|
|||||||||
|
Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> Д.Л. Бургин >> Предисловие |
Д.Л. БургинДиана Левис Бургин |
София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо
Предисловие
Это издание является естественным продолжением и своеобычным дополнением однотомника стихотворений замечательного русского поэта Софии Парнок, выпушенного в свет нашим издательством в 1998 году. Активный читательский интерес выкристализовал это русское издание, посвященное творческой и личной биографии поэта.
До недавнего времени образ С. Парнок обитал в сумраке полушепота и полузабвения. Стихи ее цитировались сквозь зубы, факты биографии замалчивались. Даже рецензии «новой волны» писали о ее стихах со смущенным расшаркиванием, — что мол де не все принимаем однозначно, а что-то весьма коробит...
Как большой русский поэт София Парнок предъявила себя очень поздно, уже на закате дней, на подступах к небытию, и тем ярче и откровеннее звучали ее любовные стихи, выйдя за границы герметизма и самодостаточности, отбросив все прежние культурные аллюзии, поправ тем самым негласные «нормы цивилизованного общежития». Лирика — беззащитная и жалкая, умоляющая, алчущая со-участия, — вот перечень последних завоеваний поэта.
Любовь и страсть женщины, откровенно показанные С. Парнок, смущают дневниковостью и узнаванием деталей «любовного быта», лишают читателя/читательницу этих стихов нездешнего серафического тела, прижимают к вязкой почве, опускают в тьму и тесноту желания, уличают и жалят его/ее. И именно эти качества не позволят когда-нибудь позабыть тусклое и угрюмое, как «огнь желания» свечение «Большой Медведицы» и поспешную, как сборы перед последней разлукой сутолоку «Ненужного добра».
Чтение биографии Софии Парнок в бескомпромиссном изложении Дианы Левис Бургин, исследователя русской литературы, профессора Бостонского университета (США), вынуждает озадачиться редкими для русской литературы «женскими» вопросами. Как? Почему? По какому праву?
Сила Софии Парнок, присваивающая женское тело — соматическое, откровенное и прекрасное, необорима. Она словно изымает его из «мужского» мира, помешает в архаический дородовый дискурс неведомого и тревожного. С этим ничего нельзя поделать. С этим следует считаться.
Женский мир интенсивного, опрокинутого, бесправного равновесия, так старательно выстраиваемый всю жизнь Софией Парнок, обнаруживает себя, как предмет изучения только теперь, когда литературоведов, наконец, заинтересовали травматические истоки письма в связи с медиумическими интенциями ритмизованной речи. Тем интересней в «интенсивном» случае Софии Парнок изучение преображающей силы стиха, его воздействия на низменную и низкую пульпу жизни, что так занимает американскую исследовательницу.
Н. К., издательство.
Памяти дорогого друга и коллеги
Софии Викторовны Поляковой,
без которой эта книга
не могла быть написана.
Предисловие
София Парнок — единственный в русской поэзии откровенный певец лесбийской любви.
С точки зрения традиционных поэтических [литературных] кругов России, Парнок была чужаком и «незнакомкой».1 Однако сама она ощущала себя посвященной, обладающей эзотерическими, стихийными познаниями. И она верила в то, что, передавая эти знания через свои стихи, «из души и прямо в душу», обладает способностью налагать заклятия и освобождать от них.
В своих стихотворениях Парнок часто помещает лирическую героиню, от лица которой ведется повествование, перед окном, и через него она наблюдает мир: насыщенный ли природой или урбанистический, безлюдный или наполненный людской толпой, счастливый или печальный, доброжелательный или враждебный, этот мир всегда отчужден от нее и одновременно является неотъемлемой частью ее существования.
При жизни Парнок вышли в свет ее пять поэтических сборников и довольно значительное количество литературно-критических статей; кроме того, она написала либретто нескольких опер, одна из которых впервые была поставлена в Большом театре в Москве в 1930 г. и имела большой успех. Тем не менее, к моменту ее смерти в 1933 году лишь немногие русские читатели о ней знали.
Повторным открытием поэзии Софии Парнок мы обязаны тщательной, заинтересованной работе и мужеству Софьи Викторовны Поляковой, покойного русского филолога, профессора классической филологии Ленинградского государственного университета. В 1979 году в издательстве «Ардис» вышла книга «София Парнок. Собрание стихотворений», где С. В. Полякова выступила не только в роли публикатора и составителя, но автора критико-биографической вступительной статьи, которую можно рассматривать как монографическое исследование, и обстоятельных примечаний.
На протяжении 15 лет, разделяющих выход в свет «Собрания стихотворений» и первое издание (на английском языке) предлагаемой здесь читателю книги, за Парнок сохранялся статус поэта-»невидимки», который она осознала еще в 1927 году. Многие любители русской поэзии, и даже некоторые филологи-слависты по-прежнему имели смутное представление о том, кто такая София Парнок, или вообще не читали ее. При том, что ее вклад в русскую поэзию XX века был поистине уникальным, специалисты-филологи, за исключением С.В. Поляковой (на русском языке) и автора настоящей книги (на английском), не занимались систематическим исследованием творчества Парнок.
Значительная часть биографических сведений о Парнок тоже остается невыясненной. Причины, по которым она неизменно сохраняет за собой позиции «невидимки» и как поэт, и как личность, разнообразны и показательны.
Во-первых, это естественная сокровенность человеческой жизни, которая в особенности характерна для жизни женщины, еще больше — для жизни женщины, имеющей лесбийские наклонности, но, вероятно, более всего — для русской женщины лесбийских наклонностей.
Во-вторых, это образ жизни Парнок; Родившись в буржуазной семье служащей интеллигенции, она впоследствии восстала против «патриархальных добродетелей», которые сковывали ее творчество и угнетали духовную жизнь, как это бывало со многими русскими поэтами. Время от времени ее одолевал дух бродяжничества, а большую часть своей недолгой жизни она провела как разночинец, герой Достоевского. С 1909 по 1932 годы только московский адрес свой она поменяла семнадцать раз.
В своих скитаниях она передвигалась с места на место налегке. Она, по сути дела, не хранила ни писем, ни памятных для себя вещей. Жизнь, которую она хотела запечатлеть, — это жизнь, описанная ее стихами, в значительной степени автобиографическими. Но и судьбой своих рукописей она не была озабочена Вся написанная ею проза, в том числе повесть, работа над которой длилась больше года, не сохранилась, и вполне вероятно, что та же участь постигла и определенную часть ее стихотворного наследия.
В-третьих, это малочисленность мемуарных источников для биографии Парнок, что на первый взгляд кажется странным, так как у нее было много близких друзей, принадлежащих к творческой среде; но это объясняется особенностями положения женщины в иерархии поэтической культуры. Россия любит своих поэтов, но больше поэтов-сыновей, чем поэтов-дочерей. В сознании большинства русских людей, в том числе мемуаристов обоего пола, одаренный мужчина гораздо интереснее и значительнее, чем одаренная женщина; мужское величие, совершенство и даже посредственность всегда предпочтительнее величия и совершенства женщины.
На русском литературном небосклоне все обстоит так же, как и в контексте культуры любой страны: родственные или близкие отношения с гениальной личностью способствуют посмертной славе. Поэтому неудивителен, но парадоксален (учитывая гомофобию, наводнившую русскую культуру) тот факт, что лучше всего известен полуторагодовой период жизни Парнок, когда любовные отношения связывали ее с Цветаевой, по достоинству признанной одним из четырех величайших поэтов XX века. В истории русской поэзии и литературоведении имя Парнок осталось постольку, поскольку она была возлюбленной Цветаевой и, так уж случилось, тоже поэтом.2
Четвертая и, на мой взгляд, самая глубокая причина, по которой полумрак недосказанности окутывает жизнь Парнок и препятствует признанию и восприятию ее поэзии — это всеобщая болезненная гомофобия, в частности, отвращение к лесбийской любви. Достаточно привести здесь один пример, относящийся ко временам детства Парнок.
6 декабря 1895 года великий писатель А. Чехов, имевший во всем мире репутацию гуманиста, писал своему другу, издателю Суворину: «Погода в Москве хорошая, холеры нет, лесбосской любви тоже нет... Бррр!! Воспоминание о тех особах, о которых Вы пишете мне, вызывает во мне тошноту, как будто я съел гнилую сардинку. В Москве их нет — и чудесно».3
Насколько может рассчитывать на признание поэт, если его читателей «тошнит» от эмоционального и, я бы сказала, духовного содержания его поэзии и от того, что в ней изображается? Более того, как лесбийский поэт, живущий внутри такой культуры, может найти в себе мужество, а в языке слова, чтобы выразить себя, зная о брезгливом ужасе своих читателей перед словом «лесбийский» и перед понятием «лесбийской любви»?
Не пробелы в биографии Парнок и не малый объем дошедшего до нас наследия должны нас удивлять, а то, что мы все-таки достаточно много знаем о ее жизни и что вообще сохранилось значительное количество ее стихов. В целом дошедшее до нас творчество Парнок отражает ход ее размышлений о жизни и историю взаимоотношений поэта и жизни. Она писала о своей подлинной внутренней жизни в стихотворениях, главное предназначение которых, как она считала, — передать духовную сущность этой жизни. В этом отношении поэзия Парнок предвосхищает автобиографические, откровенные стихи американских женщин-поэтов XX века, таких как Адриенн Рич, Максин Кумин, Энн Секстой и другие, принадлежащие к тому же поколению.4
Создавая стихи о своей подлинной жизни, Парнок тем самым вступила в битву за самореализацию, за самовыражение. И хотя такого рода творческая борьба характерна для всех пишущих женщин того времени и на Западе, в случае с Парнок она отмечена печатью ее индивидуальности. Как всякому поэту, ей предстояло обрести собственный голос, свои слова; в то же время, как всякому писателю-женщине, ей необходимо было преодолеть усвоенную традиционной культурой и вознесенную на пьедестал литературную интонацию, которая скорее подавляла ее, чем выражала ее образ мыслей и образ жизни. Благоговение, которое она испытывала к Слову, было столь велико, что на протяжении определенного периода мешало осуществлению ее литературного дара. Болезненным было и сознание того, что единственной своей предшественницей в русской поэзии она может считать только Каролину Павлову — в одном из стихотворений она называет ее «прабабкой... славной».
В тот период, когда Парнок начала публиковаться, Серебряный век русской литературы (1893—1917) выдвинул значительное количество женщин-поэтов. Заявленная в их творчестве «женскость» или «женственность» скоро была отмечена мужчинами-собратьями по перу и критиками и столь же скоро обращена против них. В 1909 году поэт-декадент, драматург и филолог-классик Иннокентий Анненский приветствовал приход женщин в русскую поэзию как одно из исторических достижений модернизма и триумф музыкальности в поэзии (над интеллектуализмом и иронией). А всего лишь семь лет спустя поэт и критик Владислав Ходасевич отпустил по адресу Парнок громадный комплимент (в рецензии на первую книгу ее стихов), отметив, что ее мужественный голос отличается, как он выразился, от истерических излияний «дамских поэтов».
Таким образом, культура Серебряного века поощряла так называемый женский элемент в поэзии (разумеется, в том смысле, как его понимали мужчины) и в то же время скептически и с насмешкой относилась к большинству женщин-поэтов. Потому и неудивительно, что серьезные и талантливые русские поэты-женщины той эпохи вообще отказывались от мысли быть «поэтессами» и хотели, чтобы их воспринимали в первую очередь как поэтов и в последнюю — как женщин-поэтов, если уж этого нельзя избежать. В своем желании быть прежде всего поэтом, без каких бы то ни было уступок или претензий, предъявляемых ее полу, Парнок не составляла исключения.
Но при этом в своем творчестве она никогда не скрывала того, что она женщина, не избегала слов, которые обнаруживали женскую принадлежность авторской дикции в любовной лирике, обращенной к женщине. Говоря об этом, я вовсе не пытаюсь приписывать современное западное, политически правильное (или неправильное) мировоззрение поэту, жившему в иное время и в иной культурной среде, имевшему собственный взгляд на проблемы пола, интимных отношений, творчества — взгляд, о котором мы можем в лучшем случае только догадываться. Но, как любой читатель Парнок, я вправе надеяться на то, что ее поэтическое и рукописное наследие дает достаточно материала для понимания ее личности и самосознания.
Парнок не интересовалась общественными движениями, она не была феминисткой в том смысле, который этому слову придавали при жизни ее поколения Но с юных лет она испытывала стихийную неприязнь к тому, что называла «патриархальными добродетелями» Кроме того, она быстро распознавала и остро реагировала на любые формы мужского самолюбования и самодовольного шовинизма Все свидетельствует в пользу того, что свои лесбийские наклонности она воспринимала как вполне естественные; отношения с женщинами, как интимные, так и лишенные эротической окраски, составляли основу ее творческого и в конечном счете духовного существования.
Чтобы выразить стихами жизнь своей души, Парнок должна была выдержать нелегкое испытание, главным образом из-за того, что язык, который она так любила, и литературная традиция, внутри которой находилась, при всем своем богатстве, выразительности и стремлении к единственно верному слову, не имели, по сути дела, лексического обеспечения (не считая порнографии и медицинской терминологии) для определения того, кем она была и о чем хотела писать.
В конце концов она нашла свои слова, но как только это произошло, «жестокий век» и «воители», которым был «этот век подстать», привели ее к полной изоляции, отчуждению от «говора» русской поэзии. Если продолжить метафору одного из ее поздних стихотворений, она сидела в многолюдном духане невидимкой, чей голос, вопреки ее страстному желанию, не слышен никому.
Лесбийские отношения — тема, которую по-прежнему избегают в русском литературоведении. Такое табуирование оправдывают уважением к частной жизни большого поэта, даже если подобный подход делает этого поэта еще более невидимым и неслышимым. Для меня мучительно сознание того, что и сама Парнок, вероятно, могла бы воспринимать мой подход к ее творчеству, как слишком личный, «западный» и «сексологический».
Но, с другой стороны, я постоянно помню о том, что Парнок не замыкалась в себе. Более того, она сознательно питала свой «мятежный» творческий дух. В одном из ранних стихотворений она писала: «Крикнуть хочется — крикнуть не смею!» — а позже признавала, что за решимость кричать надо платить слишком дорогой ценой. В пору творческой зрелости она знала, какого рода «Химерой» «придушен» ее «глубокий голос», а к концу жизни поняла, что современники целенаправленно отвергали звучание ее поэзии: «Что даже от себя таим, Ты вслух произносить дерзаешь».
Если какая-то особенность «бесчудесной» литературной судьбы Парнок и составляла предмет ее собственной гордости, то это было своеобразие, непохожесть на других. Это означало, как она писала в одном стихотворении, что она и ее Муза отвергли проторенный путь «маститых мастеров» и пошли своей дорогой — она допускала, что «узкой», конечно, далеко не прямой, но имеющей одно несомненное достоинство: она была своей собственной.
Парнок явно и открыто гордилась тем, что не похожа на других. Она писала с иных позиций и на новом языке, необычном для поэзии и приближенном к разговорному. Она целенаправленно создала в русской поэзии иное пространство для другого, необиходного существования, и эту вселенную заполнила она сама и ее душа Разница между тем, как сама Парнок понимала свои личные позиции, выраженные в стихах, и как понимаю их я, — чисто семантического характера- мое представление о том, что такое лесбийская самоидентификация, гораздо шире, чем ее собственное, и вовсе лишено пейоративности. То, что я называю ее лесбийским своеобразием, — это своеобразие личности и ее эмоционального, духовного существования, которое она утверждала в своей поэзии, не называя по имени.
Надо сказать, что ее творческая жизнь — акт мужества и независимости. Правда, Серебряный век как будто освободил русскую литературу и культуру от викторианской стыдливости и насаждаемой радикальной интеллигенцией XIX века подчиненности искусства социальным проблемам. Декаданс и символизм открыл русской литературе темы, которые до того считались неприемлемыми для серьезной поэзии. Особый философский, эстетический и духовный интерес, сопровождаемый дискуссиями, в России этого времени вызывали вопросы эротики и женской сексуальности. В артистических и интеллектуальных кругах Москвы и Петербурга даже проявляли определенную толерантность по отношению к «своеобразным вкусам» и «склонностям» своих собратьев-гомосексуалистов, особенно если эта сторона их жизни была скрыта от посторонних глаз.
И тем не менее, эпоха Серебряного века — вовсе не тихая гавань для лесбиянок ни в искусстве, ни в жизни. Антилесбийская позиция Чехова, обнаруживающая себя в цитированном выше письме, скорее всего не была столь уж редкой даже в среде высокообразованной, либерально мыслящей интеллигенции, у людей, имевших с лесбиянками близкие дружеские отношения. Для просвещенных русских людей эпохи fin de si?cle «лесбийская любовь» в первую очередь была связана с понятиями душевной болезни и сексуальных отклонений; она служила объектом пристального внимания и изучения со стороны мужчин-ученых. А для старомодных приверженцев «патриархальных добродетелей» она означала моральную деградацию и ассоциировалась прежде всего с женщинами из самых низких слоев общества. Что касается медицинских исследований, то в них лесбийские отношения связывались с проституцией, женской преступностью и физиологически выраженной двуполостъю (гермафродитами).5
В представлении русских людей о лесбийской любви вслед за проститутками сразу шли, конечно, актрисы. «Особы», о которых Суворин писал Чехову и которые вызывали отвращение у великого писателя, были на самом деле петербургскими актрисами. Считая, что в Москве ничего подобного нет, Чехов несомненно заблуждался, о чем свидетельствуют хотя бы факты биографии Парнок. Однако его уверенность в том, что в Москве нет лесбийской любви, — факт сам по себе знаменательный. Ни в чем столь очевидно не проявляется общеизвестная гордость русских за свою чистоту и простосердечие, как в их твердом убеждении: «порочные болезни», в данном случае лесбийская любовь, попали к нам из-за границы и не могут процветать в исконно русских местах, таких как мать городов российских Москва В отличие от Москвы Петербург всегда воспринимался как привнесенный извне, чуждый элемент, город, живущий греховной западной жизнью и потому уязвимый для холерных эпидемий и нашествия лесбиянок.
Парнок обнаружила в Москве очень активную лесбийскую жизнь — и, так сказать, в низших слоях общества, и в так называемых интеллектуальных высших сферах, где она процветала под разного рода эвфемистическими названиями, или вообще не имела определений. Один из самых интересных аспектов изучения биографии Парнок — это обнаружение того, что лесбийские связи не были привнесены в Россию и в русскую культуру и не остаются для нее чуждыми. Не то чтобы такое открытие было вовсе неожиданным. Но найти подтверждение тому, в чем чувствуешь внутреннюю убежденность, — всегда очень радостно.
Итак, Парнок должна была осознавать, что она не одинока. Совсем не осуждая подруг и возлюбленных, которые не могли или не хотели признавать так же открыто, как она, свое отличие от других женщин, возможно, она гордилась своей посвященностью в то, что обычно скрывается, или вполне определенными познаниями в области, о которой, как правило, только строят предположения.
Где она действительно испытывала отчаянное чувство одиночество — так это в творчестве. Даже в либерализованной атмосфере Серебряного века нельзя было и мысли допустить о публикации лесбийских стихов без некоторой маскировки — надо было либо вести повествование от лица мужчины, либо отдавать дань общепринятому тогда декадентскому стилю, для которого лесбийская плоть и ее желания существовали только в эстетском восприятии и только на искусственном книжном языке. И все эти приемы, конечно, только поддерживали тогдашние медицинские, социальные и литературные стереотипы, согласно которым лесбиянки — это проклятые души и/или женщины, чье поведение определяется «ненормальным» стремлением быть мужчинами. Независимо от того, верил ли лесбийский поэт в справедливость этих ходячих представлений, верифицированных им, они свидетельствовали о неистребимой интернациональной гомофобии. Как Парнок освобождалась, возможно, неосознанно, от всеобщей гомофобии — этот процесс отражает интереснейший и важнейший аспект ее творческого развития, рассматриваемый в настоящей книге. С ранних лет она поняла, что, если будет писать о лесбийских чувствах в декадентском стиле, общепринятом в те времена, но чуждым ее «животворящим» стихам, то тем самым будет изменять себе. Но если она напишет о женском гомоэротизме достоверно, в собственной манере, построенной на прозаической разговорной интонации, то не нарушит ли она стандарты хорошего вкуса в искусстве, с самого начала ею же самой установленные? И в итоге, как это случается с молодыми поэтами, она ощущала свою беспомощность, неспособность найти собственные слова, особенно в любовной лирике.
Мало-помалу она начала осознавать огромную пропасть, которая разделяет привычную ей как читателю традиционную поэзию от того, что было в ее распоряжении, как у лесбийского поэта. Литературная почва, на которой она оказалась, как российская, так и зарубежная, благоухала цветами мужской, отцовской культуры, не сдобренная материнским элементом. Как вообще могло расцвести ее дарование, когда единственной питающей его средой была собственная личность, чья частная жизнь временами оскорбляла ее требовательный вкус?
Муза посещала Парнок интенсивно, но урывками, так что обильные плодородные ливни чередовать с засушливыми периодами. Как правило, творческие взлеты были связаны с тем, что в ее жизни появлялись самые дорогие для нее женщины — обычно это любовь, но иногда и платонические, дружеские отношения. В определенной степени состояние влюбленности помогало Парнок писать, но поскольку избыток страсти часто мешал ей очищать «стихи ночные» «остудой всеобнажающего дня», вернее было бы сказать, что это ее способность любить стимулировала появление стихов. Истоки ее творчества заложены в мучительной тоске и боли; и они нашли свое выражение как в страстной любви, так и в сердечной дружбе, которые связывали ее с определенными женскими личностями, включая сюда и олицетворение ее собственной души.
Как это осознавала и сама Парнок, с годами ее творчество, подобно хорошему вину, становилось все совершеннее. Одно из величайших достижений ее поздней поэзии — цикл любовной лирики «Большая Медведица», посвященный последней возлюбленной и названный «семизвездием стиха» в одном из входящих в него стихотворений. Семь ярких звезд, составляющих созвездие Большой Медведицы, известны и под другим названием — Семь Сестер, а само созвездие осмыслялось как небесное териоморфное воплощение богини Артемиды Каллисты, Прекрасной Медведицы, и как страж-хранитель Полярной звезды.6 Семь — это и числовой атрибут Софии Премудрости, почитаемой Парнок, согласно христианской символике, как женская инкарнация Святого Духа, — она называла имя, данное ей при рождении, «святейшим из всех имен» и верила, что это оно призвало ее к творческому подвигу.
Как будто подчиняясь законам симпатической магии, жизнь Парнок предстает перед нами естественно разделенной тоже на семь частей, и поэтому структура данной книги привела в конце концов к «семизвездию» глав. Иногда естественные промежутки между звездами ощущаются как зияющие провалы на черном небе: таковы беззвездные ночи 1904-го (между 1-ой и 2-ой главами) и 1912-го (между 2-ой и 3-ей главами) годов, о которых у нас нет сведений.
Другие промежутки ритмичны и играют роль пауз в музыке жизни и смерти Парнок. Эти паузы сопутствуют началу или концу какого-либо этапа, либо знаменуют синкопированный ритм беспорядка, неустроенности перед тем, как что-то произойдет. Парнок называла это состояние неопределенности «предпоцелуйным мигом» и смаковала его как человек, в чью кровь проникал «яд предвкушений». Такие синкопы звучат непосредственно перед разрывом с Цветаевой (между 3-ей и 4-ой главами); сразу после того, как она осознала, что вступила в «Полярный круг» творхеской изоляции (между 5-ой и 6-ой главами); накануне появления на небосклоне «Большой Медведицы», осветившей ярким светом мировую ось, вокруг которой сконцентрировалась жизнь поэта (между 6-ой и 7-ой главами).
И, наконец, в этой книге, предлагаемой на суд читателей, я сделала попытку в метафорической форме передать свое ощущение того, что звезда Парнок была звездой Семи Сестер. В пределах ее собственной эмоциональной, духовной и творческой вселенной можно особо выделить семь звезд-спутников, с сиянием которых смешивалось излучение ее звезды. Их имена: Надежда (главы 1—2), Любовь (главы 2—3), Марина (главы 3—5), Людмила (главы 4—7), Евгения (главы 4—6), Ольга (главы 5—7) и Нина (глава 7). Некоторые из этих сестер-звезд ярко сияли в определенный период ее жизни и угасали, а другие излучали стойкий, непрерывный свет, который иногда усиливался, иногда слабел.
Настоящее биографическое исследование преднамеренно построено на том, что сама Парнок рассказывает о себе в своей лирике. Ее стихи можно рассматривать как поэтический вариант автобиографии. Я расположила эти стихотворения в хронологическом порядке постольку, поскольку он поддается определению, и дополнила их биографическими сведениями и интерпретативным комментарием. Полученная в результате лирико-биографическая полифония повествует о том, как София Парнок создала собственное жизненное пространство для себя и своих стихов в пределах поэтической таксономии, не знающей ни одного подобного ей «зверя» и скорее всего предпочитающей оставаться в целомудренном неведении относительно той разновидности, которую она представляла.7 Ее стремление переупрямить «патриархальные добродетели» безусловно обогатили русскую поэзию, а ее биография, в этой книге впервые представленная с достаточной полнотой, как биография любого поэта — это все, что творится и будет твориться с читателями ее стихов.
Автор считает своим непременным и приятным долгом сердечно поблагодарить русских коллег:
Н.М. Кононова — за профессиональное и дружеское участие, активный и компетентный интерес к книге, за ее публикацию на русском языке.
Е.Б. Коркину, специалиста по творчеству М. Цветаевой, — за информацию и ценные неопубликованные материалы, находящиеся в ее архиве, которыми она щедро делилась со мной.
Е.Л. Эпельбаум — за неизменную дружескую поддержку во время моих пребываний в России и ценные замечания, сделанные по рукописи.
С.И. Сивак — за превосходный перевод книги, качество которого выше всех моих самых смелых ожиданий*
И, наконец, особая благодарность Дженге-Фу — за ее преданность и вдохновляющее присутствие в моей жизни.
* С.И. Сивак принадлежит перевод всего корпуса текстов кроме главы 1. (издат.)
БК 83 ЗР7 Б 91
Редактор Н. Кононов
Художник М. Покшигиевскля
ISBN 5-87135-065-8
© Диана Л. Бургин, 1999
© С. Сивак, перевод, 1999
© ИНАПРЕСС, 1999
© New York University, 1994
| Следующее |