|
|||||||||
|
Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> О Софии Парнок >> «О любви» |
О Софии ПарнокАнна Саакянц |
«О любви»
К осени 1914 года Цветаева нашла, наконец, «волшебный дом», который полюбит и где проведет около восьми лет: номер шесть по Борисоглебскому переулку, между Поварской и Собачьей площадкой.
Строгий фасад этого небольшого двухэтажного дома не соответствовал его сложной и причудливой внутренней планировке. Большая квартира под номером три, которую снимала семья Цветаевой, находилась на втором этаже и имела, в свою очередь... три, а точнее, два с половиной этажа: обычный и мансардно-чердачный, где многие помещения находились на разной высоте. Передняя; коридор; большая гостиная со «световым колодцем» в потолке; комната без окон, темная; большая, в сорок метров, Детская; небольшая комната Марины Ивановны с окном во двор; комната для гостей с одним окном — таков низ. Верх: закоулки, повороты, лестницы; ванная, кухня, комната для прислуги; просто чердак и еще две комнаты; мансардная, небольшая, и другая, значительно большая, С. Я. Эфрона. Эту комнату в революцию Цветаева назовет своим «чердачным дворцом» и «чердаком-каютой». Таково было это удивительное жилище — вполне в духе его хозяйки. Не дом — сплошная Романтика; до революции, по воспоминаниям ее дочери, у них часто и охотно гостили друзья и просто знакомые — никого не стеснявшие и ничем не стесненные...
Переезд и хлопоты, с ним связанные, естественно, отвлекали Цветаеву от творчества. К стихам она вернулась во второй половине октября 1914 года, вдохновленная новой встречей.
Поэтесса Софья Яковлевна Парнок. Умна, иронична, капризна. Внешность оригинальна и выразительна. Большие серые глаза, бледное лицо, высокий выпуклый лоб, светлые, с рыжим отливом, волосы, грустный взгляд, свидетельствующий о затаенной печали, а может быть, надрыве. На облике Парнок сказался, вероятно, особый склад ее натуры и судьбы, что придавало ее манерам драматический, терпкий привкус. Позади — моментально распавшийся брак, ибо от природы Парнок была наделена сафическими склонностями. Не собранные в книгу стихи — строгие, созерцательные: о природе, об одиночестве, о душе. У нас нет свидетельств, как относилась к ним Цветаева; но Парнок очаровала ее с первой же встречи. Отчасти влекло преимущество возраста (Парнок была старше Цветаевой на семь лет); лишившись матери, Цветаева тянулась к женщинам старше себя. Лидия Александровна Тамбурер, Аделаида Казимировна Герцык — это были любимые собеседницы, внимательные, снисходительные, понимающие друзья. Здесь же разница в возрасте была незначительна, но было ощущение странности, двусмысленности отношений, которое и пугало и влекло одновременно. Образ старшей подруги мифологизировался. В цветаевских стихах она — непостижима и таинственна, это — «грустная трагическая леди», которую «никто не спас», она «язвительна и жгуча», несет в себе «вдохновенные соблазны» и «темный рок». С первой встречи лирическая героиня Цветаевой знает, что разлука неминуема:, «...вам, мой демон крутолобый. Скажу прости». В последующих пяти стихотворениях развертывается остропсихологичный «роман в стихах», любовь двух женщин; инициатива, понятно, исходит от старшей. Героиня Цветаевой охвачена неоднозначными переживаниями: недоумением и взволнованностью («Под лаской плюшевого пледа...»), затем — моменты успокоения, просветления: «Какое-то большое чувство Сегодня таяло в душе» («Сегодня таяло, сегодня...»). Она рисует облик подруги при свете луны; еле-еле различимы «впадины огромных глаз»; «бешеных волос металл темно-рыжий»; и — что весьма важно: «очерк лица» подруги становится «очень страшен» («Уж часы — который час?..»).
Сафическая любовь, которую предложила Парнок и которую Цветаева приняла, вызвала поток этих стихов.
В конце 1914 года Цветаева написала несколько стихотворений, с «подругой» не связанных. Одно из них — вызов: вопреки тому, что в данный момент идет война, она пишет восторженное славословие Германии — страны Романтики, страны Канта и Гёте, всё остальное не имеет значения:
|
Ты миру отдана на травлю. И счета нет твоим врагам, Ну как же я тебя оставлю? Ну как же я тебя предам? |
И дальше:
|
Германия — мое безумье! Германия — моя любовь! . . . . . . . . . Нет ни волшебней, ни премудрей Тебя, благоуханный край, где чешет золотые кудри Над вечным Рейном — Лорелей. («Германии»)
|
Настроения Цветаевой переменчивы; переменчивы и стихи:
|
Радость всех невинных глаз, — Всем на диво! — В этот мир я родилась Быть счастливой!.. |
В декабре Цветаева с Парнок предпринимают путешествие в Ростов Великий. «Марина уехала дней на десять», — пишет Сергей сестре Вере 15 декабря.
1914 год кончался неспокойно в силу многих причин, хотя традиционная рождественская елка в «борисоглебском» доме была зажжена...
==========
Судя по стихам (хотя и не следует полностью полагаться на них), начавшийся 1915 год покоя Цветаевой не принес. Вот начало стихотворения от 3 января:
|
Безумье — и благоразумье, Позор — и честь, Все, что наводит на раздумий,' Все слишком есть — Во мне. — Все каторжные страсти Слились в одну! — Так в волосах моих — все масти Ведут войну! Я знаю весь любовный шепот, — Ах, наизусть! — — Мой двадцатидвухлетний опыт — Сплошная грусть!.. |
«Каторжные страсти», «Сплошная грусть»... С какой силой уже тогда ощущала Цветаева себя, не укладывающуюся ни в какие рамки! То была ее радость и беда, сила и уязвимость, жизнь и погибель одновременно. Войны, бушевавшие в ее душе, не оставляли сил реагировать на войну, в которой участвовала Россия... Лишь одно ее волновало: Сергей, готовый в любой момент оставить занятия в университете, а также свои театральные увлечения, твердо решил поступить братом милосердия в санитарный поезд. Его, конечно, убивало то, что происходило с женой: он с нетерпением ждал отправки на фронт.
Январь и февраль прошли для Цветаевой под знаком так называемой «роковой женщины», которою она увлечена и над образом которой продолжает фантазировать, далеко уходя от реальности «оригинала» (стихотворения «Свободно шея поднята...», «Ты проходишь своей дорогою...», «Могу ли не вспомнить я...»). Но чем дальше отстоял поэтический образ от «прототипа», миф от реальности, тем художественно убедительнее он становился — обобщенный образ таинственной, демонической женщины, чей возраст неопределим, а секрет натуры — в двоякости облика и сути; «Не цветок — стебелек из стали ты, Злее злого, острее острого»; она сочетает в себе «нежность женщины, дерзость мальчика»; ее движенья — «длинны». Насколько точно найдено последнее слово, вместо привычных и невыразительных «неспешны» или «медленны»; движение дано не в скорости, а в рисунке: «Из замшевой черной сумки Вы вынули длинным жестом И выронили — платок».
Да, Цветаева поддалась «чарам» обольстительницы, влюбилась в женщину. Как могло это произойти с нею, наделенной всеми женскими страстями, преданной женой и обожающей своего ребенка матерью, — на всё это она сможет ответить гораздо позже, когда встретится с книгой, принадлежащей перу другой «обольстительницы» — «амазонки» — Натали Клиффорд-Барни. Ответит психологически, философски — и поэтически.
За образом «подруги» стояла другая, более далекая и никогда не виденная реальность: Анна Ахматова, петербургская «сестра» в поэзии, с чьей книгой «Вечер» Цветаева познакомилась три года назад. И вполне естественно, что в стихи к Парнок «вторгается» стихотворение «Анне Ахматовой» (11 февраля), где ее образ нарисован тоже демоническим, неотразимым, «роковым», вызывающим чувство влюбленности в поэтессу и в ее стихи:
|
Узкий, нерусский стан — Над фолиантами. Шаль из турецких стран Пала, как мантия. Вас передашь одной Ломаной четкой линией. Холод — в веселье, зной — В Вашем унынии. . . . . . . . В утренний сонный час, — Кажется, четверть пятого, — Я полюбила Вас, Анна Ахматова. |
Так в поэтическом воображении Марины Цветаевой родился образ Анны Ахматовой — и существовал долгие годы, вплоть до их знакомства-невстречи в 1941 году. Однако при всем мифотворчестве Цветаева почувствовала главное: их с Ахматовой полярность.
Природа, именно природа была у них разная. Все в них было противоположным. Ахматова, физически некрепкая (туберкулез, семейная болезнь, унесшая в могилу ее сестру), — тем не менее в море ощущала себя русалкой, плавала далеко и неутомимо, в противоположность Цветаевой, которая моря никогда так и не полюбила, чем не оправдала свое имя Марина — «морская». Цветаева недаром называла свое здоровье железным: имела крепкое сердце, была неутомимым пешеходом, не знала усталости, спала мало. Представить себе ее в полулежачей ахматовской позе, которую первым обессмертил Модильяни еще в 1910 году, так же невозможно, как вообразить Ахматову, преодолевающую размашистым быстрым шагом холмы и леса. Нужно сказать, что молодая Ахматова и впрямь несла в своем образе некие приметы так называемой «роковой женщины» (и, более того, утверждала их — любила позировать, сниматься). То был образ молодой стройной, зябкой, кутающейся в шаль черноволосой горбоносой красавицы с темной челкой. К 1914 году литературные Петербург и Москва уже знали два портрета Ахматовой: О. Делла Вос-Кардовской и Н. Альтмана.
В облике Цветаевой не было ничего рокового, и в течение жизни ее очень мало писали. Дело заключалось не в красоте или в «некрасивости», а в разности натур, в «психологии». Цветаева была так же далека от инфернальности (которую — не вследствие ли общения с Парнок? — впоследствии не выносила и «прощала» одной лишь Ахматовой), — как солнце от луны, что отнюдь не мешало ей подчеркивать главные приметы своей внешности. Она подчеркивала свою золотоволосость (не в противовес ли ахматовской темноволосости?) — хотя ее волосы были не золотыми, а русыми. Всегда упоминала горбинку на носу (не вслед ли, напротив, Ахматовой? — так же, как и челку?..). Впрочем, мы ни на чем не настаиваем...
И, кроме всего прочего, нельзя забывать, что чудо поэта Ахматовой состоялось уже в книге «Вечер», в то время как Цветаева еще барахталась в детстве своих первых сборников...
==========
Она продолжает вести стихотворный дневник своей дулю, старается разобраться в себе, в тревожащих ее противоречивых чувствах. «Легкомыслие! — Милый грех, Милый спутник и враг мой милый!» Чему научило оно юную душу?
|
Начинать наугад с конца И кончать еще до начала. Быть, как стебель, и быть, как сталь, В жизни, где мы так мало можем... |
В другом стихотворении («Сини подмосковные холмы;..») звучат успокоенность и надежда на исцеление от страстей — если не обманчивые, то во всяком случае недолгие: «Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть. Выздоравливаю от зимы...»
Между тем в конце марта Сергей Эфрон получил назначение в санитарный поезд, который должен курсировать из Москвы в Белосток (затем — в Варшаву) и обратно. 30 марта его знакомая Вера Жуковская пишет с дороги Елизавете Эфрон: «У Сережи 4 теплушки легкораненых. Сережа в восторге от всего и чувствует энергию и силу... ...Я никогда не думала, что С<ережа> так робок и застенчив, все его уже полюбили».
С отъездом мужа на фронт у Цветаевой прибавились новые тревоги. Но что можно было изменить в обстоятельствах, а главное, в самой себе? Цветаева жила — теперь это выявилось окончательно — своим творчеством, оно было главным делом ее жизни и питалось интенсивным духовным общением. Именно в эту пору она часто посещает дом, в котором тепло ее душе и интересно уму, дом Аделаиды Казимировны Герцык в Кречетниковском переулке. Там она видела Вячеслава Иванова, Николая Бердяева, Льва Шестова. Так же, как некогда в «Мусагете», она была не столько участницей этих «соборов», сколько наблюдателем, вероятно, достаточно робким, и, однако, ничто не прошло даром, да и не могло быть иначе...
Она продолжала писать стихи к Парнок. Ее героиня, вначале ослепленная старшей подругой, теперь видит насквозь всю ее, с ее «треклятой страстью», «требующую расплаты За случайный вздох». И, хотя привязанность еще не прошла, ей ясно, что это — «канун разлуки», «конец любви»: и совсем уже беспощадны заключительные строки:
|
Счастлив, кто тебя не встретил На своем пути! («Повторю в канун разлуки...») |
Цветаевская героиня пытается освободиться от старшей подруги: ее капризов, ее деспотизма. «Зачем тебе, зачем Моя душа спартанского ребенка?» («Есть имена, как душные цветы...»).
Спартанский ребенок. Мальчик, юноша; еще прежде встретился у Цветаевой этот образ — в стихотворении «Мальчиком, бегущим резво...», 1913 год. Невольно или сознательно, но в сюжете «романа в стихах» вырисовываются контуры легенды о Сафо. Безнадежно влюбленная в юношу Фаона, она покончила с собой, бросившись в море с Левкад-ской скалы. Случайно или осознанно, но и Парнок «подыгрывает» этому античному сюжету: в стихах к Цветаевой она также наделяет ее образ энергичными, своевольными, юношественными чертами: «Следила ты за играми мальчишек, улыбчивую куклу отклоня. Из колыбели прямо на коня неистовства тебя стремил излишек».
Героиня Цветаевой ощущает себя вольным юношей, чьи силы требуют выхода, а дух — самоутверждения:
|
Что видят они? — Пальто На юношеской фигуре. Никто не узнал, никто, Что полы его, как буря. Летит за крыльцом крыльцо, Весь мир пролетает сбоку. Я знаю свое лицо. Сегодня оно жестоко. |
Так впервые возникает в поэзии Цветаевой тема бега, полета, стремительного движения как состояния. «Ибо единый вырвала Дар у богов: бег!» — напишет она в 1924 году («Пела как стрелы и как морены...»).
Высвобождение и распрямление личности — вот что происходит с героиней Цветаевой. Свидетельство тому — парадоксальное блестящее «антилюбовное» стихотворение «Мне нравится, что Вы больны не мной...», обращенное к Маврикию Александровичу Минцу, тогда — близкому другу сестры Анастасии:
|
Спасибо Вам и сердцем и рукой За то, что Вы меня — не зная сами! — Так любите: за мой ночной покой, За редкость встреч закатными часами, За наши не-гулянья под луной, За солнце не у нас над головами, — За то, что Вы больны — увы! — не мной, За то, что я больна — увы! — не Вами. |
Это чувство раскрепощения, уверенности в себе — не было ли оно вызвано новой встречей — правда, пока только мелькнувшей? Ибо, как вспоминает Анастасия Цветаева, весной 1915 года М. А. Минц познакомил Марину Ивановну со своим другом, Никодимом Плуцер-Сарна, который увлекся ею с первой встречи и прислал корзину с незабудками. Но Цветаевой (и ее героине) не до новых переживаний: она еще не поквиталась с прежними; моментами настроения ее мучительны. Ей хочется, чтобы все оставили ее в покое (стихотворение от 6 мая):
|
Вспомяните: всех голов мне дороже Волосок один с моей головы. И идите себе... — Вы тоже, И Вы тоже, и Вы. Разлюбите меня, все разлюбите! Стерегите не меня поутру! Чтобы могла я спокойно выйти Постоять на ветру. |
Но от старшей «подруги» не так легко отделаться. Девятым мая помечен приведенный выше сонет Парнок к Цветаевой «Следила ты за играми мальчишек...», завершающийся словами: «Ты, проходящая к своей судьбе! Где всходит солнце, равное тебе? Где Гёте твой и где твой Лжедимитрий?» А у Цветаевой настроение совсем не в «унисон». Тем же 9 мая помечены ее мрачные строки:
|
Бессрочно кораблю не плыть И соловью не петь. Я столько раз хотела жить И столько — умереть!.. |
Как бы там ни было, однако Цветаева собирается в Коктебель с Алей и С. Я. Парнок. «Уезжаю 20-го(* Уедут они из Москвы 26 мая.). билеты уже заказаны», — пишет она Лиле Эфрон, прося ее забрать у Н. В. Крандиевской застрявшие у Толстых книги: стихи Ростопчиной и Каролины Павловой, — «по горло занята укладкой вещей и т. п. ужасами». Этот предстоящий отъезд, а главное, настроение Марины беспокоят Сергея; 10 мая он пишет из Белостока своей верной Лиле:
«...Хочу тебе доверить одну вещь, меня крайне беспокоющую. У меня сейчас появился мучительный страх за Алю. Я ужасно боюсь, что Марина не сумеет хорошо устроиться этим летом и что это отразится на Але.
—Мне бы, конечно, очень хотелось, чтобы Аля провела это лето с тобой, но я вместе с тем знаю, какое громадное место сейчас она занимает в Марининой жизни. Для Марины, я это знаю очень хорошо, Аля единственная настоящая радость и сейчас без Али ей будет несносно.
Лиленька, будь другом, помоги и посоветуй Марине устроиться так, чтобы Але было как можно лучше... Посмотри, внушает ли доверие новая няня (Марина в этом ничего не понимает)... Одним словом, ты сама хорошо понимаешь, что нужно будет предпринять, чтобы Але было лучше. — Мне вообще страшно за Коктебель.
Лиленька, буду тебе больше чем благодарен, если ты поможешь мне в этом. Только будь с Мариной поосторожней — она совсем больна сейчас. Я так верю в твою помощь, что почти успокоюсь после отсылки письма...».
Это говорит человек, который не уверен, будет ли он завтра жив.
«Над нами два раза летали аэропланы и швыряли бомбы», — читаем в его письме тому же адресату, написанном 12 мая по пути в Варшаву. Вряд ли он решился бы сообщить жене подобные вещи...
Итак, Цветаева снова в Коктебеле. Пятым июня помечено стихотворение памяти Петра Эфрона — «Милый друг, ушедший дальше, чем за море!..». Ровно год назад Цветаева написала стихи о первой встрече с ним — «День августовский тихо таял...». Теперь — встреча с мертвым, которому она принесла розы...
Кроме этого, ничего существенного за два месяца пребывания в Коктебеле Цветаева не создала. Неудавшееся, по нашему мнению, стихотворение, в котором ощутима романтическая поза: «Какой-нибудь предок мой был — скрипач. Наездник и вор при этом. Не потому ли мой нрав бродяч И волосы пахнут ветром!» Такие строки можно было себе позволить два года назад: сейчас они для нее слабы. Немного удачнее, но тоже не «всерьез», стихотворения «И все вы идете в сестры...», «В первой любила ты...».
Жизнь в Коктебеле многолюдна и оживленна, хотя Волошина негой в Париже. «Кроме Марины, Аси, Сони и Лизы Парнок... приехал еще Алехан с Тусей*, — писала Е. О. Волошина Лиле Эфрон. — Со вчерашнего дня** к нам присоединился еще один поэт Мандельштам. У нас весело, много разговоров, стихи, декламации.
Аля с Андрюшей (сыном А. Цветаевой. — А. С.) необыкновенно милы, каждый в своем роде, и вместе и порознь хороши. С Мариной и Асей без перемен, и я их по-прежнему люблю; по-прежнему люблю и ценю больше Марину; по-прежнему обеих очень жаль».
С Осипом Мандельштамом Цветаева встретилась впервые и бегло. Их встречи еще впереди.
Жизнь Сергея продолжала проходить «на колесах»; стало опаснее: в Москве больше суток находиться было нельзя, так как «завязались бои» (письмо Лиле от 11 июня). Через месяц, 18 июля, ей же: «Сейчас у нас кошмарный рейс... Думаю, что после этого рейса буду отдыхать или совсем брошу работу».
Двадцать второго июля Цветаева с Парнок покидают Коктебель в едут в Малороссию. Через несколько дней после того в Коктебель приезжает Сергей. Вероятно, она об этом не знает, так как 30 июля пишет Лиле из Харьковской губернии: «...страшное беспокойство и тоска: ...газетные известия не идут из головы, — кроме того, я уже 8 дней не знаю, где Сережа, и пишу ему наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ».
И дальше — слова, очень много объясняющие в характере и в чувствах Цветаевой:
«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.
— Соня меня очень любит и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает. Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда и вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать...»
• А. Н. Толстой и Н. В. Крандиевская.,
** Мандельштам приехал в Коктебель 30 июня
Эта «разорванность» Цветаевой между двумя привязанностями — обе очень сильны, а «пол и возраст ни при чем», как она всегда утверждала, — конечно, терзали и Сергея. Разумеется, ему был неприятен этот истерический деспотизм, который позволяла себе по отношению к Цветаевой ее старшая «сестра» в поэзии (и, заметим, — несравнимо «младшая», меньшая — по таланту). И если из-за безмерной любви к жене он опять «посторонился», уступил дорогу, то о Парнок сказать этого было нельзя. Безусловно, она имела весьма сильную власть над Цветаевой и к тому же принимала живое участие в ее литературной судьбе: способствовала вхождению ее в петербургскую литературную среду: журнал «Северные записки», с издателями которого она была знакома, напечатал в 1915 году несколько цветаевских юношеских стихов.
Более чем трехнедельное пребывание в Малороссии ознаменовалось единственным цветаевским стихотворением (возможно, другие не сохранились):
|
Спят трещотки и псы соседовы, — Ни повозок, ни голосов. О, возлюбленный, не выведывай, Для чего развожу засов. Запах розы и запах локона, Шелест шелка вокруг колен... О, возлюбленный, — видишь, вот она — Отравительница! — Кармен. |
Это — новое слово в лирике Цветаевой: романтическая стилизация под иноземное и иновременное, которая расцветет в 1916 — 1919 годы, например в циклах «Кармен», «Дон-Жуан», «Плащ» и, наконец, в романтических пьесах.
Так 5 августа 1915 года в многоголосие цветаевской лирики включился еще один, доселе не звучавший голос. А старшая «подруга», которая творчески мало что могла дать младшей, — в тот же самый день метафорически славословила ее безмерность и силу: «Не в твоем ли отчаянном имени Ветер всех буревых побережий. О, Марина, соименница моря!» («Смотрят снова глазами незрячими...»).
Примерно 20 августа Цветаева вернулась в Москву. После приезда из Малороссии для нее сильно ослабло «наваждение» старшей подруги; последние отголоски его прозвучали в стихотворении «В тумане, синее ладана...» (5 сентября). Через несколько лет, составляя сборник юношеской лирики, Цветаева отберет стихи, навеянные знакомством с Парнок, и составит цикл (в одном варианте — из семнадцати стихотворений, в другом — из пятнадцати). Названия цикла, между которыми она колебалась, знаменательны: «Ошибка» и «Кара»; окончательное — «Подруга». Сюжет прочерчивается весьма четко; он драматичен и напряжен. Встреча двух женщин; старшая наступает, младшая восхищается и недоумевает, увлекается; она колеблется, страдает и в конце концов покидает подругу.
Завершительным аккордом служит стихотворение, написанное 3 мая. Лирическая героиня Цветаевой гадает о том, что уготовано в будущем ее временной спутнице, сей «трагической леди»:
|
Хочу у зеркала, где муть И сон туманящий, Я выпытать — куда Вам путь И где пристанище. . . . . . . . . Вечерние поля в росе, Над ними — вороны... — Благословляю Вас на все Четыре стороны! |
Героиня Цветаевой — уже не прежняя «младшая подруга». Ее голос окреп, и это голос не поэтессы, а поэта, именно поэта, как постоянно будет утверждать Цветаева. Стихи к Парнок стали серьезным шагом Цветаевой к ее зрелой поэзии 20-х годов. Цветаева быстро взрослела; прежней жизни, безоблачной и счастливой, уже не могло быть...
Саакянц, А. Марина Цветаева. Жизнь и
творчество. М.: Эллис Лак. 1999. 816 с. Стр. 68-79
| Предыдущее |
Следующее |