Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Критика София Парнок

Сегодняшний день в русской поэзии

Словарь синонимов обогащается. Теперь в литературных кругах вместо того, чтобы сказать о книге: «она хороша» или «она дурна», говорят: «она сегодняшняя» или «она вчерашняя», и без пояснений понимают друг друга.

Я понимаю Троцкого, утверждающего, что «лирика Блока не переживет своего времени и творца», что «поэма «Двенадцать» самое значительное из произведений Блока и единственное, которое переживет века».¹⁵ У революционера, как у всякого горячо верующего, есть свое сегодня, начертанное прописными буквами, непреходящее, вечное сегодня, единственный из всех дней — Сей День. Это его мера совершенства. И она законна, ибо чем, как не мерою своего божества, измерять человеку подлинность явлений духа?

Но что означает «сегодня» на языке людей искусства? Чем оно им так дорого? И какое это сегодня? Революционное? Или всякое сегодня тем, что оно сменило вчера и тем, что оно — канун завтра? А завтра оно уже станет вчерашним днем — и следовательно... Как можно мерить мерою, не имеющей постоянной величины?

Для этих «сегодняшников» не есть ли «сегодняшняя книга» попросту своевременная книга? Своевременно то, что хорошо, уместно в свое время. И у чечевичной похлебки было свое время, свое сегодня, своя историческая минута, когда она заспорила с идеей и оказалась победительницей. «Исав сказал: вот я умираю, что мне в этом первородстве?» И в ту же минуту того древнего «сегодня» чечевичная похлебка перестала быть тем, чем она была во все времена. Исав, ослепленный голодом, глядит на нее — и не может назвать ее, он точно забыл, точно никогда не знал ее названия, он точно видит ее впервые. Это уже не чечевица, а «что-то», в чем сосредоточена вся сила его желания. Чем представляется она Исаву, когда он говорит: «Дай мне красного, красного этого»? Но первенство чечевичной похлебки длилось ровно столько минут. Сколько требовалось Исаву для утоления голода.

Кажется, в одной из статей Кузмина есть такое замечание о поэтессе, написавшей стихи по поводу порчи водопровода: «Завтра водопровод починят, и эти стихи уже устареют».¹⁶

Многие в своей заботе быть «сегодняшними» смешивают понятия современности и своевременности и сочиняя своевременные, т.е. уместные в данный момент стихи, полагают, что они «отражают современность».

А между тем истец от революции Троцкий упрямо заявляет, что русская литература не оплачивает своих счетов революции.

Что же это значит? Разве за последнее шестилетие у нас не накопилось изрядного количества разнообразных и разноценных стихотворных записей, относящихся к различным моментам революционного периода? Разве нет у нас обстоятельных меню голода, написанных с истинным гурманством, перечней достижений в различных областях науки и техники с алфавитным указателем самых сегодняшних в этих областях имен (укажем хотя бы на рифмованный справочник Брюсова «Дали»), разве мы не богаты стихотворными изложениями наиболее уместных политических настроений по отношению к нашим европейским и заокеанским друзьям и недругам, стихами первомайскими, октябрьскими, стихами ко дню рождения и ко дню смерти героев, ко дню сбора пожертвований на красный флот и т.д. и т.д., — разве мы не богатеем, наконец, инвентарем революционного быта, и проклинаемая противниками «бытовщины» злосчастная Ахматовская перчатка с левой руки не вытесняется ли совсем свеженьким, пахнущим сегодняшним днем «партбилетом» Безыменского?

Казалось бы чего проще, — наша современность — совокупность всех сверстных нам дней. Добросовестно зарегистрируй их и сложи — вот тебе и современность! А на деле выходит что-то почуднее игры в кубики: вот тебе и рога, вот тебе и копыта, вот тебе и хвост, — складываешь, а зверя не получаешь.

Те, что понаивнее, все это грозное шестилетие так и проиграли в кубики. Не мудрствуя лукаво, прилаживая к чему надо хвост, пустились в путь за скачущей современностью, забывая сбросить дома разношерстную шаркающую туфлю своей убогой метрики.

Те, что похитрее, спекулировали на динамике. Симулировали сердцебиение, задыхание, громоздили хаос, оперируя не ими созданными ритмическими приемами, многоэтажными рифмами, а зачастую попросту отыгрываясь на зрительном обмане — писали обычную ямбическую строку не в одну линию, а по одному слову —лесенкой, тем самым требуя ударения на каждом слове, а стоило вытянуть эту лесенку в струну строки, — и оказывалось, что не только ни одно слово, но и вся строка не смеет требовать ударения.

Я слышала, как молодой эрудит, из самых сегодняшних, вступая в разговор с начинающим поэтом, уславливался с ним в понятиях: «О вдохновении мы, конечно, говорить не будем.

Мы с Вами знаем, что вдохновение — не более чем результат хорошего пищеварения». Многие, объедаясь сегодняшним днем, может быть, и не испортили себе желудка, однако вдохновенья от этого не последовало.

Я думаю, что изо всех моих сверстников подлинно современен нашим дням — Пастернак.

Я не согласна с Кузминым, обвиняющим его в формальном модничаньи.¹⁷ Меня не смущают чрезвычайная ловкость его рифмы, его зачастую беззастенчивые мелодические фокусы, не всегда оправданная взвинченность его ритмики —обрывистость, скороговорка, задыхания: я верю, что Пастернак захлебывается, не договаривает, наспех громоздит ассоциации потому, что именно так ему дышится, п.ч. ему, действительно, некогда, — он искренне запыхался. Открыл окно настежь и слишком сильно потянул воздух, а в наши дни, как говорится в его стихах:

А в наши дни и воздух пахнет смертью, Открыть окно, что жилы отворить.

Среди моих сверстников я не знаю организма более музыкально восприимчивого к атмосферическим давлениям, души так телесно, так физически страдающей и наслаждающейся стихиями. Его сердце, как сейсмограф, улавливает и отмечает тончайшие толчки в дыхании природы — недаром в его стихах о душной ночи, грозах, дождях, ливнях, ветрах — встречаются подлинно замечательные строфы. Как же могла не отозваться в его жилах лихорадочная динамика наших дней?

Пастернак чистейший лирик, он думает о наших днях, счастлив ими или несчастлив ими, поет их постольку, поскольку он поет себя, ибо дни, сверстные Пастернаку — наша современность — испарения, которыми дышат его легкие. Этими испарениями непроизвольно, по мере сил своих легких, дышим и все мы, они проникают и под стеклянный колпак эклектизма,— и эклектикам в наши дни вспоминается то, что не вспомнилось бы в другое время.

Разочарованный будет бродить будущий исследователь материальной культуры наших дней по поэзии Пастернака. Что отберет он для своего музея? Но бескорыстное ухо поэта заслушается этой дивной музыки. Хороша ли она ему будет или нет, но в ней он почувствует горячечный пульс наших безумных, наших ужасных, наших прекрасных дней.

Можно любить или не любить Пастернака, но не верить ему нельзя. Залог подлинности его поэзии в неизменной его ритмике, обусловленной его словарем, непохожим ни на один из существующих поэтических словарей.

Временность, бивуачность быта наших дней не могла не отразиться на нашей речи. В нашу речь введены группы новых звукосочетаний. Не знаю, достойны ли они внимания лингвиста, в каком отношении к нашему корнесловию они находятся, насколько они жизненны сами по себе или своим влиянием. Я думаю, что они наследили на нашей речи, и долговечна ли эта наследь или нет — она едка. Должно быть ей не просочиться до корней языка, но она просочилась в наше слуховое сознание. Важно не то, что может сделать над нашим языком этот чуждый звуковой элемент, важно то, что можно что-то делать над самим языком. Эти новые звукосочетания — не лингвистический факт, а моральный акт. Они сильны тем, что знаменуют собой новый момент в отношении к нашему языку, победу нового принципа, принципа вседозволенности. Пушкин научил нас чтить русский язык как заповедное национальное богатство. Со времени Пушкина русская литература, культивируя русский язык, культивировала нашу национальную гордость!

В наши дни Россия гордится тем, что скинула с себя идею нации, как тесное платье, из которого она, мужая, выросла. Национальная гордость новой России в ее интернационализме. Новая идеология потребовала выражения не только смыслового, но и звукового. Денационализирующейся стране потребен денационализированный язык. По отношению к прежней святыне нужен был жест, дискредитирующий ее священность — этим жестом, этим знаком, что невозможное стало возможным, этим разбойничьим посвистом, сигналом к началу дикого действа явились новые, чуждые духу русского языка, звукосочетания.

В поэзии на этот призыв всем существом своим, кровно, отозвался Пастернак.

Язык Пастернака поистине удивителен. В состав его словаря входят слова всевозможных наречий тамбовские, псковские, курские, орловские, сибирские, вятские, слова русифицированные польские, слова латинских и германских корней, слова иностранные, законно усыновленные русской речью за отсутствием однозначущих русских и слова вполне заграничные, необиходные и заменимые. Худосочные, типично интеллигентские «выражения» уживаются с характерными простонародными оборотами («мне смерть как приелось», «мне невдомек», «гормя горит», «нивесть какой»). Слова со специфическими русскими ударениями рифмуются с латынью — «за-пояс — Homo sapiens».

К чести Пастернака должно отметить, что все составные части этой сложной и едкой специи доброкачественны. В выборе своего словесного материала Пастернак почти непогрешим и вполне стоек. Характерно, что в ассортименте его экзотических русских слов и словечек почти нет таких, каких нельзя было бы разыскать в толковом словаре, что нет ударений беззаконных, — мало того, что однажды предпочтя одно из нескольких возможных ударений, Пастернак уже не изменяет ему. Можно допустить, что Пастернак сказал «за-пояс», чтобы срифмовать с «homo sapiens», но можно так же быть уверенным, что он уже не скажет «за-пояс», чтобы срифмовать, скажем, с «успокоясь». Непрозорлив Кузмин, подозревая его в модничаний. Бульварно модничал в своей лингвистической парикмахерской Игорь Северянин, по площадному в своем блудилище модничает Маяковский. Пастернак — другой породы. Он не модник. Он — разбойник, но разбойник самых строгих правил.

Что же могло создать эти несоединимые для нашего слуха соединения разноязычных звучаний, эту варварскую инструментовку речи? Отсутствие вкуса, отсутствие тех безотчетных знаний, совокупность которых мы называем совестью? Но разве отсутствие — состояние пассивное — может быть творческим началом? Нет. Не отсутствие, а присутствие. Чего? Нового вкуса и новой совести.

Слуховой вкус, слуховая совесть Пастернака потребовали иного, нового, не пушкинского звучания русской речи. И, действительно, Пастернак достигает замечательных эффектов, —слова русские и иностранные, зачастую точно нарочно близко присосеженные друг к другу, удивительно взаимодействуют: их специфический звук как-то особенно заостряется, — русские слова перестают быть русскими, иностранные — иностранными, — это русизмы и барбаризмы. Таков язык Пастернака. Хорош он или нет, но такого не выдумаешь и никто до Пастернака не выдумал. Он органически анационален. Как органически национален Маяковский в своем жесте (знакомый жест, — таким разгулявшиеся купцы вдребезги расшибали зеркала) так органически анационален Пастернак. В этом его кровная связь с нашей современностью. Пастернак подлинно современен нашим дням и это хорошо. Но не этим хорош Пастернак.

Пастернак хорош не тем, что его отделяет от среды современничающих литераторов, а тем, что приближает его к семье наших вечных современников. Хорошо то, что в кривой творческого пути Пастернака ужу намечается тяготение к основной линии движения русской поэзии. Не к исходной точке, не назад, а вперед, но из того же центра, но ради того же.

Один из «Лефа» с кисло-сладкой улыбкой сказал о «Темах и Вариациях»: «Пастернак пушкинианствует», как нянька об озорнике —«чем бы дитя не тешилось».

Да, Пастернака начинает тешить высокая игра, объединяющая все поколения русской поэзии. Благородно-напряженные прекрасные стихи его «Темы» тому порукой. Эти стихи во всех отношениях исключительны для Пастернака. Их образный и музыкальный состав целостен и однороден, в них нет тех убийственных зияний, которые чернят даже лучшие стихи двух его первых книг. Разве не удивительно, что в стихах «Темы» не припадочно-порывистых, а мужественно-стремительных, Пастернак точно забывает свой истерический словарь. Словесный материал его разительно суровеет, мужает, облагораживается. Да, это тот самый словарь, из которого черпала наша поэзия, говоря не на сегодня, а навеки. Пастернак не пушкинианствует, а просто растет, и по естественным законам роста растет не в сторону, не вкривь и вкось, а по прямой — вверх, т.е. к Пушкину, п.ч. иной меры, иного направления, иного предела роста у русской поэзии нет. И, кто знает, не Пастернаку ли, кровно восприявшему дыхание наших дней, суждено выпрямить и слить кривую нынешней поэзии со стрелою пушкинского пути, и не Пастернаком ли вольется в движение этой стрелы то, что было подлинно живого в нашей современности? Пастернак хорош тем, что он весь в пути, что он хочет и по всем видимостям может перелететь поверх барьеров, поставленных ему нашей современностью. Кто знает, какие сюрпризы готовит он идеологам и пророкам «сегодняшнего дня» в искусстве и тем, кто в припадке ужаса перед призраком эклектизма, опрометью кинулись по пастернаковым следам.

О тех, кому еще или уже не от чего отрываться, не с чем порывать ради Пастернака, говорить не приходится. Они будут пастерначить, перепастерначивать друг друга, пока не напас-терначутся до отвала, не испастерначутся вконец. Суета суету, суетясь суетит, а суетка суетину подсуечивает. Это — дела семейные. Мало любопытного также и в том, как изживает Пастернака в стихах писатель Эренбург. Не беспокоит и то, что Пастернаком болеют поэты Антокольский и Николай Тихонов. Эти двое в счастливом поэтическом возрасте, у них уже прорезались коренные зубы, но выпали еще не все молочные. Для них Пастернак — это молочный зуб, расшатается и выпадет сам собою.

Пастернак — и Брюсов, и — Адалис, и — Ильина, и — Эренбург, и — Тихонов, и — Антокольский — все эти сочетания имен более или менее пикантны, да и то скорее в психологическом, чем в литературном смысле.

Но два созвучия волнуют меня: Пастернак и Мандельштам, Пастернак и Цветаева.

Мандельштам и Цветаева в пути к Пастернаку!

Зачем это бегство? Любовники, в самый разгар любви, вырвавшиеся из благостных рук возлюбленной! Отчего, откуда это потрясающее недоверие к искусству? Как могли они, так щедро взысканные поэзией, усомниться в ней и в своем вечном начале? На какого журавля в небе посмели польститься — они, родившиеся с синицей в руках? Какими пустынными путями к обманчивой прохладе воображаемых источников поведет их лукавое марево и вернет ли их опять к тому ключу, который вспоил их? Я слишком ценю этих поэтов для того, чтобы заподозрить их в пустом гурманстве: Пастернак не причуда их вкуса, а страшное и, кто знает, быть может, роковое искушение.

Конечно, ни Мандельштам, ни Цветаева не могли попросту заняться «отражением современности», — игрой в кубики, — им слишком ведома другая, высокая игра, но ими владеет тот же импульс, то же эпидемическое беспокойство о несоответствии искусства с нашим сегодняшним днем. Их пугает одиночество; подле Пастернака им кажется надежнее, и они всем существом жмутся к Пастернаку. Ну, а что если вдруг такая одинокая, такая «несегодняшняя» Ахматова окажется современницей тем, кто придут завтра и послезавтра? Что если взяткой сегодняшнему дню откупаешься от вечности? Разве так уж не нужна вам вечность, поэты сегодняшнего дня?

1924г.

 

Комментарии

«Русский современник», М.-Л., 1924, кн.1. Сс. 307-311 под загл. «Б. Пастернак и другие». Републикована: «Литературное обозрение», 1990, №11, Сс. 86-92. Републикацию предваряет статья М. Ратгауза «Страх и Муза», вводящая статью Парнок в контекст литературной жизни начала 1920-х гг. Ему же принадлежат и содержательные комментарии к сатье. В архиве Парнок сохранилась рукопись статьи (РГАЛИ, ф. 1276, оп.1, ед. хр.9) — переписанный рукой О. Н. Цубербиллер беловой текст. В рукописи статья озаглавлена «Сегодняшний день в русской поэзии» и точно датирована — «Март 1924». Печатный текст по сравнению с рукописным содержит многочисленны (редакционные?) сокращения. В настоящем издании текст статьи печатается в первоначальной редакции.

15 Л. Троцкий. Литература и революция. Изд-во «Красная новь», Главполитпросвет, М., 1923. Сс. 84-85.

16 «Относительно подобной «современности» неплохо обмолвился поэт Нельдихен: «вот Ирина Одоевцева писала балладу про испорченный водопровод; водопровод починили — баллада и устарела». —М. Кузмин. Условности. Статьи об искусстве. «Полярная звезда», Пг., 1923. С. 164.

17 «Я не удивлюсь, если прекрасная, делающая событие в искусстве, повесть Б. Пастернака «Детство Люверс» пройдет менее замеченной, чем, скажем, стихи того же автора, несравненно слабейшие, но в которых отдана дань формальному модничанию». —М. Кузмин. Там же. С. 159

 

(источник — Парнок С.  Сверстники / Книга критических статей, М., Глагол, 1999 г.)

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> Критика >> Сегодняшний день в русской поэзии