Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

О Софии Парнок Ольга Пахомова

С.Я. Парнок 1932-1933 гг.

Часть 5

Говоря о стихах зимы-весны 1932 г., я старалась придерживаться хронологического порядка, приняв за него тот порядок, в котором стихи стоят в Веденеевской тетради.

Но в мае этот порядок пришлось отчасти нарушить, упомянув о «Дай руку..» и «Она еще беззаботна..». Понятно почему: в ноябре и в декабре Парнок мысленно возвращается в эти счастливые для нее дни.

Теперь же пришло время поговорить о стихах, под которыми нет даты либо указанные даты вызывают сомнение.

Это прежде всего «Выпросить бы у смерти...». В В.т. стихотворение отсутствует. В Ч.т. оно написано неразборчиво (для себя), дата под ним: 21-VIII. Три палочки у римской цифры VIII написаны более ярко, чем V. Возникает вопрос: не были ли они дописаны потом?

Действительно, если стихотворение и в самом деле написано 21 августа, то этот день нам достаточно хорошо известен. В августе Веденеева уезжает из Кашина в Каширу, где продолжает свой отдых с Авраменко, а затем едет к сыну на Днепрострой. Парнок, отказавшись ехать с ней, отправляется вместе с Цубербиллер в поездку по Волге и Каме до Перми. 21 августа — день прибытия в Пермь, день ожидания открытия почты (21-го в воскресенье она была закрыта) с тем, чтобы получить (или не получить) письмо от Веденеевой. Вот как пишет 22-го августа сама Парнок Веденеевой о своем состоянии в дни, предшествующие получению от нее первых писем:

«Вчера с суточным опозданием мы добрались, наконец, до Перми. С большим трудом разыскали, где здесь хранятся письма до востребования, и только сегодня удалось достать их. И вот, наконец, я получила 2 письма от тебя (от 12/VIII и 14-го) — первые за столько дней ожидания и тревоги.»

И еще из того же письма (речь пойдет о Цубербиллер):

«Я очень старалась не переваливать на нее своей тяжести, но ты не знаешь, какая я. Я хотя и мало говорила и не жаловалась, но была сама не своя.»

Стихотворение звучит совсем по-иному. Оно как бы вторая часть триптиха, изображающего вместе с «Измучен, до смерти замотан...» и «Сквозь все, что я делаю...» один виртуальный эпизод.

К тому же отметим сходство тем вычеркнутой в Ч.т. третьей строфы:

и апрельского: 

Возьму на себя смелость предположить, что «Выпросить бы у смерти...» написано неподалеку от «трамвая». Позже в следствие развития отношений некоторые ощущения, яркие весной, утратили свою интенсивность, и четверостишие было вычеркнуто автором — возможно, в августе. Но не придавая большого значения точности дат под стихами, Парнок не исправляет число, а лишь добавляет три палочки к римской цифре, обозначающей месяц.

В архиве Веденеевой есть листок с переписанными рукой Нины Евгеньевны стихотворениями Парнок, не вошедшими в В.т. Это большой нелинованый лист плотной бумаги, сложенный пополам. Тексты стихотворений написаны карандашом. Пунктуация отлична от Ч.т., даты также отличны от Ч.т. Привожу постранично:

1-я страница: «Выпросить бы у смерти...», без вычеркнутой в Ч.т. строфы, с датой 21/VII, и «На голову седую...», без даты. Последнее стихотворение приведу полностью так, как оно написано:

Это четверостишие написано более мелким почерком, хотя места на странице осталось более, чем достаточно. Вписано позднее? Но раз вписано, а не помещено на 4-ю последнюю, пустую страницу, значит, была попытка соблюсти хронологию.

2-я страница: «Без оговорок и условий...» с датой 2/X 1932

3-я страница: «Что это значит — «седьмое небо»?» без даты, с подписью: Кашин.

4-я страница: пустая.

Когда это написано?

Не после смерти Парнок, переписывая листочки ее черновиков.

Во-первых, отношения, сложившиеся у Веденеевой с Цубербиллер, вряд ли это допускали (об их отношениях в письме Н.Е. Веденеевой к сыну от 22.07.1933 г.).

Во-вторых, «Что это значит — «седьмое небо»?» в Ч.т. нет, как нет и «На голову седую...». С другой стороны на листе отсутствует «Будем счастливы...», хотя 4-я страница пуста. Даты отличны от Ч.т., пунктуация отлична. Диктовала Парнок?

Почему тогда она указала иные месяцы, чем в Ч.т., хотя числа те же? Месяцы не помнила, а дни помнила? Вряд ли.

«Без оговорок...» можно понять — 2-е октября, близкое к 27 сентября («Нет мне пути обратно!») не заденет Нину «игрой — Демьяновой ухой», как задело бы 2-е ноября после «Прямо в губы я тебе шепчу газэлы» и соответствующего шага Нины Евгеньевны навстречу Парнок.

«Выпросить бы у смерти...» — Парнок сама понимает, что это стихи не второй половины августа. Помещая их в июль, она помещает их в «июль» Веденеевской тетради, который в Ч.т. соответствует первой декаде августа.

Особая ситуация со «Что это значит — «седьмое небо»?» Не с него ли началось заполнение этого листа?

Для этого стихотворения, думаю, верно, то, что было сказано о «Вижу...» и «Выпросить бы у смерти...». Сходство терминологии говорит о близости по времени дат написания стихотворений. «Седьмое небо» есть в «Самой себе»: «Жить на седьмом небе». Не здесь ли где-то располагается «Кашин»?

А лучше сказать: не под него ли оставлена пустая страница в В.т. после «Сквозь все, что я делаю...» перед «О, как мне этот страшный вживень выжить...»?

К пустой странице в В.т. можно отнестись двояко:

1) Можно считать ее признаком конца цикла «Ненужное добро». В Ч.т. нумерация стихов в НД кончается на «Измучен...» (в В.т. ее вовсе нет), но и стихи, отмеченные в В.т. июнем, в Ч.т. отсутствуют.

2) Можно воспринять нумерацию в Ч.т. иначе, а именно: нумеровались листки перед тем, как переписать их в В.т. Позднее стихи заносились в В.т. по мере написания и необходимости в их нумерации не было. За это — тот факт, что там, где нумерация закончилась, начались пропуски стихов в Ч.т. И «Ненужное добро» в таком случае не название цикла, а скорее название книги. Пустой же лист (у Петрарки в тетради тоже были вшиты чистые листы — я думаю, это совпадение не формы, а чувства, определяющего форму своего выражения) — пустой лист соответствует пропущенному стихотворению. Какому?

Посмотрим, какие стихи не писались в В.т. Прежде всего, стихи о смерти. По крайней мере, до 1 декабря (дня рождения Веденеевой). Потом писались. Стало быть, В.т. предназначалась в подарок (и с тем Веденеева возвратила ее Парнок — после апрельского Кашина?). Но пустых страниц под стихи о смерти нет — тогда бы их было не одна, а две, по крайней мере. Значит, это должно быть стихотворение, содержание которого уникально. Такое уникальное — есть. Прочтем его, на своем месте:

Чувство, переходя от плюса к минусу, проходит точку нуля. «Кашин» и есть эта точка нуля — отсутствие чувства.

«Что это значит — «седьмое небо»?» — спрашивает Парнок. И здесь, как и ранее, когда в веденеевских стихах появляется новое выражение или цитата, в качестве источника можно предполагать Нину Евгеньевну. А что такое для нее «седьмое небо», узнать очень просто.

Упомянув о возвращении Веденеевой из Мелитополя в Москву летом 1921 года, я уже процитировала отрывок из ее письма к Авраменко, где она говорит о своем впечатлении от серии панно художника-постимпрессиониста, одного из основателей группы «наби» Мориса Дени.

«История Психеи» была заказана ему московским коллекционером И.А. Морозовым в 1907 г. для украшения зала особняка на Пречистенке. Дени воспроизвел несколько эпизодов повести-сказки из книги Апулея «Метаморфозы или Золотой осел». Часто эту легенду трактовали как аллегорию жизненного пути и воссоединения с божеством после смерти.

Серия включает в себя 7 панно: — «Пролетающий Амур поражен красотой Психеи», — «Зефир переносит Психею на остров Блаженства», — «Психея обнаруживает, что ее таинственный возлюбленный — Амур», — «Психея, открыв шкатулку со сновидениями подземного царства, погружается в
сон» («Месть Венеры»), — «В присутствии богов Юпитер дарует Психее бессмертие и празднует ее брак с
Амуром», — «Родные покидают Психею на вершине горы», — «Амур переносит Психею на небеса». Два последних панно исполнены Дени позднее, в 1909 г., когда он приезжал в Москву по приглашению И.А. Морозова.

В работе над серией «История Психеи» Дени следовал эскизам, выполненным во Флоренции на вилле Белла-Виста. В панно «Зефир переносит Психею на остров Блаженства» (не это ли «седьмое небо»?) изображен остров Изола Белла на Лаго Маджоре, в панно «Месть Венеры» отразились его впечатления от садов Джусти в Вероне.

Но в 1932-м Нине Евгеньевне уже давно «за сорок». Можно строить предположения, почему она считает 1922 г. неким рубежом в своей жизни в этом отношении, но как бы то ни было:

Это стихотворение имеет заголовок: «Самой себе». В Ч.т. он написан ярче, чем само стихотворение. Видимо, подписан позже. Он совпадает с заголовком стихотворения сына Н.Е.Веденеевой, Евгения, написанного где-то в 1925-27 гг.: «Самому себе». Это говорит о том, что Нина Евгеньевна показывала Парнок стихи сына. Она не связывала с ними честолюбивых устремлений, но полагала, что «важен процесс — он гармонизирует внутреннюю жизнь» (Письмо Н.Е.Веденеевой к сыну без даты. Судя по содержанию письма, это — 1934 г. В это время она прибегла к помощи психоаналитика.)

Текст «Самой себе» в Ч.т. содержит исправления и первоначальный вариант второй строфы звучал жестче:

В В.т. за «Самой себе» следует:

Думается, что «На голову седую...» сродни этому четверостишию, а также «Как мне это ни прискорбно...» из последнего известного нам письма Парнок к Веденеевой от 28.VII.33 и, может быть, многим подобным, оставшимся незаписанными. Мнение Поляковой о том, что «На голову седую...» Парнок сочинила, так сказать, «на смертном одре», основывается, по-видимому, на том, что оно последним вписано в В.т. рукой Веденеевой с датой 26 августа 1933 г. На листке из архива Веденеевой со стихами, не вошедшими в В.т., оно расположено между «Выпросить бы у смерти..» и «Без оговорок и условий...», даты нет. Возможно, 26-го августа, умирая, Парнок повторила его Нине Евгеньевне, как раньше в письмах цитировала из своих стихов: «демон шалый», «от людоеда и варвара». Пробелы не говорят о том, что Веденеева не разобрала слов. Первая и последняя строки, написанные полностью, задают размер. А пробелы — это цензурные пропуски, и в русском языке не так уж много слов, которые можно подставить вместо них, этот размер не нарушив.

Это последнее стихотворение, из написанных летом в Кашине. Полякова называет в качестве даты его написания 8-9 августа, ссылаясь на Ч.т., но в Ч.т. этого стихотворения нет. Как бы то ни было, 10 августа Веденеева уже в Кашире и посылает оттуда открытку сыну на Днепрострой. В августе стихов больше нет — есть письма.

Вот об этом — о письмах Парнок к Веденеевой — пришла пора сказать несколько слов. С.В.Полякова так о них пишет: «После знакомства с циклами БМ и НД кажется, что в письмах Парнок к Веденеевой каждая буква должна прожигать бумагу. Но сопоставление обращенных к ней писем и стихов обнаруживает совсем иную картину. В письмах Парнок гораздо более сдержана, чем можно было ожидать, и по своему тону она ближе к доведенеевской лирике, чем к БМ и НД. Единственный ответ на эту странность заключается в том, что поэзия была для Парнок главной формой выражения своей личности, и к стихам, исполненным высокого поэтического бесстыдства — я вновь употребляю это слово в смысле полного самораскрытия, — поэт уже больше ничего не мог добавить.»

Позволю себе не согласиться. Так думать — значит не чувствовать этих писем. Любовь — это не монолог, а диалог. И если стихи Парнок — это речь, то письма — напряженный слух: «Теперь, когда я знаю, что ты здорова, что думаешь обо мне и как думаешь...» (22.08.1932), «Пока не получила ни одного письма от тебя. Что бы там ни попискивал твой зайчонок, а все-таки, а все-таки...» (Парнок всего 3-й день в Каринском), «А главное, когда наладится наша переписка, и я буду знать, что с тобой, что ты думаешь и любишь ли меня!» Здесь и я поставлю «!» — это 1933-й год.

Все это можно считать лирическим отступлением потому, что дальше речь пойдет не о чувствах, а о деталях в письмах Парнок, остававшихся до сих пор неясными.

Два известных письма Парнок к Веденеевой, написанных в августе 1932-го года, я приведу полностью: первое невелико, а второе необходимо, чтобы показать в каком контексте появляются в нем имена — предмет нашего последующего обсуждения.

— 1 —

12.VIII.1932
Рыбинск

Милый друг!

Пишу на дебаркадере, под плеск воды и под грустные мысли о том, что первый блин комом. Волга обмелела, и вот уже 4 дня, как большие Камские пароходы делают свой рейс только до Нижнего. Надеемся, что доберемся до Нижнего маленьким пароходом, а там пересядем на настоящий. Удалось достать комнату в гостинице и без клопов. Это пока — первая удача. Но несмотря на докуку, радуюсь широкой реке и тому, как на ней хорошо дышится. С Кашиным простилась «скрипя сердцем».

Целуем обе.
С.

Очень думаю о моей милой дриаде и жду весточки.

— 2 —

22.VII.1932
Пермь

Мой дорогой, мой обожаемый друг!

Вчера с суточным опозданием мы добрались, наконец, до Перми. С большим трудом разыскали, где здесь хранятся письма до востребования, и только сегодня удалось достать их. И вот, наконец, я получила 2 письма от тебя (от 12 VIII и 14-го) — первые за столько дней ожидания и тревоги. Есть вещи, за которые не благодарят, но именно благодарность переполняет меня, когда я вновь и вновь перечитываю эти письма. Они такие ласковые и такие твои! Так ты не знаешь, поняла ли я, или нет, что ты не «не добрая». Если бы я не поняла этого, не было бы всего, что было. Я вообще думаю, что и ты и я понимаем друг друга, — только нам надо побольше быть вместе. Я не люблю разлуки, а особенно тогда, когда она предшествует слишком кратким встречам и все новым и новым хотя бы маленьким разлукам. Помнишь, — у Тютчева?

Да, Вильгельмина, к тебе я как-то СУЕВЕРНО-жадна, и ты не должна ни сердиться на меня за это, ни тяготиться этим. Ты бы хотела видеть меня более спокойной? Не хоти. Успеем еще успокоиться! Теперь, когда я знаю, что ты здорова, что ты думаешь обо мне и как думаешь, все в мире в порядке. Даже Пермь, хуже которой я не знаю города, стала совсем милой. Обратное плаванье будет мне отдыхом и радостью. Я знаю, что ждет меня, и каждый день теперь осмыслен.

Отсюда мы должны уйти в полночь, но из-за катострофического обмеления Камы пароходы идут фантастически, садятся на мель, терпят аварии, и мирное путешествие по реке обращается в авантюру. Не знаю, когда мы будем в Нижнем. Надеюсь, что на этот раз в Казань-то мы приедем не ночью, а днем, и я получу там письма от тебя. А твое письмо в Кинешму так и пропало. Хоть поезжай опять до Рыбинска, чтобы получить его! Наше возвращение по Оке и по Москве-реке, по-видимому, не состоится. В Нижний мы, вероятно, приедем числа 27-го, и некогда уже будет пускаться в новое, тоже рискованное, плавание, а придется вернуться в Москву поездом. Так мы и будем, как и рассчитывали, 28-го дома, и О.Н. успеет, не торопясь, приступить к своей работе. Не знаю, достаточно ли она отдохнула. Надеюсь, что на обратном пути, за 5 дней на воде, она еще больше посвежеет и пободреет. Я очень старалась не переваливать на нее своей тяжести, но ты не знаешь, какая я. Я хотя и мало говорила и не жаловалась, но была сама не своя.

Маленькая-большая! твоя гребля меня беспокоит, как бы «бодрая старушка» не нажила себе большого расширения сердца. Будь здорова, моя милая!

Никаких предтеч рогатых навстречу мне не выходило и не выйдет, и ни перед кем колен не преклоню. Да я и не могу этого сделать, т.к. и не вставала с колен с тех пор, как в Кашине очутилась в такой позиции.

Сегодня 22-ое. Ты вчера приехала в Днепропетровск. Милая! Знаю, что тебе хорошо, и радуюсь этому. Ты, пожалуйста, пойми, что это совсем так. А если полная моя, бескорыстная радость иногда осложняется грустью, то этим нисколько не аннулируется. Ты всегда знай, что мне дорого то, что — твое и что дает тебе счастье. И если я в те минуты, когда ты со своими, не хочу и не могу выходить из ТЕНИ, то это совсем не потому, что я эгоистична и себялюбива. Одним словом, несмотря на все мои кипения, я в глубине все-таки прозрачна, и я твой ДРУГ, Вильгельмина. Я не знаю, как ты относишься к слову поэта, но, очевидно, считаешь его легковесней, чем человеческое слово, если ждешь от меня всяких непостоянств. Пойми же мое человеческое и мое львиное слово и поверь ему до конца. Или так тебе уже менее интересно становится иметь дело со львятами?

Я не меньше Лии Исаковны знаю, какая ты, и знаю, что ты прекрасна, но я БОЛЕЮ тобой, и поэтому не всегда могу быть приятна и понятна тебе, как и ты мне, п.ч. ты иногда для меня источник большой боли, как и я для тебя. Но все хорошо и все будет хорошо, п.ч. главное есть.

Твоему Жене передай привет, и помни, что я тебе о нем сказала. Твоему брату, если это не глупо, тоже.

Нежно тебя люблю, нежно тебя целую и жду.

Твоя С. 

[На полях:] Ольга Николаевна шлет тебе сердечный привет. [Приписка в верхнем углу письма:] Чувствуешь, какая на бумаге пыль? Я пишу тебе на палубе. Города за завесой пыли не видно: это Пермь!

В этом письме возникают два имени: Вильгельмина (так Парнок называет Нину Евгеньевну) и Лия Исаковна — вот о них я и хочу поговорить.

Предположение, кто такая Вильгельмина, выскажу сразу, а потом попытаюсь объяснить, почему именно это имя произносит Парнок. Это Вильгельмина Фредерика Шмидт — возлюбленная и жена Яна Коллара, одного из наиболее значительных чешских поэтов XIX века.

Ян Коллар, по национальности словак, родился в 1793 г., изучал теологию в Иенском университете (1817-1820) и затем в течение 30 лет был священником евангелического прихода в Пеште. Умер в 1852 г. в Вене, куда был приглашен преподавать славяноведение. Вошел в историю литературы как сторонник идеи славянского единства.

Наиболее полное выражение взгляды Коллара нашли в его главном произведении лирико-эпической поэме «Дочь Славы». Первые три песни поэмы получили свои названия по именам рек, омывающих славянские земли («Сала», «Лаба, Рейн, Влтава», «Дунай»). Две последние песни (четвертая и пятая) были написаны позже и представляют собой рассказ самой Дочери Славы о хождении по славянскому раю («Лета») и аду («Ахерон»). Песни складываются из сонетов. Каждый сонет представляет собой самостоятельное произведение, которое вместе с тем связано смысловыми и композиционными нитями с общей художественной тканью позмы.

В образе Дочери Славы предстает Мина — Вильгельмина Шмидт. Коллар встретил ее во время своей учебы в Иене. Славянка-лужичанка Вильгельмина была дочерью евангелического пастора. Судьба разлучила Коллара с нею на долгие годы, в течение которых он считал Мину умершей. Через 16 лет они снова встретились в Пеште, и она стала его женой.

В первом издании, в 1824 г., «Дочь Славы» насчитывала 150 сонетов, в последнем, в 1852 г., — 645. Это последнее издание вышло в год смерти Я.Коллара так же, как и «Божественная комедия» была закончена Данте в год смерти, в 1321-м. (Это не единственное совпадение с жизненными деталями предшественников: Коллар — священник, Петрарка тоже принял духовный сан в 1326 г., еще до встречи с Лаурой. Объяснение, наверно, простое: люди, способные на подобное чувство, — люди одного склада.)

Смысл сравнения ясен. В обыденном сознании Данте и Петрарка оттого всю жизнь воспевали своих возлюбленных, что те не ответили взаимностью своим поэтам. Кстати, Веденеева повторяет эту же мысль в письме к сыну от 05.06.1935 г., говоря о Данте. Можно предположить, что нечто в этом роде она говорила и Парнок.

Ян Коллар и Вильгельмина Шмидт — опровержение этого расхожего мнения.

Отметим следующий нюанс: Парнок называет Веденееву Вильгельминой, но не обращается к ней так в начале письма. Это имя возникает в письме всякий раз в, так сказать, поэтическом контексте. В первый раз после того, как Парнок процитировала Тютчева (к тому же речь шла о разлуке), и второй раз непосредственно вслед за «Вильгельминой» идет: «Я не знаю, как ты относишься к слову поэта...»

Физическая возможность прочесть Коллара у наших героев была: он был известен в России по переводам еще при жизни, но полностью «Дочь Славы» не переведена на русский до сих пор.

Второе имя, упоминаемое в письме Парнок, — Лия Исаковна. Предположение о том, кто такая Лия Исаковна, я уже высказала. когда речь шла о «Вам со стороны виднее...». А теперь рассмотрим доводы «за» и «против».

Посмотрим, что же известно о Лие Исаковне Лифшиц и насколько это согласуется с тем, что можно узнать из писем Парнок и Веденеевой о неизвестной нам Лие Исаковне.

Вся информация о Лие Исаковне Лифшиц почерпнута из справочника «Вся Москва» за 1926 г. Справочник состоит из двух частей. В первой перечислены организации с указанием имен и должностей их сотрудников. Во второй — те же лица перечислены в алфавитном порядке с указанием их адресов, места работы и занимаемой должности. Небрежность при составлении справочника привела к некоторым различиям в написании отдельных фамилий в двух списках. В частности, то же самое лицо в одном перечне носит фамилию Лифшиц, а в другом — Лившиц. Но тождество легко устанавливается по имени и отчеству, месту работы и должности.

Итак, в 1926 г. Л.И. Лифшиц была штатным научным сотрудником медицинского факультета 2-го МГУ и врачом-ординатором клиники социальных и профессиональных болезней 1-го МГУ, находившейся на Девичьем Поле (Б. Пироговская 11). Директором клиники был Н.А. Семашко, первый нарком здравоохранения (1918-1930), первый председатель правления Дома ученых, открытого в 1922 г.

Л.И. Лифшиц проживала в это время по адресу: Ульяновская 48 кв.1. По тому же адресу проживал Лифшиц (он же в другом перечне — Лившиц) Лев Ильич. врач (1-й МГУ), очевидно, муж Лии Исаковны. В 1-м МГУ работали еще два Лившица, вероятно, братья Льва Ильича: Александр Ильич и Натан Ильич, оба гинекологи. Натан Ильич был еще и членом президиума Хамовнического райсовета. Оба они жили по одному адресу: Трубниковский пер. 24, кв.16.

В справочнике есть еще один Лившиц: Семен Львович, сверхштатный научный сотрудник мед. ф-та 2-го МГУ (гигиена труда) и санитарный врач Мосздрава (проживал по адресу: Знаменка 20, кв.2). Это, очевидно, сын Лии Исаковны и Льва Ильича. Совершенно неожиданно именно о нем оказалось известно более, чем о прочих Лившицах. В Интернете на сайте «Мемориала» в свое время можно было прочесть следующее:

«Лившиц Семен Львович, 1893 г. рожд., Бобруйск, член ВКП(б) с 1932 г., директор НИ Бактериологического института им. Эрисмана, адрес: Москва, ул. Фрунзе, д.20, кв.2. Арест: 15.10.37. Приговор и расстрел: 08.02.38.»

Отметим: это тот же Семен Львович — адрес совпадает. Как сказалась подобная судьба сына на его родителях, можно только предполагать. Факты же таковы: в телефонном справочнике за 1932 г. Лившиц Л.И. проживает по адресу Арбат 51, в справочнике 1937 г. Л.И.Лившиц отсутствует, а в справочнике 1939 г. снова появляется по адресу Пятницкая 59/63.

Адреса имеют немаловажное значение. В мае 1934 г. Нина Евгеньевна хочет снять комнату для сына — предполагалась возможность его возвращения летом в Москву. Лия Исаковна помогает ей в этом, предлагая комнату в квартире своих старых знакомых на Арбате возле Денежного (майское письмо Н.Е. Веденеевой к сыну без даты). В следующем письме Веденеевой к сыну есть такие фразы: «Ты спрашиваешь, какой второй вариант комнаты. А вот какой. Если одна наша знакомая найдет комнаты для себя и брата мужа, то последний передаст тебе свою. Она тоже близко от меня, но совсем отдельная, с телефоном и вообще более подходящая». Действительно, Трубниковский переулок, где жили братья Льва Ильича Лившица, недалеко от Кропоткинского, и телефон у них был еще в 1926 г.

Это то, что известно о Лие Исаковне Лифшиц.

А что можно сказать о Лие Исаковне из письма Парнок? Ясно: раз Веденеева апеллирует к мнению Лии Исаковны о себе, значит та ее давно знает. Если это мнение значимо для Парнок, следовательно, и Парнок хорошо знает Лию Исаковну. Можно предположить: если Л.И.Лифшиц работала во 2-м МГУ, то Парнок могла у нее лечиться. А Веденеева по какому поводу хорошо знакома с Лией Исаковной?

В письмах Веденеевой к сыну 1935-го года Лия Исаковна вдруг возникает в неожиданном контексте: Нина Евгеньевна заключила договор на редактирование книги Лии Исаковны, у которой эта книга первая. Если это Лия Исаковна Лифшиц, то как физик может редактировать книгу врача? Но все-таки может. Из писем Веденеевой к Авраменко известно, что мать Евгении Ивановны страдала, по-видимому, заболеванием щитовидной железы — в 1921 г. Нина Евгеньевна посылает для нее в Мелитополь иодистый калий. В 1927 г. мать Авраменко лечится в московской клинике, что приносит ей значительное облегчение (см. письма Веденеевой к Авраменко).

Парнок тоже страдала заболеванием щитовидной железы. Можно предположить, что клиника социальных и профессиональных болезней занималась такими вопросами, по крайней мере, эндемичский зоб вписывается в круг проблем, которые, судя по названию, были в компетенции этого учреждения. При лечении заболеваний щитовидной железы используется радиоактивный йод. Нина Веденеева в Гиредмете возглавляла группу радиологов-физиков. Она вполне могла выступить в роли редактора книги Лии Исаковны, посвященной методам лечения подобных заболеваний.

Напрашивается вывод, что Лия Исаковна из письма Парнок и Лия Исаковна Лифшиц — это одно лицо. А теперь перечитаем отрывок из письма Парнок, где речь идет о Лие Исаковне. Как всегда, несколько расширим область цитируемого текста: «Пойми же мое человеческое и мое львиное слово и поверь ему до конца. Или так тебе уже менее интересно становится иметь дело со львятами?

Я не меньше Лии Исаковны знаю, какая ты, и знаю, что ты прекрасна, но я БОЛЕЮ тобой, и поэтому не всегда могу быть приятна и понятна тебе, как и ты мне, п.ч. ты иногда для меня источник большой боли, как и я для тебя. Но все хорошо и все будет хорошо, п.ч. главное есть.»

«Или так тебе уже менее интересно становится иметь дело со львятами?» — стилистически иная фраза, чем те, что ее окружают. Неожиданно возникший местечковый говорок — это голос Лии Исаковны, прежде жительницы Бобруйска, и смысл этой фразы становится понятен, если учесть, что мужа Лии Исаковны звали Лев, а сама она была лет на 10 старше Веденеевой (ее сын старше сына Нины Евгеньевны на 10 лет). Потому-то сразу после этой фразы и возникает имя Лии Исаковны, в ином случае весьма неожиданное и нелогичное.

Голос Лии Исаковны еще на слуху у обеих — Веденеева поймет, кого цитирует Парнок, без дополнительных объяснений. Не говорит ли это обстоятельство о том, что Лия Исаковна тоже в это время находилась в Кашине? Братья ее мужа, по специальности гинекологи, могли иметь какое-то отношение к кашинскому санаторию, знать о кашинском курорте хотя бы. Может быть, у Лии Исаковны или у кого-то из них была там дача? И «пили чай» и «чинно восседали рядом» в Кашине, у Лившицев?

Кажется, все сходится, но вот коротенькое письмо из веденеевского архива:

Ленинград
6.03.54

Многоуважаемая Нина Евгеньевна!

Поздравляю Вас и всех знакомых мне сотрудников Вашей лаборатории с праздником Международного Женского дня!

Желаю Вам долгой плодотворной деятельности и доброго здоровья!

У меня особых перемен нет. Читаю лекции, кое что пишу. Крайне загружен всякой работой, которая не представляется необходимой. Это, однако, от меня не зависит.

В Москве буду только в июне-июле месяце. Если кто либо из Вашей лаборатории (Софья Владимировна, Меланхолин или Лия Исаковна) будут в Ленинграде, прошу звонить мне по телефону (на работу): А9-93-79

Адрес домашний — все тот же.

Привет всем указанным лицам, особенно — Софье Владимировне.

Уважающий Вас

А. Волков.

Софья Владимировна — это, очевидно, С.В. Грум-Гржимайло. У Веденеевой есть совместные работы и с ней, и с Н.М. Меланхолиным, выполненные еще в 30-е годы. «В одном списке» с ними упомянута и Лия Исаковна. Значит, она из того же поколения? Имен молодых — Ченцовой, Рудницкой и т.д. — нет. Была еще одна Лия Исаковна — коллега Нины Евгеньевны? Тогда непонятно, откуда эта Лия Исаковна могла быть известна Парнок. Вообще-то «двойники» в переписке Веденеевой встречаются. Так, кроме Софьи Владимировны Грум-Гржимайло, есть Софья Владимировна, бывшая чем-то вроде управдома по тому адресу, где проживала Нина Евгеньевна.

Ответов на эти вопросы у меня нет. Может быть, кто-то попробует их найти и, если повезет, установит кашинский адрес — место знакомства Парнок с Веденеевой.

Упоминание в письме Парнок о «предтечах рогатых» отсылает нас к «оленям» из «Вполголоса». На экземпляре сборника, подаренного Парнок Веденеевой, стоит странная, но о многом говорящая надпись:

Что странно? — Дата, прежде всего. И общий подарок на двоих. Так и видится внезапный визит Авраменко к Веденеевой, и Парнок, чтобы как-то разрядить возникшее напряжение, пишет общую дарственную надпись на «Вполголоса», от неожиданности ситуации путая год.

Чтобы исключить возможные спекуляции (в духе Д.Л. Бургин), сразу же скажу, что ревность Авраменко распространялась не только на Парнок. Два инфаркта, случившиеся у Авраменко в начале 50-х — второй фатальный, по времени совпали: первый — с женитьбой сына Веденеевой, второй — с последними месяцами ожидания рождения первого внука Нины Евгеньевны. Немолодая одинокая женщина, по-видимому, подсознательно боялась ослабления связей, соединявших ее с подругой, из-за событий в жизни подруги естественных. Но если в 50-е годы ее протест в глазах окружающих не вызвал бы понимания, то в 1932-м она сумела «дать бой». И добиваться успеха, как мы видим из сентябрьского стихотворения Парнок:

В Ч.т. — дата 27/IX, а год, между прочим, тоже напутан: 1923. Выскажу предположение об источнике, возникающих в стихах, шахматных мотивов. Возможно, это связано с происходившими в то время шахматными событиями: 10 сентября 1932 г. А.А.Алехин, первым из чемпионов мира, начал кругосветные шахматные гастроли (США, Мексика, Куба, Гавайские острова, Япония, Шанхай, Гонконг, Филиппины, Сингапур, Индонезия, Новая Зеландия, Цейлон, Египет, Палестина, Италия). Думать, что имя Алехина находилось под запретом в СССР в связи с появившимися в 1927 г. в белоэмигрантской прессе его антибольшевистскими высказываниями, не приходится — книги Алехина в переводах неоднократно издавались в СССР в 20-30-е годы, в частности в 1932 г. вышла из печати его книга «На путях к высшим шахматным достижениям (1924-1927)».

Летние метания Парнок: Волга — Пермь — Днепропетровск — Москва, — да и московские потом — вполне могли вызвать у нее подобную ассоциацию.

Мы дошли до августа 1932 г. Это означает, что теперь мы можем слышать не только голос Парнок — ее стихи и письма, но и голос Нины Веденеевой — в основном это ее письма к сыну на Днепрострой и несколько писем к Е.И. Авраменко: в августе 1932-го, январе и июле-августе 1933-го. Иногда стихотворение Парнок и письмо Веденеевой будет разделять один день, как, например, «Нет мне пути обратно..» (27.09.1932 г.) и письмо Веденеевой к сыну от 26.09.1932 г. или «Тоскую, как тоскуют звери,...» (26.01.1933 г.) и письмо Веденеевой к Авраменко от 27.01.1933 г. Комментировать далее стихи Парнок я не буду, предоставив это письмам Веденеевой.

Не буду комментировать и письма Веденеевой, кроме одного места, — из письма к сыну от 31 августа 1932 года. Веденеева возвращается в Москву из своей первой поездки на Днепрострой: ...»Поезд, к сожалению, идет по расписанию. Если так продолжится, то придется насладиться Курским вокзалом, а скорее его окрестностями в течение 1 1/2 часов в утреннем полумраке.

Надо будет прекратить чтение Цвейга, чтобы остался запас на утро, и подумать для времяпрепровождения об Институтских делах. А охоты нет никакой. Придется произнести про себя монолог a la Кола Брюньон и взяться за дело.»...

Я не думаю, что все читали «Кола Брюньона», что читавшие, хорошо помнят прочитанное, а те, кто не читал, бросятся искать книгу. Здесь придется комментировать, потому что нужна обширная цитата.

«Кола Брюньон» в переводе М.Л.Лозинского — новинка в 1932 году. Девушка Жени Сиротинского, Липа, тоже цитирует из него (правда неточно): «Добро бы еще мечтаешь, а то писать о чем мечтаешь!» Нина Евгеньевна на Днепрострое занята чтением книг — у брата их много (письма Н.Е.Веденеевой к Е.И.Авраменко летом 1932 года). За книгами она и коротает время, пока сын и брат на работе, и еще за письмами к Парнок (обещалась писать через день?)

Так о чем там у Брюньона? Об институтских делах? Иногда хочется хоть название произнести, словно пар выпустить (вроде пушкинского эпиграфа во «Вполголоса» у Парнок).

...«Ну не безрассудство ли? Для кого я пишу? Разумеется не для славы: я, слава богу, не дурак, я знаю себе цену. Для внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг? Моя старуха меня к ним ревнует, она палит все, что ни найдет... Так для кого же? Да для самого себя. Для собственного нашего удовольствия.»...

Для нас, для нас. Письма остались, ни сын не сжег, ни невестка.

...«А ну-ка, я подведу счет этому миру!

Во-первых, я имею себя — это лучшее из всего, — у меня есмь я, Кола Брюньон, старый воробей, бургундских кровей, обширный духом и брюхом, уже не первой молодости, полвека стукнуло, но крепкий, зубы здоровые, глаз свежий, как шпинат, и волос сидит плотно, хоть седоват. Не скажу, чтобы я не предпочел его русым или, если бы мне предложили вернуться лет на двадцать или на тридцать назад, чтобы я стал ломаться. Но в конце концов пять десятков — отличная штука!»...

Брюньон — Нинин ровестник, да и портрет, кроме «обширный брюхом»: глаза зеленые, шапка седых волос...

Каков же итог к пятидесятилетию?

...«Смейтесь, молодежь. Не всякий, кто желает, до них доживает. Шутка, по-вашему, таскать свою шкуру по французским дорогам полвека сполна, в наши-то времена... Бог ты мой, и вынесла же, милые мои, наша спинушка и ведра, и дождя! И пекло же нас, и жарило, и прополаскивало! И насовали же мы в этот старый дубленый мешок радостей и горестей, проказ и улыбок, опыта и ошибок, чего надо и чего не надо, и фиг, и винограда, и спелых плодов, и кислых дичков, и роз, и сучков, и всего, что видано и читано, и испытано, что в жизни сбылось и пережилось! Всем этим набита наша сума вперемешку! И занятно же в ней порыться!.. Стой, не вдруг, милый друг! Пороемся завтра. Если я начну сегодня, то не будет и конца... Пока что запишем для справки, какие товары имеются у нас в лавке.

У меня есть дом, жена, четверо сыновей, дочь, замужняя (слава тебе, господи!), зять (само собой), восемнадцать внуков, серый осел, собака, шесть кур и свинья. Ну и богач же я!»...

Это у Брюньона. У Нины не так густо. А что же про любовь? (Или про секс, или про жену — это уж как кому.)

...«Вот уж скоро тридцать лет, как мы женаты. Черт его знает, почему! Я любил другую, которая смеялась надо мной; а она хотела меня, который ее не хотел. Это была, в те времена, маленькая, бледненькая чернушка, чьи зрачки готовы были меня съесть живьем и сверкали, словно две капли водки, гложущей сталь. Любила она меня, любила до смерти. И так она меня преследовала (до чего люди глупы!), что, отчасти из жалости, отчасти из тщеславия, а больше от усталости, дабы (хороший способ!) отделаться от этого наваждения, я стал (старый шут, лезет от дождика в пруд), я стал ее мужем.»...

Пусть не чернушка, но... Мм-да...

...«С тех пор она моя, добродетель у меня в доме. А она, она мстит, милое создание. За что? За то, что любила меня. Она меня бесит; ей, во всяком случае, хотелось бы меня взбесить; но не тут-то было: я слишком ценю свой покой и не настолько глуп, чтобы из-за слов огорчаться хоть на грош. Идет дождь — пусть идет. Гремит гром — пою на весь дом. И, когда она орет, я смеюсь во весь рот. Почему бы ей не орать? Разве я собираюсь ей мешать, этой женщине? Я ей смерти не желаю.

Завел жену — забудь тишину. Пускай себе тянет свою песенку, я буду тянуть свою. Коль скоро она не делает попыток заткнуть мне клюв (она и не покушается, она знает, к чему бы это привело), пусть себе чирикает: у всякого своя музыка.»...

Удалось ли Веденеевой эту модель поведения реализовать?

Но это не все, потому что это — не главное.

...«Остается еще самое лучшее, я его припас на закуску, остается мое ремесло.»

Гимн Брюньона его ремеслу — ремеслу столяра — не привожу. У Нины Евгеньевны ремесло другое.

А вот и о времени:

...«Я на каждом шагу встречаю чудаков, которые ворчат. Они говорят, что нашел я, мол, тоже время петь, что времена сейчас мрачные... Не бывает мрачных времен, бывают только мрачные люди. Я, слава тебе, господи, не из их числа. Друг друга грабят? Друг друга режут? Всегда будет так. Даю руку на отсечение, что через четыреста лет наши правнуки будут с таким же остервенением драть друг с друга шкуру и грызть друг другу носы. Я не говорю, что они не изобретут сорок новых способов делать это лучше нашего.»...

И резюме, годящееся для ученого, (убрать бы только траву):

...«Почем знать, что они будут выделывать, эти мошенники, через четыреста лет? Быть может, благодаря траве медонского кюре, чудодейственному Пантагрюэлиону, они смогут посещать области Луны, кузницу перунов и запруды дождей, селиться в небесах, бражничать с богами... Что ж, я отправлюсь туда вместе с ними.»...

Конечно, я не хочу сказать, что этот монолог — калька с чувств Веденеевой. В ее обращении за словами к герою Роллана присутствуют и ирония, и бравада. Но иронизировать над собой можно по разному — Веденеева выбирает иронию Брюньона.

Из тихого домика на Днепрострое Нина Евгеньевна едет в свой пруд, читая в дороге Цвейга.

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> О Софии Парнок >> Часть 5