Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Д.Л. Бургин Диана Левис Бургин

София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо

Глава 2

«Любовь меня зовет, и я не прекословлю...»

О жизни Парнок на протяжении двух лет после окончания гимназии в 1903 году мы располагаем очень ограниченным количеством сведений. Известно только, что, как только предоставилась возможность, она покинула Таганрог и уехала за границу (отец дал ей немного денег). Как пишет С. В. Полякова, первый биограф и исследователь творчества Парнок, «окончив гимназию, она уезжает за границу вслед за той, которой была увлечена, кажется, какой-то актрисой, и обосновывается в Женеве».¹ Много лет спустя в стихотворении «Отчего от отчего порога» лирическая героиня Парнок размышляет о том, сколько раз ее уводила «поводырка страшная любовь»:

Парнок прожила около года в Женеве, где, как сама сообщала гораздо позже в автобиографии, она посещала занятия на филологическом факультете университета В Женеве она познакомилась с семьей Плеханова, потом они поселились недалеко от нее, и она подружилась с дочерью Плеханова.

В какой-то период ранней юности, возможно, перед тем как уехать в Швейцарию, Парнок провела некоторое время в Москве, под покровительством известной балерины Екатерины Васильевны Гельцер, которая танцевала в Большом театре с 1898 г. Гельцер была замечательной танцовщицей, но, очевидно, ревнивым и деспотичным другом Парнок рассказывала, что когда Гельцер сама не танцевала на сцене, то брала Соню и еще одну девушку, которой покровительствовала, с собой в ложу Большого театра. Но девушки «не смели хвалить никого из балета в присутствии Гельцер. Если им что-то нравилось во время спектакля и они не могли удержаться, чтобы не похвалить, или аплодировали, Екатерина Васильевна от ревности и злости молча их щипала».²

Любовью к балету Парнок во многом была обязана знакомству с Гельцер, и она искренне восхищалась искусством своей покровительницы. Уже позже, будучи взрослой, она была восторженным зрителем спектаклей с участием Гельцер, и после одного из них, в октябре 1915 г., написала стихотворение «Екатерине Гельцер» (№ 31), в котором она сравнивала прима-балерину серебряного века с ведущей балериной пушкинского золотого века. Обширное собрание фотографий, принадлежавшее Парнок, включало и два снимка Гельцер, относящихся к 1914 г. и 1926 г. и подписанных, соответственно, так: «Дорогой и любимой Софии Яковлевне. Москва 1914 г.», и «Дорогой и любимой Соне Парнок от Екатерины Гельцер. 1926 г. Что я Вас не вижу, это не значит, что я Вас не помню».³

Итак, в Женеве Парнок оставалась до лета 1904 года, когда отсутствие денег заставило ее вернуться в Россию. Она поселилась в Петербурге, где жил ее дядя, и решила заняться музыкальным образованием. Она стала обучаться по классу фортепьяно в Петербургской консерватории. В это время зародились дружеские отношения, частично сохранившиеся до конца ее жизни, с несколькими студентами, обучавшимися по классу композиции у Римского-Корсакова, — с Андреем Римским-Корсаковым (старшим сыном великого композитора), Юлией Вейсберг, Максимилианом Штейнбергом и — особенно — с Михаилом Гнесиным Этот последний, родом из еврейской семьи Ростова-на-Дону, учившийся в Петербургской консерватории с 1901 года, был также близким другом Владимира Волькенштейна, молодого поэта, которого Парнок, очевидно, знала с гимназических лет в Таганроге, где у Волькенштейна, судя по всему, жили родственники. В 1903 году он был на год исключен из Петербургского университета за участие в студенческих волнениях.

Как выяснилось, у Парнок недоставало терпения и собранности для серьезных занятий музыкой. Она поняла, что не создана для музыкальной карьеры, и в начале 1905 года оставила консерваторию. Стихи, которые она писала, тоже не соответствовали ее собственным требованиям. Она вновь уезжает за границу. Встретившись в Женеве⁴ с Л.Г. Плехановой, Парнок решает вместе с ней и ее родителями совершить поездку в Италию, где они провели несколько месяцев.

В течение своей второй заграничной поездки Парнок регулярно переписывалась с Владимиром Волькенштейном «Пресловутый Вовочка», как назвала его Парнок в «Экспромте» (1903 г.), опубликовал в журнале «Сын отечества» свое первое стихотворение, когда ему было 16 лет. Теперь он посещал семинар академика Лаппо-Данилевского. К 1905 году Волькенштейн стал лучшим другом Парнок и первым человеком, который, как она считала, проявляет к ее поэтическим опытам активный и просвещенный интерес.⁵

Волькенштейн был двумя годами старше Парнок. Его отец был близким другом известного писателя К.М. Станюковича, чей дом был местом общения литераторов и людей искусства с середины XIX века Волькенштейны принадлежали к дореволюционной либерально настроенной русско-еврейской петербургской интеллигенции, полностью ассимилированной в русскую культуру и употреблявшей свои незаурядные научные и творческие способности для процветания этой культуры. Были среди них и славянофилы. Некоторые, как дедушка Волькенштейна со стороны матери, умерший в 1904 г, принимали православие.

Как и большинство его друзей, Волькенштейн был не только хорошо образованным человеком, но и любителем путешествий. Летом 1904 г. он и Гнесин предприняли полную приключений, в некотором роде авантюрную поездку по Италии и Средиземноморью. Располагая очень небольшими деньгами, они проехали четвертым классом от Ростова-на-Дону в Венецию, провели месяц в Италии и вернулись морем из Неаполя в Одессу. По дороге они сделали остановки на Сицилии, Крите, в Афинах, Смирне, Хиосе и в Константинополе. Позднее Волькенштейн вспоминал:

«В трюме, где нам были предоставлены нары, как пассажирам четвертого класса, было душно, грязно, и мы предпочли спать на палубе. Нас будили в 5 часов утра, поливая палубу, кормили бобами. Но впечатления были незабываемыми. Кипучая жизнь, памятники древней культуры, панорама Эгейского моря, тысячи островов..».⁶

Со своей стороны, Гнесин впоследствии описывал характер Волькенштейна в юности: «Обычно чрезвычайно веселый (в молодости), он порою впадал в состояния мрачнейшей сосредоточенности и неделями подряд не мог выбраться из этих состояний».⁷

В 1905 году один из ведущих символистских кружков С.-Петербурга еженедельно собирался в доме исследователя античности и поэта Вячеслава Иванова и его жены, писательницы Лидии Зиновьевой-Аннибал.⁸ Гнесин, равнодушный к так называемому первому поколению поэтов-декадентов, шумно проявивших себя на литературной арене 1890-х годов, с заинтересованностью и энтузиазмом относился к второму, более мистически ориентированному поколению символистов и стал частым посетителем квартиры Вяч. Иванова, известной как «Башня». В отличие от него, Волькенштейн не интересовался символизмом и был редким посетителем «Башни».

Парнок разделяла с ним неприязнь к символистам и находила в нем друга, чьи духовные интересы и художественные вкусы были очень близки ее собственным. Их сходство проявлялось и в другом. Оба обладали хорошим чувством юмора, любили пародии, каламбуры и озорные выходки. Оба любили музыку и общество музыкантов. Короче, они прекрасно чувствовали себя вместе. Оглядываясь назад на хорошие стороны своей дружбы с Волькенштейном, Парнок потом писала: «Мы великолепно подходим друг другу и по степени развития душевного и умственного, и по художественным вкусам, именно поэтому не следовало никогда портить наших отношений браком».⁹

Интеллектуальный блеск, присущий Волькенштейну, должен был произвести впечатление на Парнок, и не без оснований, но вначале она не осознавала, что интеллект и поэтический талант — это два совершенно различные между собой свойства. У Волькенштейна был неизмеримо меньший природный поэтический дар, чем у нее, и стихи, которые он писал в студенческие годы, ни в каком отношении не были выше ее стихов. Во всяком случае, он менее всего подходил на роль ее наставника в поэзии. (В конечном счете он оставил поэзию и обратился к драматургии.)

Личная симпатия к Волькенштейну и восхищение его образованностью мешали Парнок распознать его недостатки как поэта Она считала, что его произведения ей действительно нравятся. Более того, она обращалась к нему за советами, стремясь к совершенствованию своего собственного творчества, к которому относилась с возрастающими сомнениями и неуверенностью. (Она предприняла еще один такой же неудачный шаг, выбрав себя в литературные наставники Гнесина, к чьей критике она прислушивалась в течение нескольких лет, хотя он не был даже писателем.) Только гораздо позже она признала: «Авторитетность Владимира Михайловича меня подавляла всячески».¹⁰

Но в 1905 году она была далека от такого прозрения. Волькенштейн казался своего рода спасителем, который любил ее, разделял ее вкусы, пестовал ее талант и всегда стремился помочь ей практическим советом, а затем и влиянием, которое он имел на издателей. Когда Парнок была за границей, она регулярно посылала Волькенштейну то, что она писала, и ее письма были наполнены подробными обсуждениями ее и его стихов.

Ее лирика этого периода, почти полностью неопубликованная, сильно отличается от технически менее искусных стихов, которые она писала в гимназические годы. В высшей степени примечательно, что действующие лица, которыми полнится мир ее юношеских стихов — лирическое я, подруги и возлюбленные, актриса Селюк-Разнатовская, пензенский школьный учитель, Женя, Иличка Редиктин, Надюша и другие — совершенно исчезают из ее стихов раннего «волькенштейновского» периода. Их место заняли абстрактные и аллегорические понятия: Равнодушие, Бесстрастие, Смелость, Душа, Ум, Красота, Смерть, Мысль и, особенно, Жизнь.

В своем подавляющем большинстве ее стихи этого времени (в основном недатированные) лишены также специфически сафического содержания. Это не простая случайность. Хотя Волькенштейн, возможно, никогда не пытался сознательно удерживать свою подругу от написания стихов, отражающих ее привязанности, он, однако, увлекал ее в направлении собственной лирики, менее отражающей жизненный опыт. Стремясь заслужить его одобрение, она уступала его руководству, возможно, так же неосознанно, как раньше следовала собственной склонности к автобиографической лирике.

Однако известный намек на заинтересованность в лесбийской любви временами улавливается в ранних аллегорических стихах Парнок Это достигается тем, что абстрактные понятия действуют как живые существа, как поэтические персонификации женщин в их взаимоотношении друг с другом. Одно из самых значительных женских олицетворений такого рода в аллегорическом мире ранних стихов Парнок — Царица-жизнь. Несколько стихотворений посвящены размышлениям о том, что Жизнь связана со своим могущественным и заклятым врагом, тоже женщиной, Мыслью, и находится с ней в постоянном противоборстве. Когда Мысль побеждает Жизнь, то «нет надежд и нет страстей..».

 

Целый ряд произведений Парнок свидетельствует о том, что аллегория сама по себе созвучна ее поэтическому таланту. Однако лучшие аллегорические образы, как правило, восходят к ее специфически лесбийскому мышлению.¹² Еще один пример тому из ее ранней поэзии — стихотворение «Жизнь», написанное в 1905 году. Его нельзя отнести к ее лучшим произведениям, но в нем отразилось то, что коренилось в глубинах души поэта Здесь и ее позиция по отношению к жизни, и эротическое влечение к женщинам, то есть то, что она более открыто и спонтанно выражала во многих юношеских стихах:

Кроме того, в течение «волькенштейновского» периода изменилось у Парнок и отношение к лирическому я. Если в юношеских стихах она постоянно сама находится на подмостках, как действующий актер, то теперь она сдержанно удаляется со сцены. Как только она появляется на краткое мгновение, она заставляет свою душу отодвинуть себя. Новое освещение, которое получает душа Парнок в стихах этого периода, отражает серьезный процесс самоанализа и пылкого желания поэта привнести свою душу в свою поэзию:

Тема души поэта и ее, души, самостоятельной жизни и внутри тела, и независимо от него — один из самых творчески продуктивных всходов из тех семян, которые были во множестве посеяны Парнок в течение «волькенштейновского» периода. Окончательная жатва наступит в будущем, спустя почти двадцать лет, но поэт уже чувствует ее результаты для своего творческого роста, как это следует из лирического наставления самой себе, написанного в октябре 1905 года*

Хотя большинство петербургских друзей Парнок, включая Волькенштейна, Гнесина и Юлию Вейсберг, принимали активное участие в революционном студенческом движении, сама она политикой не интересовалась. Ее славянофильство, которое часто ассоциируется с правым крылом русской политической жизни, было в сущности позицией ее культурных симпатий. Идеология, война и насилие были, чуждыми для Парнок, исходили ли они от царского, или, позднее, советского режима. Она инстинктивно чувствовала, что они не имеют ничего общего с патриотизмом, который она считала — и это характерно — своего рода любовью, которая дается или не дается человеку от рождения. Возможно, именно потому, что она любила Россию, позднее испытывала нечто вроде чувства вины за то, что провела роковой 1905 год вдали от «родимых полей» (№95), предпочитая удовольствия счастливой, благополучной, молодой жизни.

В середине декабря она оказалась во Флоренции, куда приехала вместе с семьей Плеханова. В вышеупомянутом стихотворении «Отчего от отчего порога» она изображает эту поездку как вторую из романтических путешествий со своей «поводыркой страшной, любовью»:

Характер этих строк скорее противоречит реальным событиям путешествия вместе с Плехановыми, о которых она писала Волькенштейну: «Они интересны, как типы, но в жизни скучны бесконечно».¹⁶ Может быть, она допустила небольшую поэтическую вольность в этом стихотворении, так как все путешествия призваны были стать иллюстрацией к той модели ее жизни, какой она себе ее представляла. Но, с другой стороны, не исключено, что в Италии у нее была любовная история, о которой ничего не известно.

К середине января она возвращается в Женеву и пробует себя в новой для нее форме творчества Письмо к Волькенштейну, написанное в это время, содержит отрывок из пьесы под названием «Сон», о которой она замечает; «А вот еще менее законченное, но более интересное, с моей точки зрения, по мысли нечто. Это не стихи и не проза».¹⁷

«Сон» в аллегорической форме повествует о продолжающем интересовать Парнок взаимоотношении с жизнью. Лирическое я обращается к женщине, стоящей в толпе зевак и наблюдающей за Жизнью, которая «безумно плясала дикий танец». Затем женщина-адресат исчезает, и поэт (лирическое я) не знает, куда она ушла. Другая (или сам поэт) в конце концов приходит к морю, обращаясь к которому, кричит: «О море! В своем величии бесстрастном ты возмутительно красиво!.». К сожалению, остальные листки письма, в которых было завершение сна, утрачены.

В начале мая 1906, если не раньше, Парнок возвратилась в Москву и, очевидно, жила с подругой — или с Поляковой, или с некой Кузнецовой — в доме на Тверском бульваре Вначале, когда она приехала, она думала сделать попытку опубликовать свои стихи в престижном символистском журнале «Золотое Руно», но явно символистская ориентация тех произведений, которые она читала в этом журнале, отвратили ее от этого намерения. Сомнения в том, что ее стихи могут быть взяты в столь известный и пользующийся высокой репутацией журнал, должны были обескуражить ее. Она была не удовлетворена своей работой и, казалось, была на грани неуверенности в себе. «У меня есть только один момент любви к тому, что я пишу, — писала она Волькенштейну, — это когда я себе воображаю то, что я думаю, написанным. А потом, когда я уже написала, я неудовлетворена, раздражена или, что хуже всего, равнодушна».¹⁸

Своеобразная парадоксальность ситуации в том, что ее неудовлетворенность в значительной мере была следствием почти религиозного благоговения перед словами. Слова представлялись ей «чем-то опасно-ценным», и ей иногда «вдруг начинает казаться, что говорить их, не ища, т. е. предварительно не испытав все беспокойства искания их, грешно».¹⁹

Предпринимая первоначальные попытки опубликовать свои стихи, она обращается и к Гнесину за советами и критическими замечаниями. В конце мая она послала ему два стихотворения. Одно из них отразило переживаемые ею трудности творчества: страстное желание писать завершалось в конце концов молчанием, из-за недостатка своих собственных слов:

С наступлением лета жизненные обстоятельства ухудшились. Парнок и другой человек (может быть Волькенштейн, или подруга) по-прежнему оставались в Москве и не знали, смогут ли они на лето уехать из города. Не решили они и того, куда именно уехать. «Возможно, что отправимся в Полтавскую губернию, если ничто не помешает. Положение дел все ухудшается. Ну да об этом писать не стоит! Не совсем ясно, что она имела в виду в этой фразе из письма Гнесину от 31 мая 1906 г.²¹ В июне Парнок внезапно возвращается одна к своему «отчему порогу», в Таганрог.

Перед тем как уехать из Москвы, она вновь решила сделать попытку публикации в «Золотом Руне» и попросила подругу (Полякову?) пойти в редакцию журнала и выяснить, не заинтересуются ли там некоторыми ее стихотворениями и ее переводом статьи Шюре об Ибсене. Миссия подруги завершилась неудачей.

Заведующий литературным отделом «Золотого Руна» Соколов заявил, что переводов с французского этот русско-французский журнал не берет. Во время беседы, перешедшей с переводов на поэзию, Соколов дал уничтожающую характеристику стихам Волькенштейна, сказав, что это «не искусство, а неоригинальное, банальное стихоплетство». «После этого... [подруга], решив, что от «Руна» тоже ждать нечего, ушла, не показав стихов [Парнок]»²²

Новость о неудаче, постигшей попытки публикации, застала Парнок в Таганроге. Хотя она не виделась с отцом больше года, ее приезд он воспринял далеко не как долгожданное возвращение домой, и их трудные взаимоотношения возобновились на той точке, на которой были прерваны». «В глазах отца, — писала она Волькенштейну, — я — сумасбродная девчонка и больше ничего. Мой образ мыслей и вкусы оскорбляют его патриархальные добродетели, и он снисходит ко мне».²³ Отец защищал свои «патриархальные добродетели» тем, что назначил меньшее, чем прежде, денежное содержание.

После вольного духа и очарования Европы, после удовольствий жизни с подругой в Москве, Таганрог должен был показаться Парнок унылой и провинциальной дырой. Она подвела итог всем тем чувствам, с которыми провела это лето дома, процитировав в письме к Волькенштейну две строчки из эпиграммы, сочиненной когда-то им на аптеку ее отца:

Парнок использовала лето в Таганроге для того, чтобы сделать серьезную попытку опубликоваться. К этому ее побуждало и стремление убедить отца в том, что она не «сумасбродная девчонка», как он считал, и необходимость заработать немного денег вдобавок к маленькому отцовскому содержанию. Неудача, постигшая ее в «Золотом Руне», убедила ее в том, что неизвестному провинциальному поэту и думать нечего опубликоваться без личных знакомств. Поскольку Волькенштейн был постоянным сотрудником петербургского «Журнала для всех», она обратилась к нему за советом и помощью в знакомстве с редактором, В.С. Миролюбовым.

Начать она решила со стихотворения «Жизнь», и когда она послала его Волькенштейну для предварительного критического просмотра, то приняла и второе важное решение: «Если Миролюбов примет, пусть печатает под моей фамилией — Софья Парнок (букву х ненавижу)».²⁵ Причина, которая заставила ее предпочесть псевдоним, Парнок, а не Парнох, может показаться просто капризом или причудой, если только ее вводное замечание об отвращении к букве х не имеет какого-то скрытого смысла для нее и Волькенштейна. Однако тот факт, что она побеспокоилась об объяснении столь небольшого изменения, заставляет полагать, что это изменение имело для нее важное значение, настолько важное, что она не желала обсуждать его даже с лучшим другом.

Женщины-писательницы просто так, без причин не берут себе псевдонимов, и было бы ошибочным считать псевдоним Парнок всего лишь капризом или, хуже того, как предполагали некоторые исследователи, попыткой скрыть свое еврейское происхождение.²⁶ Решив писать под псевдонимом, Парнок «создавала alter ego [Другое я (лат.)], другую возможность осуществления женской судьбы».²⁷ Ее потребность в этом в какой-то степени была реакцией на отцовское снисходительно-пренебрежительное отношение к ее творчеству. В этом смысле знаменательно, что она рассматривала псевдоним, то есть писательское имя, как свое собственное имя, отличающееся от фамилии отца, а свой выбор собственной судьбы — как непохожий на ту судьбу, которую ей назначал отец. Ее псевдоним был насколько возможно приближен к имени отца, но в то же время отличался от него, почти как если бы она во всем была согласна со своим отцом, за исключением последнего гортанного звука в его фамилии, к которому она чувствовала отвращение.

Как это бывает у неопытных авторов, Парнок усиленно занята тем, чтобы найти надлежащую форму представления к публикации своих стихотворений. Она обращается к Волькенштейну за подробными советами — что она должна писать в сопроводительном письме Миролюбову, которому адресовано это письмо, как к нему обращаться и — даже — как надписать конверт. И, что еще более важно, она добавляет: «Разумеется ни одного стихотворения без Вашего предварительного утверждения Миролюбову не пошлю».²⁸ Волькенштейн отзывается на это тем, что в сущности заново переписывает ее стихотворение (к сожалению, его отредактированная версия «Жизни» не сохранилась). Это вызвало недоумение Парнок: «Мое стихотворение в Вашей редакции, — отозвалась она, — несравненно законченнее, но я не знаю, мое ли оно? Мне кажется, что нет, и потому я не могу решиться послать его В.С. Миролюбову».²⁹

Стихотворение «Жизнь» так и не было опубликовано. То ли Парнок передумала предлагать его, то ли оно было отвергнуто. Первое стихотворение, которое ей удалось опубликовать, — относящийся к пейзажной лирике «Осенний сад» — увидело свет в ноябре:

Осенний сад, который хочет вздохнуть, но не решается нарушить тишину, подобен лирическому я поэта («я молчу, потому что боюсь...»), которому «крикнуть хочется — крикнуть не смеет».

Лирические стихотворения, посвященные, подобно «Осеннему саду», природе, были довольно многочисленны в творчестве Парнок до 1916 года, и некоторые деревья (тополя, березы), цветы (розы, туберозы, гвоздики) и природные явления (реки, отмели, ветер, метели, снег и лед, зной, ночь) остаются постоянными мотивами, проходящими через всю ее поэзию. Она считала, однако, что ее чувство природы было еще одним аспектом, который делает ее чуждой «нормальному» жизненному опыту. С юности страдая хронической болезнью (очевидно, базедовой болезнью), она была в отчаянии от того, что не воспринимает и никогда не сможет воспринимать природу глазами здорового человека.³¹ Возможно, что особая привязанность к осени, которая ощущается в ее стихах, и то, что она подчеркивает чахлость, усталость и увядание в природе, отражают ее собственные переживания, созвучные природным — усталость, слабость, истощение.

Однако в 1906 году здоровье Парнок было для нее отнюдь не главной творческой проблемой. Более всего ее занимают сомнения и раздумья по поводу того, можно ли отыскать слова, чтобы выразить то, что кажется непередаваемым:

Три последние строки этого стихотворения могут иметь и скрытое значение. Под «влюбленной туберозой», возможно, имеется в виду Надежда, которую поэт ассоциировал с туберозой в юношеском любовном стихотворении «Пришла любовь… увяли туберозы» (№ 31). Если это так, то «плакучая ива» представляет лирическое я, как это бывало потом в других стихотворениях. Таким образом Парнок косвенно говорит и об отражении сафической любви в своей поэзии, как о части общей проблемы — найти слова, чтобы передать невыразимое.

Поскольку она избегает прямых упоминаний своих любовных привязанностей в стихотворениях этого периода, трудно обнаружить свидетельства ее продолжающихся отношений с Поляковой (либо каких-то иных любовных связей, которые у нее могли быть по окончании гимназии). Надя тем не менее является адресатом недатированного, неопубликованного любовного стихотворения, написанного в 1905 или 1906 году:

Это короткое стихотворение можно читать как неосознанный ответ поэта на собственные сомнения в том, как можно описать неописуемое, так как в нем проявилось преимущественное понимание: она продолжает писать о том, что не поддается описанию, когда лирическое я осознает глубину ощущений, подаренных ей любовью к подруге.

Склонное к интимным переживаниям и легко возбудимое, лирическое я Парнок ранних лирических стихотворений не может противиться искушениям любви, несмотря на страдания и утраты, которые, как она знает, неизбежно принесет ей каждая новая привязанность. Она объясняет это в конце стихотворения «Уж скоро на листве зеленых тополей»:

Время от времени влюбленный поэт ощущает, что не в силах контролировать свою потребность в любви или противиться ей, и поэтому она «не любит любовь, затем что ей покорна / Мысль своевольная и властная моя, / Ей подчиненье чуждо.». Страстная почитательница Ницше, как и многие люди ее поколения, Парнок верила, что ее мысль — и творческая, и в сущности разрушительная сила, которая призвана безжалостно покончить со всеми «призраками», угрожающими ей. Единственный «призрак», который Мысль поэта не может уничтожить — это Любовь, потому что только Любовь может тягаться с Мыслью силой и неумолимой страстью. Это стихотворение («Я не люблю любовь») и поэзия ранней Парнок в целом свидетельствуют о том, что, рассматривая свою творческую Мысль как носительницу чисто женского начала, она представляет себе Любовь как изменчивое существо («в вечно новом нежном одеяньи») с обликом андрогина — как женщину («любовь»), таящую скрытое оружие (фаллический символ):

Эротическая игра воображения, лежащая в основе этого стихотворения, отражает и влечение к ненасытному женскому вампиризму, и страх перед ним.

В реальной жизни Надежда Полякова — это первая возлюбленная Парнок, которая заставила ее «Мысль» усмириться, стать покорной на длительный период. Она была первым духом-демоном, руководящим молодым поэтом, первой женщиной, которая привела Парнок «к соприкосновению с ее Творческим Духом», стимулируя ее на поиски путей выражения своего эротизма в поэзии и одновременно на сомнения в их возможности. Надежда была также, парадоксальным образом, первой возлюбленной и музой, которая едва ли не убедила Парнок в том, что любовь необходима для ее творческой мысли (если противопоставление этих двух понятий — любовь и мысль — действительно правомерно). Учитывая значение Поляковой для эмоциональной и творческой жизни Парнок, в самом деле очень жаль, что так мало известно о ней, в том числе и о тех обстоятельствах, которые привели в конце концов к прекращению ее магического воздействия на поэта, что случилось, очевидно, в начале 1907 года.³⁴

Следствием этого романа для Парнок были горькие чувства Через несколько месяцев после разрыва с Поляковой она, возвращаясь домой в экипаже из центра Таганрога, случайно увидела свою бывшую возлюбленную. Полякова быстро отвела взгляд, делая вид, что не заметила ее и занята чтением уличных вывесок над магазинами. Женщины не поздоровались. «Подумайте, — писала Парнок Волькенштейну, — и это то, на что я пять лет жизни отдала».³⁵

Огорчение от этого разрыва еще усугубляло и так не выносимую для нее домашнюю обстановку и делало ее финансовую зависимость от отца еще более гнетущей. «Мне очень плохо, Вовочка, в родительском доме, — жалуется она в письме Волькенштейну в конце мая 1907 г. — Вчера утром приехала; вот уже целые сутки здесь, а с отцом ни одного слова не сказала, ни единого. Вероятно, боится, чтобы денег не попросила. Мне так же тяжело здесь, как и было два года назад».³⁶

Отец Парнок был скуп по отношению к ней, но она должна была понимать, что эта скупость в значительной степени носит характер карательных мер. Он явно перестал обеспечивать ее, ведущую образ жизни, который его раздражал и который, как он уяснил себе, не был только «кратковременным эпизодом». После того как он не смог убедить дочь отказаться от своих «вкусов», он стал угрожать тем, что вовсе откажется от нее, если она не выйдет замуж и не остепенится.

Для нее это было время серьезных раздумий о своей дальнейшей жизни. Ей было двадцать два года, а она, по сути дела, не имела никакого образования. Она была полна гордыни, но ни особого честолюбия, ни научных или интеллектуальных стремлений у нее не было. Она хотела быть поэтом, но не была уверена в своем таланте. Кроме того, она постоянно разрушала и отвергала все ею достигнутое своей самокритикой, которая происходила, как она считала, от хорошего вкуса. Она испытала достаточно разочарований, получая отказы в публикациях, чтобы понять, что ей нелегко будет попасть в основной поток русской поэзии. В Таганроге не было ничего, способствующего творческому вдохновению, семья ее не поддерживала, и жизнь с отцом и мачехой становилась невыносимой.

Теперь, когда Полякова исчезла из ее жизни, единственным человеком, который, как представлялось, интересовался ею, был Волькенштейн. Он был к ней очень внимателен и нежен, может быть, даже любил ее — во всяком случае, он явно проявлял желание жениться на ней. Он знал ее достаточно хорошо, казалось, ничего не имел против ее «вкусов» и, возможно, не будет вмешиваться в эту область ее жизни, если она будет благоразумна

Парнок нравился Владимир Волькенштейн, и она уважала его. Он был очень интеллигентным человеком, а некоторые из его стихотворений казались ей трогательными. Возможно, она могла бы способствовать его вдохновению; может быть, у нее есть то, в чем он нуждается. Их мнения по поводу многих значительных явлений совпадали, у них было много общих друзей, и они почти что вместе выросли. Не будет ли совместная жизнь попросту продолжением или даже упрочением их дружбы? И она будет жить в Петербурге, встречаться с интересными и талантливыми людьми, приобретет новых друзей, будет в центре событий.

Правда, она не любила его. Она никогда не любила никого из мужчин, хотя свойственное ей в общении радостное возбуждение иногда заставляло их предполагать в ней романтическую заинтересованность. Гнесин тоже был введен в заблуждение, не далее как прошлым летом. Нет, она может любить только женщин. Но она с нежностью относится к Владимиру, и возможность близости с ним не вызывает у нее отвращения. И кроме того, она хочет иметь ребенка..

Если принять во внимание все эти размышления, то замужество действительно представлялось наилучшим выходом из создавшегося положения. Оно обеспечивало ей эмоциональную поддержку, позволяло расстаться с отцом, радовало Валю и Лизу, которые, как она всегда думала, испытывали неловкость в присутствии Поляковой, хотя и не знали всей правды об их отношениях. И самое главное, замужество — это возможность новой жизни, которая в конце концов приведет ее к известности.

В сентябре 1907 года Парнок и Волькенштейн поженились по еврейскому обряду. Вскоре после этого одна из знакомых Волькенштейна, писатель и критик Любовь Гуревич, пригласила их в свое имение Ревякино. Там они встретились с Михаилом и Надеждой Гнесиными, которые поженились в июне и недавно вернулись из свадебного путешествия в Баварию.

Любовь Гуревич была почти на двадцать лет старше Парнок и принадлежала к тому же поколению, что и ее мать. В определенном смысле она играла в эмоциональной жизни Парнок роль матери. Что еще более важно, она стала духовной наставницей молодого поэта, единственной личностью, обладавшей авторитетом в глазах Парнок. Идейная феминистка и политическая активистка, Гуревич была «самым значительным журналистом-женщиной в русской истории [и] существенной принадлежностью петербургской интеллектуальной жизни периода fin de siecle [Конца века (франц.)]».³⁷

Личная жизнь Гуревич тоже не отвечала общепринятым нормам: она никогда не была замужем, но имела дочь Елену, которой дала свою фамилию. Парнок, узнавшая после замужества, к своему отчаянию, что не может иметь детей, проявила к дочери Гуревич материнское участие, которое вдохновило ее на написание детских сказок.

Парнок, лишенная матери, сама немедленно почувствовала дочернюю привязанность к Любови Яковлевне. Как маленькая девочка, она хотела, чтобы та обратила на нее внимание и считала ее более интересной, чем Волькенштейна Жажда заслужить внимание Гуревич сделала ее замкнутой, что было так необычно для естественного экспансивного поведения Парнок Как позднее она признавалась Гуревич, она ревновала ее к Волькенштейну: «Мне казалось, что для Вас его общество интереснее и милее моего, и я мучилась этим. Это глупо, я вела с Софьей Исааковной [Чацкиной] длинный дипломатический разговор для того, чтобы как-нибудь подойти к вопросу: к кому Вы лучше относитесь — к Володе или ко мне, и волновалась при этом как девчонка, — первый случай соперничества в моей жизни».³⁸

Как и ожидала Парнок, круг ее знакомств и литературных контактов значительно расширился после того, как она поселилась в столице. К друзьям литературного круга общения она причисляла Софью Чацкину, которая вместе со своим мужем, известным юристом Яковом Сакером, была хозяйкой одного из самых блестящих литературных салонов Петербурга В этот предвоенный период Чацкина и Сакер были владельцами и издателями либерального литературного журнала «Северные записки». Парнок познакомилась и со многими ведущими поэтами того времени — Александром Блоком, Михаилом Кузминым, Вячеславом Ивановым, Федором Сологубом и Максимилианом Волошиным. Позднее она особенно подружилась с Волошиным, и эта дружба продолжалась до его смерти. Кроме того, иногда она посещала Башню Вяч. Иванова, больше ради зрелища, чем ради поэзии, и познакомилась с молодой Анной Ахматовой, которая только начала появляться в петербургских поэтических кругах.

Волькенштейн поддерживает свою жену в стремлении продолжить образование. В 1908 году она посещает Бестужевские Высшие женские курсы при Петербургском университете. Вначале она собиралась учиться на историко-филологическом отделении, но потом перешла на юридический факультет.

«Интереса к юриспруденции она не имела и, видимо, как многие, кто хотел в то время получить высшее образование, не слишком обременяя себя, выбрала правоведение».³⁹ Хотя она чувствует себя недостаточно уверенно из-за отсутствия образования, тем не менее по-прежнему не испытывает особого стремления к серьезным занятиям и признается в письме к мужу, что «одна заниматься не привыкла. Когда приеду, буду искать прилежную курсистку. Откровенно, — занимаюсь неохотно, по обязанности».⁴⁰

Замужняя жизнь оказалась не совсем такой, как она ожидала. Она все так же «не любила» мужа, но обнаружила, что в интимной жизни он вызывает у нее ответные чувства Ее активная роль в супружеских отношениях должна была льстить мужскому самолюбию Волькенштейна, но в то же время могла удивлять и смущать его. Зная (или допуская), что его жена имеет сафические предпочтения, он мог не быть к этому готовым или даже чувствовать к ней большее влечение, чем к заведомо пассивному партнеру. Проблемы могли возникнуть также из-за того, что у Парнок был больший, чем у мужа, сексуальный опыт. Кроме того, она привыкла играть инициативную, в общепринятом смысле «мужскую» роль в интимных отношениях.

Одно происшествие проливает в какой-то степени свет на сложности и недоразумения, существовавшие в их интимной жизни. В период их недолгого супружества Волькенштейн однажды, очевидно, заболел нервным расстройством, и доктор рекомендовал ему воздержаться от половых контактов. Когда он написал Парнок о необходимости воздержания до тех пор, пока он не выздоровеет, она ответила с характерной для нее откровенностью, благородством и дружеским сочувствием, что предлагает такой вариант она на время покинет их дом, чтобы не вводить его в искушение.

В самом деле, добрые дружеские отношения, — это, как представляется, то, чего Парнок более всего желает и в чем более всего нуждается в своих доверительных отношениях с мужем и вообще с мужчинами-друзьями. В подобных отношениях она не придает никакого значения тому, что они принадлежат к противоположному полу. Очевидно, это вводило в заблуждение ее друзей-мужчин: некоторые неверно истолковывали недостаток в ней «женственной» сдержанности как признак сексуальной агрессивности.

Скорее всего, Волькенштейн был единственным мужчиной-любовником Парнок. Незначительное количество любовной лирики гетеросексуального характера, написанной ею (вся она опубликована в ее первой книге «Стихотворения»), а также разбросанные по другим стихотворениям намеки на мужчин как на возлюбленных, — возможно, основаны на опыте отношений с Волькенштейном (или, может быть, с Гнесиным). Из ее стихотворений следует, что хотя к супружеским обязанностям она относилась заинтересованно и активно, близость с мужчиной и не удовлетворяла ее, и не отвечала ее потребностям в напряженности, интенсивности отношений, во «всем пышном и роковом в романе» (№39). В нескольких стихотворениях ее женское лирическое я отмечает, что мужчины, особенно молодые, обычно несдержанны в своих ласках и заканчивают любовный акт слишком быстро, чтобы быть хорошими любовниками.

Цитированное выше стихотворение 1912 — 1913 г. г. «Люблю в романе все пышное и роковое» самым ясным образом выражает взгляд Парнок на несовершенство гетеросексуальных отношений, возможно, ее отношений с Волькенштейном. Женское лирическое я, соединяясь с любовником-мужчиной, обнаруживает несоответствие любовною акта тому ощущению подлинного слияния, которое она испытала, по скрытому смыслу, с женщинами: «А наша повесть о том, что всегда нас — двое, / Что, друг к другу прильнув, я одна и ты одинок». Кончается стихотворение пуантом: «И есть ли тайна скучнее нашей и проще: / Неслиянность души с душою, возлюбленной ей». Скрытый смысл в том, что слияние двух душ в плотском соитии — это противоположность тому, что случается между существующими каждый сам по себе мужчиной и женщиной, и это слияние в сознании поэта (что выражено и в ее грамматике) может произойти только между двумя женщинами.

Что касается самой Парнок, то эмоциональные сложности, чреватые душевными потрясениями, равно как и несовершенство ее интимных отношений с Волькенштейном, постепенно разрушали их дружбу и окончательно дискредитировали ее. Позднее, пытаясь объяснить сложности этого брака Гуревич, она выражалась эвфимистически: «Все те побочные ощущения и переживания, которые неизбежны в семейной жизни, были совершенно излишними и вредными для нас обоих и для наших отношений».⁴¹

Что касается общественной жизни, то и сюда замужество привнесло ограниченность. Окруженная образованными людьми, художественными натурами, которые «говорили на [ее] языке», Парнок чувствовала, что она до некоторой степени уже избалована этой милой, славной и упорядоченной обстановкой, которая не требовала от нее никаких усилий. С другой стороны, такая жизнь оставляла слишком мало времени для серьезных занятий, и это расслабляло, поскольку она стала отвыкать от уединения, необходимого для работы.⁴²

Вопреки ожиданиям, после замужества ее творчество стало менее интенсивным. Позднее она объясняла это частично тем, что ей не хватало честолюбия, а частично тем, что у нее в то время был «умный муж» поэт, отмеченный более высоким уровнем и честолюбия, и призвания, чем она: «Затем, Владимир Михайлович — человек призвания своего, а я так мало честолюбива, что только в том случае, если бы я стала честолюбием какого-нибудь человека, и призвание этого человека было бы в том, чтобы сделать из меня самое большое, что можно, только в таком случае я стала бы честолюбивее; с Владимиром Михайловичем же и последняя капля честолюбия у меня улетучилась. Я больше занималась тем, что он писал, чем своим творчеством, а такой, который собою помогал бы мне чаще чувствовать себя, мои силы, мою волю, мою личность... Искать такого человека не есть цель, которой я задалась теперь, но я думаю, что найди я такого, я была бы счастлива».⁴³

Очевидно, что замужество Парнок не предоставляло питательной почвы для ее сафической музы. С того времени, как Парнок стала ориентироваться на советы и руководство Волькенштейна, эта ее муза в сущности умолкла, прорываясь разве только через опосредованный язык аллегорий, но неожиданно вновь заговорила, мягко и отчетливо, в двух из четырех лирических стихотворениях, опубликованных весной 1908 года. Эти два стихотворения свидетельствуют о том, что поэт продолжает любовные взаимоотношения с женщинами и В период замужества, и о том, что именно эти связи питают то небольшое поэтическое честолюбие, каким она обладала Эти стихотворения возвещают также возвращение того лирического я, которое Парнок создала для себя в пору юности.

В стихотворении «Я сердца своего боюсь, как никогда» лирическое я и желает прекратить отношения с адресаткой, и в то же время не может решиться на это. Она тяготится своей участью — тем, что она не в состоянии ни любить, ни жить, не внося пагубных разрушений в жизнь других — поэтому убеждает свою возлюбленную сторониться себя:

В стихотворении «Посмотри, — луна-затейница», которое было опубликовано в июне, лирическое я рассказывает о прогулке с подругой при лунном свете, и в конце возникает пейзаж, содержащий в себе эротическую аллюзию:

Весной Гуревич привлекает Парнок к совместной работе по изданию русского перевода «Petits poemes en prose» («Маленьких поэм в прозе») Бодлера. Перевод был сделан несколькими женщинами-переводчицами в Петербурге, в том числе Софией Чацкиной. Парнок, которая в совершенстве знала французский язык и очень любила Бодлера, очевидно, сама перевела несколько произведений. Но фамилии переводчиков, как было принято в издательской практике того времени, в книге не обозначены.

Несколько позже этой весной у Парнок случилось ухудшение в расстройстве пищеварительной системы, как это бывало у больных базедовой болезнью. Врач предписал ей особую молочную диету и полный покой деревенского воздуха Она и Владимир Михайлович сняли дачу в Сорочинцах, деревне Миргородского уезда Полтавской губернии, на Украине. Эта часть Украины прославилась благодаря ранним повестям Гоголя, и Парнок не оставалась равнодушной к литературной славе этих мест. Однако, хотя она высоко оценила тишину и красоту сельского пейзажа на берегах Днепра, она все же не ощутила того очарования, которого ожидала по описаниям Гоголя.

Она старалась «устранять все, что хоть сколько-нибудь отвлекало ее «от спокойного пищеварения». Она и Владимир вели ленивую деревенскую жизнь: «Мы совершенно «абрютировались»..., ходим босиком, «консютируем молочные продукты» и становимся весьма педантными. Сюда приехали мои брат и сестра; я их страшно люблю, они забавны и милы чрезвычайно. Брат пишет стихи a la Блок, а сестра о стихах такого же мнения, как Лев Толстой; отсюда столкновения очень занимательные».⁴⁶

В начале этого лета работа над переводами Бодлера натолкнулась на разного рода трудности. Тот издатель, который первоначально проявил заинтересованность в этой публикации, отказался от нее. А другой издатель взялся за осуществление проекта, но не заплатил переводчикам аванса, предусмотренного первоначальной договоренностью. Это был чувствительный удар по Парнок, поскольку она заняла у Гуревич деньги под ожидаемый аванс. Более того, Гуревич решила издать переводы без вознаграждения, поэтому Парнок, болезненно осознававшая, что у нее нет громкого имени в литературных кругах, чувствовала, что тоже не может требовать денег. Все это вместе причиняло беспокойство и неприятности обеим, и Парнок впоследствии вспоминала эту историю как «несчастный случай с Бодлером».⁴⁷

В течение всего лета она очень скучала по Гуревич и в своих письмах выражала свою привязанность и страстное желание с ней увидеться. В одном из них она писала: «Хорошо было бы, если бы мы с Вами жили в Москве; я о Москве мечтаю давно. Хоть бы просто съездить туда нам вместе. Я бы очень хотела».⁴⁸

Парнок испытывала недовольство собой. Она не занималась серьезной работой. Ее круг чтения ограничивался сказками Андерсена, а единственная вещь, над которой она работала — стихотворные сказки для детей. Гуревич пыталась взбодрить свою молодую подругу и возбудить в ней стремление к работе, на что Парнок отвечала: «Я в очень трудном положении. Я ничего не читаю и знаю, как это для меня опасно, больше, чем для кого-либо. Я чересчур еврейка для того, чтобы творчество у меня могло быть наивным. Если у меня есть одаренность, то она именно такого типа, что без образования я ничего с ней не сделаю. А между тем случилось так, что я начала серьезно думать о творчестве, почти ничего не читав. Вкус у меня развит в ущерб всему. То, что я должна была бы прочесть, я не могу уже теперь, мне это скучно. Я душевно гораздо старше, чем нужно для начала Я смогла бы заниматься только тем, что соответствует всей моей душевной настроенности. И получается малокровие. Если есть мысль, она ничем, кроме себя самой, не вскормлена. И в один прекрасный день за душою ни гроша, и будешь писать сказки и больше ничего. Вкус у меня развит настолько, что я знаю точно, чего мне хотеть, вот и все, чем я богата. Лучше б этого совсем не было. Печальное зрелище это да не вдохновит Вас к спасению. Я думаю, кроме разочарования, ничего не получится. Дорогая Любовь Яковлевна! Я сама не знаю, с чего это я взгоношилась. Все равно ничего не буду делать. Видите, какое падение. Мне стыдно, что я пишу это Вам Я думаю, что я написала Вам это потому, что бесконечно счастлива Вашим отношением ко мне и не могу сознавать, что именно Вы так хорошо относитесь ко мне, быть может, только оттого, что думаете обо мне больше, чем я есть».⁴⁹

В день своего рождения, когда ей исполнилось 23 года, Парнок позволила себе еще большую самокритику. Она чувствует, что до недавнего времени вела крайне пассивное интеллектуальное существование, «именно оттого, что «стоит поставить куда-нибудь пустую коробку, непременно через несколько дней туда чего-нибудь да накладут». Не так давно я была такой коробкой, но теперь с гордостью могу сказать (есть чем гордиться!), что я чиста от своего и чужого хлама, т. е. пуста, до торжественности, отсюда и мое безразличие, а из безразличия лень». Она знала, что наступило время ответственно относиться к жизни: «Есть минута, когда нужно сосредоточиться, иначе уже никогда не сосредоточишься. Я надеюсь, что я еще не пропустила ее».⁵⁰

Парнок ждала от зимы очень много трудного и значительного для себя. Она планировала продолжить интенсивную программу чтения и творчества, но решила, что прежде всего необходимо «взяться за свою жизнь» с другой стороны».⁵¹ Эта «другая сторона» включала в себя пребывание в браке, который губил ее честолюбие и приносил все меньше вдохновения и удовлетворения как ей, так и ее мужу.

К лету 1908 года Гуревич стала для Парнок образцом личности и интеллекта, новым шансом на «спасение», и обаяние облика старшей по возрасту женщины очевидно превосходило влияние Волькенштейна. Гуревич, помимо всего прочего, представляла собой тип женщины независимой, нонконформистки, которую невозможно сломить. «Дорогая Любовь Яковлевна», — заключает Парнок свое письмо от 31 июля, — «я бесконечно благодарна Вам за Ваше письмо; для меня чрезвычайно важно сознание, что Вы, после такой сложной жизни, существуете такая, какая Вы есть. Я не знаю человека лучше и милее Вас. Я Вас очень люблю. Пишите мне. Целую Вас крепко. Ваша С. Парнок».

До конца этого лета Парнок почти ничего не написала и объяснила это в своей записке Гнесину от 3-го августа тем, что не чувствует желания писать. Этот творческий спад продолжился осенью и ранней зимой, которая принесла сложности, предвиденные Парнок. Они с Владимиром стали ссориться, и «волевой элемент» их брака истощал ее силы. Она начала понимать, что в отношениях с мужем ей нечего было делать для него, для себя же у нее не было желаний.

«Вдохновлять [мужа], т. е. изображать из себя библиотеку «она не могла, «нравственно же [она] не могла его вдохновлять, потому что ему этого не нужно было».⁵² В то же время она чувствовала, что ее собственные потребности не находили отклика в душе мужа, занятого своим творчеством.

Сложившиеся критические обстоятельства разрешились внезапно и неожиданным образом в начале нового года Как и в прошлом году, Парнок была в Москве, откуда она написала мужу 8-го января, по-видимому, с намерением скоро вернуться в Петербург, так как выражала желание продолжать свои занятия в университете. Однако в течение следующих двух недель планы ее резко изменились. Она решила не только не возвращаться в Петербург, а вообще расстаться с мужем и просить у него развода В своем письме к Гуревич она поясняет: «Когда я уезжала из Петербурга, я не знала еще, что я решусь на этот шаг; здесь после долгих размышлений я решила не возвращаться, я не осталась, я решила начать по-новому». Это решение «начать по-новому» было вызвано, возможно, какой-то новой страстью к женщине, либо возобновлением отношений с Надеждой Поляковой. Волькенштейн во всяком случае понимал, что жена оставляет его или ради какой-то определенной женщины, или чтобы обрести свободу для следования своим привязанностям.

Парнок не питала иллюзий по поводу осуждения, которое вызовет в обществе ее поступок: «Я знаю, что мой уход от тебя ничего хорошего в смысле общественного мнения мне не принесет, но я чересчур хорошо знаю, что при первой серьезной удаче все отвернувшиеся ко мне спиной повернут ко мне свои физиономии с любезной улыбкой. Поэтому мне все равно, — вижу ли я их в спину или в лицо».⁵³ Она начала новую жизнь, сняв комнату в гостинице на Петровке, которая — и это звучит достаточно иронически — называлась «Декаданс».

Должно быть, Гуревич слышала об этом решении, принятом ее молодым другом, и от других петербургских общих друзей или от самого Волькенштейна. Зная, как Парнок дорожит мнением Гуревич, они, можно полагать, надеялись, что Гуревич попытается повлиять на ее решение и склонить ее к возвращению домой. Гуревич написала ей письмо, к сожалению, не сохранившееся, но из ответа Парнок ясно, что старшая подруга выражала некоторые сомнения по поводу ее поступка Она интересовалась — может быть, Парнок просто «блуждающая душа», которая слишком любит «стихию неопределенных скользящих впечатлений и беглых общений» и в которой «нет действенности».

Парнок очень обрадовалась, получив письмо от Гуревич, и ее ответ свидетельствует о том, как она нуждалась в понимании и сочувствии Гуревич: «Нет человека, которого я бы ценила больше Вас и чье доброе отношение мне было бы дороже Вашего. С тех пор, как я познакомилась с Вами, в минуты самой безысходной пустоты, которую вызывало во мне общение с людьми близкими и неблизкими, сознание, что Вы существуете, вызывало во мне чувство благодарности (именно благодарности, иначе я не могу назвать это чувство) по отношению к Вам и еще к кому-то или к чему-то, чего я определить не могу. Я несколько раз думала написать Вам отсюда, ответить Вам, чтобы Вы правильно истолковали мой поступок, но всякий раз я останавливала себя тем, что я ведь не знаю, спросите ли Вы меня, хотя чувствовала я так, как будто Вы или уже спросили, или если даже и не спрашивали, мне необходимо ответить именно перед Вами».⁵⁴

Брак Парнок распался, так как она считала невозможным согласовывать свои желания и свою волю с желаниями и волей мужа «Эта борьба (в самом широком смысле этого слова, разумеется) отнимала у меня чересчур много сил, чтобы я не отказалась от нее из самосохранения». Кроме того, ее стал тяготить литературный авторитет Волькенштейна, который препятствовал ее собственному творческому развитию. « Если бы я осталась с Владимиром Михайловичем, то век пописывала бы, а теперь либо я буду писать, либо совсем не буду писать; этак лучше- Мне хотелось бы, чтобы Вы поняли меня». Покидая мужа, Парнок делала довольно рискованные, но необходимые и решительные шаги для того, чтобы стать поэтом

В ответ на сомнения Гуревич по поводу ее «блуждающей души» и «действенности» она отвечала: «Если я и блуждаю, то... потому что я ищу, и если хочу общения, то только действенного. На эти искания я много потратила и времени и сил, и теперь хочу попробовать, не полезнее ли мне будет общение с книгами, с которыми, кстати сказать, я мало общалась».

Здоровье ее очень беспокоит, а она считает его главным фактором для успеха своих новых начинаний. С этого времени слабое здоровье становится постоянной темой в ее письмах и, позднее, в поэзии, потому что она периодически страдает от тахикардии, нервных заболеваний, депрессии, головных болей, расстройства пищеварения, бессонницы.⁵⁵

Отвечая на письмо Гуревич, Парнок дистанцировалась от своей «приемной матери» и отстаивала неприкосновенность своей собственной жизни. В результате взаимоотношения двух женщин изменились, стали отношениями коллег по творчеству. Гуревич пошла навстречу этим изменениям и стала более откровенной, высказываясь о собственных заботах, профессиональных проблемах и, в особенности, о творческих сомнениях. Прежде Парнок ощущала себя слишком неуверенной, необразованной по сравнению со своим известным другом, чтобы решиться на высказывание своего мнения о ее работах. Но Гуревич своим обращением ободрила ее, и в результате Парнок предприняла первые шаги в сторону новых, равноправных отношений в творческой сфере

«Милая моя, дорогая, глубокоуважаемая Любовь Яковлевна, я никогда не говорила с Вами о Вашем творчестве, боясь быть навязчивой, но теперь Ваша откровенность дает мне возможность высказать то, что я думаю об этом. Я не знаю, согласитесь ли Вы со мною, то, что я хочу сказать, впрочем, не есть совет, п. ч. советовать я не чувствую себя вправе, а только мое предположение. […] Мне представлялась новая литературная форма, т. е. возможность создания ее Вами. Я думала так Вам нужно только раскрыться, и для этого Вам нужна форма, которую Вы меньше всего бы чувствовали как таковую. […] Мне было бы бесконечно дорого, если бы Вы поделились со мною тем, над чем в настоящее время Вы работаете, если это, конечно, возможно. Что же касается меня, то я из сказок пока никак не вылезу. Написала еще одну; кончаю четвертую. Скоро наберется целый сборник. Я хочу прислать Люле эту новую сказку, на Ваш и ее суд. Когда кончу мой несчастный рассказ, мало на рассказ похожий, пришлю Вам, если позволите».⁵⁶

Сразу по переезде в Москву Парнок вела по сути дела отшельническую жизнь. Те немногие люди, которых она постоянно видела, и сам характер общения не доставляли ей удовольствия, раздражали ее. В качестве замужней женщины она воспринимала свою жизнь в обществе как вещь, само собой разумеющуюся. Предоставленная же сама себе, она имела теперь гораздо больше свободного времени, что заставило ее почувствовать себя хозяйкой своего времяпрепровождения. Она часто обнаруживала, что чувствует отвращение к поведению | знаменитых литераторов того времени. После посещения заседания литературно-художественного кружка она писала Гуревич:

«Ассортимент великолепный — все поэты и философы с тиком. Андрей Белый истеричен и глуп до грации, у Кречетова лоб в 1 сант. Тут же Абрамович [Арский] тоже из уважения устроил на лице тик, Бердяев с высунутым языком; на всем печать золотухи и онанизма. Вяч. Иванов сравнивал Блока с Некрасовым; все это было бы смешно, когда бы не было так мерзко. Кончилось скандалом к удовольствию публики. Больше зрелищ не видела и больше туда не пойду. Мерзко».⁵⁷

Парнок теперь работает и читает больше, но по-прежнему пессимистически относится к написанному. В конце зимы она послала Гуревич первое стихотворение, написанное ею после долгого перерыва:

Тоска становится главной темой, даже лейтмотивом в поэзии Парнок. Ее олицетворение — яркое и вдохновляющее существо женского пола в собственной, интимной мифологии поэта Это стихотворение, имеющее заголовок «Молитва», содержит также первое упоминание «того безмерного часа» перед смертью — это другой постоянно присутствующий в ее поэзии мотив.

К середине марта жизнь ее вошла в прежнюю колею, почти не отличаясь от той жизни, которую она вела, будучи замужем, «только что спокойнее как-то стала и нормальнее все-таки, хотя лишних чувств еще очень мною».⁵⁹ Очевидно, она желала жить на менее интенсивном эмоциональном уровне и была недовольна тем, что не может вовсе изгнать из своей жизни чувства и переживания.

«Лишние чувства» враждебности и взаимных упреков сопровождали и все усиливающийся конфликт с Волькенштейном по поводу развода. С самого начала он не хотел развода, либо потому, что продолжал любить свою жену, либо желая ее наказать за уход. Недавно обнаруженное стихотворение, которое он, вполне очевидно, адресовал своей грешной жене, т.е. Парнок, подтверждает, что его оскорбленная и потерявшая взаимность любовь к ней причиняла ему огромные страдания:

Волькенштейн применял различного рода тактические ходы для уклонения от решения вопроса о разводе, не приходил на те встречи, на которых они собирались обсуждать условия развода, и пытался устроить так, чтобы все это было как можно более неприятно для Парнок. Они бесконечно спорили о финансовых условиях развода. В конце марта, в отчаянной попытке восстановить против Парнок ее близких, Волькенштейн рассказывает Валентину и Лизе о том, что их старшая сестра — лесбиянка и покинула его, чтобы вернуться к Поляковой. Парнок пишет ему о неуместности такого эмоционального шантажа, который не может привести к желательным для него результатам:

«Я не ожидала, Володя, что ты станешь впутывать детей в наши отношения и понапрасну волновать их. Мои отношения с ними ты не испортишь, только доставишь им совершенно лишние неприятности. Впрочем, это твое дело, я же выражаю просто свое удивление: дети тебе ничего дурного не сделали, к чему же огорчать их? Они в продолжение 2-х недель мучились мыслью, что я опять с Поляковой, и не смели написать мне об этом».⁶⁰

Безобразные баталии, связанные с бракоразводным процессом, становились все более тягостными, и она настойчиво требует от Волькенштейна, чтобы он ускорил дело. Парнок все более сближается с Гуревич, хотя их общение ограничивается перепиской. Она выражает глубокую озабоченность здоровьем старшего друга, настаивает на том, чтобы та поехала за границу отдохнуть, пытается уговорить ее бросить курить. По словам Парнок, она любит Гуревич, она ей очень дорога, «как представление о человеке», чье доброе мнение бесценно для нее: «Для меня совершенно необходимо, чтобы Вы считали меня хорошим человеком; в искусстве я стою на верной почве, а в жизни мне необходима опора, и Ваше отношение ко мне для меня, Вы, вероятно, не сознаете, как важно. Моя рассудочность как-то совершенно не мешает полной хаотичности, и нужна путеводная верная точка, постоянная, не двигающаяся, чтобы я из всякого заблуждения видала бы ее неизменно существующей, пусть даже временами она и тяготит меня, необходимо, чтобы было к чему вернуться. И то, что Вы — не моя фантазия, а действительный, реальный образ — так для меня ново и прекрасно, что ни разу еще я не могла думать о Вас без восхищенного удивления и нежности самой почтительной».⁶¹

Парнок ценила Гуревич как человека «вполне искреннего», который обладает редким даром говорить именно то, что чувствует. В глазах поэта такое качество резко отличало Любовь Яковлевну от большинства людей, которые «о своих чувствах говорят именно так, как они никогда не чувствуют». Гуревич также воплощала для Парнок «гениального писателя», у которого самые простые слова выражают самые простые чувства, как «и в самой безыскусственной речи человека только в те минуты, когда он не думает о себе». В своих зрелых стихах сама Парнок стремилась к такой простой «безыскусственной дикции».

В конце апреля проездом была у Парнок одна ее знакомая из Петербурга — некая Безчинская, и рассказывала ей, что все ее знакомые оплакивали ее, как погибшую, пророчили и соболезновали заранее. Сначала у Парнок от этих разговоров страдало самолюбие, но «очень скоро стало скушно. Я подумала: если я без подпорок стоять не могу, то пусть и упаду, по крайней мере никому обязанной не буду». Ее чрезвычайно раздражало то, что «кто-нибудь может счесть себя вправе думать, что он открыл меня и без него я могу погибнуть». Думая о своей дальнейшей независимой жизни, Парнок более всего беспокоилась о своем здоровье, как она взволнованно писала Гуревич:

«Будь я очень самолюбива, я бы загорелась желанием доказать, показать, а может я и самолюбива, но у меня нет физических сил для того, чтобы кормить мое самолюбие. Вы не можете себе представить, что я чувствую, когда вижу здоровых людей. Ничему, ничему я не завидовала никогда — никакой роскоши, никакому успеху, но здоровью я завидую бешено, оно приковывает меня неотразимо. И мысль, что я даже не смогла бы от самого здорового человека родить здорового ребенка, одним словом, никогда ничего здорового, большого создать не смогу, приводит меня в отчаяние. Я читаю теперь «Пана» и плачу, п.ч. все это мне не доступно, навеки закрыто, и никогда не было открыто. [...] Я не знаю, испытывали ли Вы ту жажду быть сильной, такой, чтобы можно было поднимать всякие тяжести, ходить часами и не уставать, быть до грубости сильной, чтобы никакая работа не была утомительной. Меня это иногда охватывает, и я страдаю».⁶²

Характерно, что в конце этого письма она извиняется за проявленную ею сентиментальность, по сути дела слабость.

В конце весны Волькенштейн, наконец, пошел навстречу желаниям Парнок, и брак был расторгнут. К этому времени они уже ненавидели друг друга. И хотя с годами, естественно, взаимные обиды ослабели, их дружба уже никогда не возобновилась. Брак разрушил ее навсегда, как и опасалась Парнок Для нее развод знаменовал прекращение какого бы то ни было гетеросексуального или даже бисексуального камуфляжа, приемлемого для общества, и в то же время открывал новые возможности «более нормальной» жизни, которая с возрастающей силой выражалась в ее произведениях. Ее творческая эволюция протекала медленно, мучительно и, как позднее сама она оценила это, «бесчудесно». Она точно знала, чего она хочет достичь в своей поэзии, и ее страстное желание добиться этого было очень сильно. Но часто ей казалось, что ее творческие способности неполноценны, деформированы, а то и вовсе отсутствуют, а ее «душа мечется в смертельной тоске».⁶³

За два года после развода она буквально мечется с места на место, пять раз меняя свой московский адрес, установив таким образом модель «кочевного существования», характеризующую ее жизнь вплоть до революции 1917 года Отчасти эти переезды объясняются меняющимися обстоятельствами ее жизни — она жила главным образом во временно снятых квартирах и меблированных комнатах. Но такая кочевая жизнь очевидно также соответствует ее тогдашним склонностям и установкам, отражая ее бунт против домашнего уюта и «патриархальной добродетели», так как соответствует чередованию периодов «блуда» (собственное ее выражение) и «монашествования».

Она по-прежнему чувствует раздражение и подавленность из-за своей постоянной физической слабости. Тем не менее летом 1909 года она, питая особую любовь к речным путешествиям, смогла проплыть на пароходе вниз по Волге, а затем посетить Крым и Кавказ.⁶⁴ Два стихотворения, которые она опубликовала в следующем году, как представляется, были написаны под воздействием впечатлений от этих поездок Первое из этих крымских стихотворений, «Отрывок», отражает новые аспекты продолжающегося у поэта романа с Жизнью. Стихотворение содержит в себе аллюзию на знаменитый роман Кнута Гамсуна «Пан», который Пар-нок читала прошедшей весной и который заставил ее плакать, писала она Гуревич, потому что «все это мне недоступно, навеки закрыто, и никогда не было открыто. Я никогда не видела природу так, как ее видят здоровые глаза, и никогда не увижу ее так».⁶⁵

У лирического я стихотворения «Отрывок» «не раз душой своей владели горы.». (Горы подобным же образом действуют на героя гамсуновского «Пана»). Она часто думает «с ревнивою тоской / О тайной власти гор над властною душой». Ее ревность основана на зависти к здоровым, сильным людям; в отличие от них, она чувствует себя заключенной в своем собственном теле, как будто она «точно в ларчике, с востока привезенном». Она воображает, «как упоительно должно быть и как просто сознанье легкости, здоровья своего», а затем вновь думает «о странном поединке», ей «данном жизнию; о тишине моей, о чуткой тишине уж скошенных полей, где тихо бродит Смерть и прячется в ложбинке». Жизнь как бы стоит перед подавленной лирической героиней, «как кубок неиспитый», несмотря на то, что ее «печальные глаза так глубоко открыты, но уж они пьяны от всех страстей и мук». Единственное утешенье — это сознание, что «все суетно — и жизнь и смерть».⁶⁶

Другое стихотворение этого периода, в котором есть намеки на Крым, это «Романс». Оно появилось в июне 1910 года в «Новом журнале для всех». Это третье из серии стихов на тему «как рассказать» было обращено к возлюбленной восточного происхождения. В этом любовном стихотворении Парнок касается существенно важного для себя творческого вопроса о связи между своей сексуальной ориентацией и поэтическим творчеством:

Хотя по форме, образности и языку это стихотворение остается условным, отвечающим общепринятым нормам лирики, оно превосходит первые два из этой серии, так как здесь Парнок удалось передать конкретное чувство чего-то невыразимого, соответствующего ее «душевной настроенности», как сафического поэта любви. Лирическое я «Романса» спрашивает не столько о том, как рассказать свою любовь «в словах» (с этим все поэты должны справиться), а как ей рассказать всю «мелодию» и прелесть возлюбленной, пользуясь традиционным поэтическим языком, в котором нет слов для такого рода любви.

Романтически приподнятое настроение Парнок^66a продолжается и на протяжении осени, и в начале зимы на «севере мглистом». Поэт, очевидно, проводит несколько месяцев в Санкт-Петербурге и возвращается в Москву, в гостиницу «Декаданс», только в начале 1910 года Здесь в конце января она читала статью Гуревич о Леониде Андрееве и «чувствовала прилив творческого настроения, которое решительно покинуло [ее] и на так долго». Парнок чувствовала, как укрепляются и растут ее дружеские отношения с Гуревич: «Когда я читаю Вас, я думаю — какое счастье, что я Вас знаю, что вижу за этими строками такие очаровательно-умные, честные, строгие глаза, и самые огромные надежды охватывают меня. Мой дорогой, бесконечно мне ценный друг, Вы позволите мне Вас так называть, не забывайте меня».⁶⁷

Важное значение, которое приобретала в глазах Парнок ее дружба с Гуревич, не ускользнуло от внимания Гнесина, который сам претендовал на роль главного наставника и серьезного друга Парнок после ее развода. Гнесин скептически и недоверчиво относился к возможности платонической дружбы Парнок с женщинами, и когда она упомянула об «очень дружественной переписке» с Гуревич, сказал: «Наверно писали друг другу чепуху», имея в виду, что эта переписка была бесполезна для Парнок. Парнок же терпимо относилась к его покровительственному тону, так как нуждалась и в его дружбе. Их отношения тем не менее были сложными и претерпели в прошлом некоторые двусмысленные моменты, связанные с тем, что Гнесин пришел в ужас от несдержанности Парнок, желавшей вовсе не романтической близости с ним, и с тем, что он неосознанно двойственным образом относился к ее лесбийским наклонностям. Ее ориентация и возбуждала, и смущала его. Все выглядело так, что он, с одной стороны, поощрял ее личные признания, а с другой стороны — упрекал за то, что она растрачивает драгоценное время на «бесполезные письма» о личных делах. И в то же самое время он неверно трактовал ее доверительное отношение как романтический интерес к себе.

В начале февраля у Парнок была «большая тоска». Она написала Гнесину «в отвратительном настроении»: «А если бы сказала Вам, каковы его причины, Вы бы просто плюнули; впрочем, это не в Вашем духе, Вы бы наверно скривились, поморщились, как морщусь и я на мой полнейший «разворот». Возможно, она намекала здесь на те перемены, которые произошли в ней после развода, на свой «разворот» от «монашествования» к «блуду». В конце письма выясняется настоящая причина для его написания, кажущаяся «бесполезность» оборачивается серьезным желанием Парнок сказать Гнесину, кто она такая, таким образом положив конец прежней неясности в их отношениях:

«Милый Михаил Фабианович, когда-то Вы говорили мне, что думали, что я была влюблена в Вас; вероятно п.ч. мои письма казались Вам чересчур экспансивными; не подумайте это и теперь, ради Бога Мне Володя как-то объяснял, что когда я очень хорошо отношусь к человеку, я так с ним говорю, что мужнина смело может подумать, что я влюблена в него. Я никогда, к сожалению, не была влюблена в мужчину, и поэтому не знаю, как бы я говорила, если бы я была влюблена и прав ли Володя. Я Вас очень люблю и думаю о Вас с большой нежностью, а кроме того мне, из-за всяких моих личных дел, грустно; вот почему я Вам и пишу это мое первое бесполезное письмо. Прошу же я Вас, ради Бога, не подумать, что я влюблена, потому что знаю, что Вы можете, вообразивши это, перепугаться или залениться написать мне, а мне бы этого очень-очень не хотелось бы».⁶⁸

Неустроенность личной жизни Парнок привела ее к такой глубокой депрессии, которую трудно себе представить. Кроме того, здоровье ее пришло в упадок, и она проболела несколько недель. В середине апреля она писала Гнесину, что ей «очень скверно», она «писала немного», но ей «сейчас не до стихов и не до блуда. Я бы с Вами была откровенна, да в письмах Вы куда хуже, чем при свидании. Хотя я знаю, что Вы ко мне хорошо относитесь, но Вы умудряетесь писать так, что все самое важное и печальное для меня кажется мне недостаточно значительным для того, чтобы сообщать Вам об этом».⁶⁹

В апреле она наконец покидает гостиницу «Декаданс» и снимает комнату до наступления лета в доме, находящемся в Кривоколенном переулке. После трехмесячного перерыва она пишет Гуревич и извиняется за то, что не писала ей так долго: «У меня было столько забот и печали в моих личных делах, что прямо сил не было не то что писать, а даже говорить. Я знаю, что многие исповедуются перед Вами, и не обвиняю тех, кто это делает, п. ч. и я испытывала Ваше неотразимое притяжение, но вы ведь не виноваты в том, что притягиваете сердца, и я берегу Вас».⁷⁰

Парнок, очевидно, чувствовала смущение и напряженность даже в общении с Гуревич, хотя в письмах к ней поэту не надо было по крайней мере оправдывать или принижать значительность своих чувств.

Постепенно ее стихотворения начинают появляться и в более престижных изданиях. Ее обрадовало, что «Вестник Европы» очевидно проявил интерес к ее работам После «Отрывка» еще три стихотворения были взяты в этот журнал. Первое, появившееся в июньском выпуске, — это одно из первых среди лирических стихотворений поэта, написанных в течение всей ее жизни, где лирический герой попадает под обаяние женского голоса. В последних двух строках лирическое я выражает сокровенное желание — умереть под звуки голоса любимой, желание, которое эхом отзовется в некоторых последующих стихотворениях: «Пой мне! Ах, слушать бы и слушать без конца / И тихо умереть под голос твой счастливый».

Прошлой зимой Гуревич упомянула о Парнок в разговоре с Петром Струве, известным издателем журнала «Русская мысль», и он явно предлагал ей представить что-нибудь в свое издание. В конце января Парнок писала Любови Яковлевне: «Струве представляется мне доброй феей в очень хорошей сказке. Она вдруг приходит и спрашивает: «Хочешь быть царем?» И назавтра или даже в тот же миг оказывается, что ты действительно царь».⁷¹

Озабоченная своими личными проблемами и болезнью этой весной, она не писала Струве вплоть до конца мая, когда предоставила в «Русскую мысль» два стихотворения. Потом она покинула Москву и провела лето в Саратовской губернии.

Волшебная сила Струве, однако, не действовала так быстро и плодотворно, как это вначале казалось Парнок. Он медлил с ответом на ее первое предложение, а сам ответ оказался не вполне благоприятным. Не обескураженная этим, сразу по возвращении в Москву в конце августа она послала ему еще три стихотворения вместе с короткой запиской, в конце которой она приписала: «Буду Вам чрезвычайно признательна, если на этот раз не задержите меня с ответом».⁷²

Его ответ пришел примерно через три недели. Он взял только одно из трех стихотворений, которые она предложила, и его выбор пал на стихотворение «Чья воля дикая над нами колдовала». Однако возглавлявший поэтический отдел журнала Брюсов с этим выбором не согласился. Парнок на это отвечала, что она солидарна с Струве (в самом деле, даже спустя пять лет она выбрала именно это стихотворение для публичного чтения), и добавила гордо: «Я не тороплюсь с печатанием, и ничего не имею против того, чтобы мое стихотворение появилось в апрельской или майской книжке «Русской мысли». По этому поводу, не желая беспокоить Вас, я напишу Валерию Яковлевичу Брюсову».⁷³

«Чья воля дикая над нами» наконец появилась в июльском номере «Русской мысли» за 1911 год. Это стихотворение откровенно, но вновь традиционным поэтическим языком трактует тему об отталкивающих, отвратительных особенностях сексуальной страсти в отсутствии любви.

Описание сексуальной страсти как чего-то другого, чем любовь, отличного от любви и более похожего на вражду, а также представление о том, что интимная близость может быть искаженной, отвратительной, часто встречаются в любовной лирике Парнок этого периода Она изображает любовное соитие как поединок с особой ненавистью в стихотворении «Ему», где признаки половой принадлежности любовников смешаны, противоречивы. Лирическое я, несомненно, женщина, но она обращается к возлюбленному, в сущности соединяющему в себе признаки обоих полов — она называет его своим «врагом» (это существительное мужского рода соответствует местоимению заголовка) и «своей страстью» (это женское существительное, похоже, моделирует ту, которая является подлинным адресатом). Хотя язык этого стихотворения остается неизменно книжным, в нем присутствует автобиографическая достоверность — это выражено в описании любовного экстаза как жестокого поединка и в том, что отчаяние, безнадежность обладали для Парнок возбуждающим обаянием обольстительности.

В 1911 году Парнок начинает публиковаться и в другом журнале, «Новая жизнь». В мартовском номере появилась «Молитва», относящаяся к тому же периоду, что и «Тоска владычица», которая была написана два года назад, и знаменательное лирическое размышление более позднего периода, которое нравилось ей самой:

Несмотря на то, что она чувствовала — стихотворение удачное, Парнок впала в депрессию ко времени его появления в печати. Она страшно хотела повидать Любовь Яковлевну и часто о ней «мечтала», сочиняла мало и не знала, хорошо ли? Тяготила ее бесконечная мелодрама ее сложных «личных дел». Она написала Гуревич: «Я думаю, главное мое несчастье в том, что у меня нет инстинкта самосохранения. У художников этого недостатка не должно быть. У многих этот дефект проявляется весьма эффектно; к сожалению, не могу сказать этого о себе».⁷⁴

Она опять оказалась на перепутье своей творческой дороги. Прошло два года, как она ушла от Волькенштейна, чтобы начать все заново. Плоды поэтического творчества за эти два года были немногочисленны и, по ее собственной оценке, «бездарны», тогда как ее романтические шальные выходки оказались и более многочисленными, и, на ее взгляд, безвкусными с точки зрения эстетики. В марте, страдая от очередной жуткой головной боли, из-за которой ей трудно было находить слова, она писала честно (и талантливо!) Любови Яковлевне о своей жизни, пользуясь метафорой «жизнь как роман», которая не раз встречается в ее стихах:

.»Когда я оглядываюсь на мою жизнь, я испытываю неловкость, как при чтении бульварного романа: в ней и пятиэтажная интрига, и женщины ядовитые, и столько самой французской трескотни и подделки, что я стону от стыда. Все, что мне бесконечно отвратительно в художественном произведении, чего никогда не может быть в моих стихах, очевидно, где-то есть во мне и ищет воплощения, и вот я смотрю на мою жизнь с брезгливой гримасой, как человек с хорошим вкусом смотрит на чужую безвкусицу. Но безвкусица ведь не чужая, а моя собственная. Следует ли быть вполне откровенной? Я вспоминаю, чем кончилась придуманная Фердыщенком в «Идиоте» игра Но я все-таки скажу. — Я думаю, что попади я сейчас в самое прекрасное желанное общество, о котором я беспрерывно мечтаю, через несколько месяцев я опять начала бы создавать на стороне какую-нибудь совершенно невыносимую мелодраму, после которой и смотреть на себя тошно будет».⁷⁵'

Парнок оказалась в тупике, и это объясняется тем, что жизненный опыт был самым главным источником ее поэтического вдохновения, но ее жизнь и «личные дела» казались несовместимыми с «патриархальными добродетелями» хорошего вкуса в искусстве, того хорошего вкуса, который был ей свойственен и был строгим судьей ее жизни. Однако несмотря на это она наконец набралась мужества принять так называемую безвкусицу как свою собственную. И это безоговорочное примирение с собой оказалось первым важным шагом в изменении ею эстетических стандартов, что давало ей душевную настроенность для поэтического воплощения своих истинных потребностей и желаний.

Когда она писала свою исповедь Гуревич, семена перемен в ее жизни уже давали первые всходы: «Вы спрашиваете о моей внешней жизни: она самая будничная, и я в ней, никому не нужная, становлюсь брюзгой. Я мечтаю о большом путешествии, как о средстве к возрождению, подумаю — это самообман».⁷⁶ Однако мысль о бегстве от соблазнов Москвы продолжает привлекать ее, кроме того, она страстно мечтает увидеться с Гуревич. В прошлом году случилось так, что когда Гуревич была проездом в Москве в конце мая, Парнок не была в городе, и они не встретились, разъехавшись буквально на несколько часов.

К этому времени Парнок снова переехала Однако свою новую комнату в Козицком переулке она сняла лишь до 20 июня. Она написала Гуревич, спрашивая, не сможет ли та найти ей комнату с полным пансионом вблизи своего имения Ревякино, так чтобы они смогли вместе провести август. В начале июля она поехала в Мариенгоф под Ригой, чтобы отдохнуть на море.

В сентябре еще два лирических стихотворения Парнок появились в «Вестнике Европы», а в следующем месяце она опубликовала три стихотворения — два во «Всеобщем ежемесячнике», где до этого не публиковалась, и одно в «Новой жизни».

Летом ее мечты о большом путешествии, как о средстве к возрождению, самообман ли это или нет, стали осуществляться. В августе она послала Чацкиной четыре стихотворения, которые намеревалась отдать в «Северные записки». Получив их, Софья Исааковна Чацкина написала Гуревич: «Какой талант! Как бы мне хотелось перетянуть ее в Петербург».⁷⁷ Очевидно, ее уговоры увенчались успехом. В сентябре Парнок вернулась в столицу, в квартиру на Васильевском острове, намереваясь провести здесь по крайней мере полгода

Вскоре после приезда она узнала о газете «Русская молва» и пошла в редакцию, чтобы увидеться с заведующим литературным отделом Борисом Садовским. «Он на меня произвел впечатление самое неприятное, — писала она Гуревич через год. — Держит он себя как чиновник особых поручений при министерстве литературных дел, человек он суетливый, «дипломат», светский до неприличия […] На похвалу и порицание он крайне приметлив и чувствителен, как красавица в кругу мужчин. Думаю, что беспристрастности в нем мало. Но хуже всего, что он чисто по-светски небрежен».⁷⁸

После двух встреч с Садовским и его мимоходом брошенного замечания, что он «очень жаден» и большую часть работы выполняет сам, Парнок решила, что предложить свои услуги Садовскому было бы «неделикатно». Да и сама мысль писать для газеты больше не привлекала ее. Ее пугала перспектива оперативности и скорости в работе, и ей не нравилась идея выставлять себя как автора «в дезабилье», о чем Садовской сказал ей как о вещи само собой разумеющейся в работе газетного писателя.

Для Парнок жизнь в Петербурге была более привлекательна в личном отношении, так как давала возможность часто видеть Гуревич, но выяснилось, что это труднее, чем она полагала. Гуревич была буквально завалена работой, и хотя обе они посещали Чайкину, их визиты, кажется, никогда не совпадали.

По мере приближения зимы Парнок сама стала много работать и главным образом сидела дома. Наконец, в конце октября она пишет Гуревич, желая выяснить, когда Любовь Яковлевна собирается к Чайкиной, чтобы там с ней встретиться. Она хотела посоветоваться с Гуревич касательно своей заметки о Теофиле Готье. Кроме того, она намеревалась начать работу о переписке Флобера, но должна была отложить ее, из-за отсутствия времени, необходимого для длительного чтения. «Сама же я в .данное время бездарна до неприличия, и приуныла».⁷⁹

Два ее стихотворения появились в декабрьском номере журнала «Новая жизнь»: «Как образ божества из водяной стихии», которое было написано в прошлом году, и «Мадригал», стилизованный портрет возлюбленной. Эта женщина, воплощенный идеал красоты, «колдует» над жизнью поэта Поэт любит «течение твоей печальной речи», «детски-радостный жестокий выгиб рта», «искусность нег твоих», «блеск нечеловечий, тот блеск мучительный, которым залита / Безумных глаз твоих густая чернота», и ее улыбку, в которой «с адом рай навеки примирен». Лирическая тень Надежды Поляковой!

Парнок приехала в Петербург, чтобы сосредоточиться на своем творчестве.

«С тех пор, как я приехала из Москвы», — пишет она Гнесину в конце 1911 года, — «я в работе беспрерывно мечтаю о том, чтобы порадовать Вас, наконец, чем-нибудь вполне достойным Вашего внимания». Хотя она не могла «повеселить» его «какими-нибудь сказками» из своей «альковной жизни» из-за того, что действительно «монашествовала» в Петербурге, ее творческие мечты остались неосуществленными, и ее «большое путешествие» оказалось тем «самообманом», которого она раньше опасалась.⁸⁰

В начале нового года все события, связанные с «Русской молвой», очень тягостно отозвались на Парнок, и в отношении работы у нее «наладилось самое безрадостное настроение». Ее уныние пугало ее; она хотела «посоветоваться» с Гуревич о многом и написала ей: «Я очень прошу Вас не отказать мне в свидании. Все дни и вечера (за исключением завтрашнего — среда) я свободна Мне необходимо повидать Вас хотя бы один час, чтобы хоть сколько-нибудь подбодриться».⁸¹

Через три месяца она неожиданно уехала из Петербурга, заняв деньги у Гуревич и у другой своей знакомой, Наталии Викторовны. Десять рублей, которые она осталась должна Гуревич, «мучали» ее, и ей было неудобно и неприятно, что сто рублей, занятых у Наталии Викторовны, она не могла вернуть немедленно. Из-за бюрократических проволочек, связанных с переводом денег из таганрогского банка на ее московский счет, откуда она должна была их отправить своим петербургским кредиторам, они вынуждены были ждать несколькими днями дольше, чем она рассчитывала Эта казалось бы обычная отсрочка возвращения долга ужасно ее расстроила. Всю жизнь она проявляла почти болезненный ужас, если была кому-либо должна, не только в буквальном смысле, но и символически, и творчески.

Может быть, проблема с этими ста рублями так подавляла ее еще и потому, что ее финансовое положение стало слишком очевидно, а именно, без работы она не могла жить и писать стихи. «Милая моя», — написала она Гуревич из Москвы, — «вообще все складывается на самый грустный лад... Благодарю Вас, голубушка, за то, что Вы сосватали меня Ляцкому для рецензий о стихах. Вероятно, мне будет приятна эта работа. А сейчас я в полном изнеможении. Ничто меня не радует, совсем очевидно, что без работы я не могу жить, куда бы я ни поехала, хоть бы в рай. Скушно до ужаса».⁸²

После этого письма все сведения о Парнок как бы втянуты в «черную дыру». 1912-ый год будто бы не существует в ее биографии. Все, что мы можем предположить, основываясь на более поздних сведениях, — это то, что она провела какое-то время в Таганроге и оказалась там свидетелем такого «зрелища» (ее собственное слово), которое произвело на нее неизгладимое впечатление и заставило во многом переменить отношение к жизни и подход к своему творчеству.

Примечания

¹ Полякова. Вступительная статья, с. 8.

² Горнунг. Записи, с. 23 (запись от 21 февраля 1931 г.).

³ Полякова (София Парнок Собрание стихотворений), с 473.

⁴ У Парнок могли быть родственники в Швейцарии. Ее дедом по матери был Абрам Идельсон, а дядя по матери, Адольф Абрамович, жил то ли в Таганроге, то ли в Ростове-на-Дону. Идельсон — довольно распространенная среди российских евреев фамилия, поэтому трудно проследить родственников Парнок по материнской линии. В Цюрихе в последней трети XIX века жили Идельсоны, принадлежащие к русской колонии, но были ли они в родстве с Парнок, неизвестно.

⁵ Я не смогла установить точное время и место первой встречи Парнок с Волькенштейном и Михаилом Гнесиным. Вполне вероятно, что у Волькенштейна были родственники в Таганроге (известно, что в Таганроге проживала семья каких-то Волькенштейнов), и Парнок могла познакомиться с ним в своем родном городе. По другой версии они могли встретиться в Ростове-на-Дону, где жили Гнесины, или в Санкт-Петербурге. Возможно, это было во время учебы в Консерватории. «Экспромт» Парнок, посвященный Волькенштейну в мае 1903 года, написан в манере, которая свидетельствует о близкой дружбе, уже существовавшей между ними к этому времени.

⁶ Волькенштейн. В дни молодости, с. 286.

⁷ Гнесин. Страницы, с. 138.

⁸ Роман Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» (1907) считается первым произведением на лесбийскую тему в русской литературе. См.: Burgin. Laid Out in Lavender.

⁹ Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

¹⁰ Там же.

¹¹ Письмо Парнок к Волькенштейну от 14 августа 1905 г.

¹² Письмо Парнок к Волькенштейну от 23 июня 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 6.

¹³ В тех случаях, где это никак не оговорено, неопубликованные стихи Парнок 1905—1906 г.г. цитируются по копии с подлинной тетради ранних стихотворений поэта, предоставленной в мое распоряжение С.В.Поляковой.

¹⁴ Письмо Парнок к Волькенштейну от 10 сентября 1905.

¹⁵ Письмо Парнок к Волькенштейну от 7 октября 1905 г.

¹⁶ Письмо Парнок к Волькенштейну от декабря 1905 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 9.

¹⁷ Письмо Парнок к Волькенштейну от 16 января 1906г.

¹⁸ Письмо Парнок к Волькенштейну от 9 мая 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с 13.

¹⁹ Письмо Парнок к Волькенштейну от 14 мая 1906 г. Цитируется в CTJ Полякова. Вступительная статья, с 13.

²⁰ В письме Парнок к Гнесину от 31 мая 1906 г.

²¹ Личность спутника Парнок — ее письмо написано от первого лица множественного числа — не установлена. Если это Волькенштейн, то в таком случае он недавно приехал в Москву (за две недели до того Парнок написала ему письмо в Петербург) и должен был срочно изменить свои планы, чтобы сопровождать Парнок в поездке на лето (Волькенштейн вернулся в Петербург в конце июня). Другой вариант — что это была Полякова, с которой, очевидно, Парнок жила вместе в Москве после своего возвращения из-за границы. Намек Парнок на то, что дела идут плохо, носит скорее личный, чем политический, характер. В переписке с Гнесиным она обычно упоминала о своих личных проблемах в самых общих словах и отделывалась обычно фразой, что «не стоит» писать об этом. Гнесин выдерживал в отношениях с Парнок роль старшего брата и старался, чтобы их переписка была «полезной» для нее.

²² Подробности того, как Полякова ходила в редакцию «Золотого руна», описаны в письме Парнок к Волькенштейну из Таганрога от 23 июня 1906 г. См.: Полякова. Вступительная статья, с. 11—12.

²³ Письмо Парнок к Волькенштейну от 23 июня 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 6.

²⁴ Цитируется Парнок в ее письме к Волькенштейну от 26 июля 1906 г.

²⁵ Письмо Парнок к Волькенштейну от 23 июня 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 11.

²⁶ Кларенс Браун (C. Brown. The Prose of Osip Mandelshtam. Princeton: Princeton University Press, 1965) предполагает, что Парнок изменила фамилию, чтобы скрыть свое еврейское происхождение. Однако С. В. Полякова убедительно опровергает это мнение, приводя в качестве аргументов такие факты: в дореволюционной России еврейская фамилия не мешала публикации, а Парнок открыто говорила о своем еврейском происхождении, не скрывая его ни в стихах, ни в повседневной жизни (Полякова. Вступительная статья, с. 134). На мой взгляд, голословные утверждения о том, что Парнок стыдилась своего еврейского происхождения, проистекают из гомофобии и антисемитизма. Убедительное доказательство весьма распространенного сочетания антисемитизма и гомофобии содержится в письме Бориса Зайцева к Бунину и его жене (8 сентября 1933 г.). Откликаясь на известие о смерти Парнок, он говорит о ней как «одной из нас», но затем пишет: очевидно, ее похоронили по церковному обряду, хотя она была еврейкой по крови и по некоторым психологическим «отклонениям» (Новый журнал, 149 (1982), с. 129—130).

²⁷ Heilbrun. Writing a Woman's Life, p. 110.

²⁸ Письмо Парнок к Волькенштейну от 6 июля 1906 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 10.

²⁹ Письмо Парнок к Волькенштейну от 26 июля 1906 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 10.

³⁰ Журнал «Народная весть», № 1,1906 (ноябрь), с 72.

³¹ Письмо Парнок к Гуревич от 27 апреля 1909 г.

³² Первые семь строк этого стихотворения были опубликованы как самостоятельное произведение в альманахе «Проталина», вып. I, весна 1907 г.

³³ Из неопубликованного, недатированного стихотворения «Я не люблю любовь». Любопытно, что буквально та же фраза была и в лексиконе М. Цветаевой («Я не люблю любовь»). В качестве примера можно привести ее письмо к А.А. Тесковой, написанное в 1926 году.

³⁴ В другом опубликованном стихотворении Парнок, которое вышло в альманахе «Проталина», вып. I, весна 1907, говорится о попытках лирической героини вырваться из-под многолетней власти своей возлюбленной. Адресаткой этого стихотворения скорее всего была Надежда Полякова

³⁵ Недатированное письмо Парнок к Волькенштейну, относящееся к середине 1907 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 8.

³⁶ Письмо Парнок к Волькенштейну от 30 мая 1907 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 6—7.

³⁷ Стенли Рабинович (Stanley Rabinowitz), неопубликованный биографический очерк о А. Гуревич. Цитирую с любезного согласия автора

³⁸ Письмо Парнок к Гуревич от 12 апреля 1909 г.

³⁹ Полякова. Вступительная статья, с. 9.

⁴⁰ Письмо Парнок к Волькенштейну от 8 января 1909 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 9.

⁴¹ Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

⁴² Письмо Парнок к Гуревич от 16 марта 1909 г.

⁴³ Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

⁴⁴ Журнал «Образование», № 5 (май), 1908. Здесь снова лирическая героиня Парнок страдает тем, что я бы назвала «комплексом Печорина»: ей всегда суждено играть разрушительную, гибельную роль, даже помимо своей воли, в жизни тех, кого она любит.

⁴⁵ Журнал «Образование», № 6 (июнь), 1908, с. 146.

⁴⁶ Письмо Парнок к Гуревич от 22 июля 1908 г.

⁴⁷ Там же. Перевод «Стихотворений в прозе» Бодлера опубликован издательством «Посев» в Петербурге, в 1909 году. Переводчики не названы, а Парнок и Гуревич обозначены как редакторы.

⁴⁸ Письмо Парнок к Гуревич от 22 июля 1908 г.

⁴⁹ Там же.

⁵⁰ Письмо Парнок к Гуревич от 31 июля 1908 г.

⁵¹ Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

⁵² Там же.

⁵³ Письмо Парнок к Волькенштейну от 25 января 1909 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 10—11.

⁵⁴ Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

⁵⁵ Сведения о симптомах и распространении базедовой болезни в начале XX века см.: W.H. Thomson. Grave's Disease. New York, 1904, p. 6—7.

⁵⁶ Письмо Парнок к Гуревич от 16 февраля 1909 г.

⁵⁷ Там же.

⁵⁸ Рукопись — в письме Парнок к Гуревич от 16 марта 1909 г.

⁵⁹ Письмо Парнок к Гуревич от 16 марта 1909 г.

^59а Стихотворение обнаружено П. Дордиенко. Новое литературное обозрение, № 30 (2/1998), с. 266—267.

⁶⁰ Письмо Парнок к Волькенштейну от 25 марта 1909 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 10.

⁶¹ Письмо Парнок к Гуревич от 12 апреля 1909 г.

⁶² Письмо Парнок к Гуревич от 27 апреля 1909 г.

⁶³ Аделаида Герцык. Мать и дочь.— «Подвальные очерки», трехквартальник русской литературы, № 23, 1990, с. 373.

⁶⁴ Письмо Парнок к Гуревич от 27 апреля 1909 г.

⁶⁵ Там же. «Отрывок».— «Вестник Европы», апрель 1910. Написано стихотворение, вероятно, в 1909 году.

^66a Здесь в оригинале непереводимая игра слов. «Романс» — название только что разобранного стихотворения парной. «Котапсе» по-английски — романтическое приключение, романтическая приподнятость духа. (Примеч. перев.)

⁶⁷ Письмо Парнок к Гуревич от 31 января 1910 г.

⁶⁸ Письмо Парнок к Гнесину от 6 февраля 1910 г.

⁶⁹ Письмо Парнок к Гнесину от 16 апреля 1910 г.

⁷⁰ Письмо Парнок к Гуревич от 8 мая 1910 г.

⁷¹ Письмо Парнок к Гуревич от 31 января 1910 г.

⁷² Письмо Парнок к Петру Струве от 25 августа 1910 г.

⁷³ Письмо Парнок к Петру Струве от 15 сентября 1910 г.

⁷⁴ Письмо Парнок к Гуревич от 10 марта 1911 г.

⁷⁵ Письмо Парнок к Гуревич от 14 марта 1911 г.

⁷⁶ Там же.

⁷⁷ Письмо Чайкиной к Гуревич от 13 августа 1911 г.

⁷⁸ Письмо Парнок к Гуревич от 4 января 1913 г.

⁷⁹ Письмо Парнок к Гуревич от 26 октября 1911 г.

⁸⁰ Недатированное письмо Парнок к Гнесину (начало зимы 1911 г.).

⁸¹ Письмо Парнок к Гуревич от 2 января 1912 г.

⁸² Письмо Парнок к Гуревич от 21 марта 1912 г.

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> Д.Л. Бургин >> Глава 2