплик находит опору в тогдашнем отношении Цветаевой к Парнок (через месяц она напишет «В оны дни») и к дочери.

44. Осенью 1917 г. Цветаева была в Крыму дважды. О первом пребывании известно из записи 1938 г., когда она составляла беловую тетрадь своих стихотворений за 1916-1918 гг. Объясняя пробел в стихах за время с 30 сентября по 3 декабря, Цветаева записала: «Такой перерыв — гостила на Юге, в имении (абрикосовое дерево) и все время была на людях — и очень радовалась — и стихи в себе просто заперла»; 3-4 ноября, проведенные в поезде по дороге из Крыма в Москву, описаны в очерке «Октябрь в вагоне». В середине ноября Цветаева вновь предпринимает поездку в Крым.

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Живое слово >> Серебряный век >> Марина Цветаева >> О Марине Цветаевой >> Незакатные оны дни: Цветаева и Парнок Незакатные оны дни, часть 1