Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Воспоминания о М. Волошине Евг. Архиппов

Предыдущее

Коктебельский дневник

1931 год

8 июня

...Автомобиль неожиданно остановился около одного домика, оказавшегося почтовой станцией. И вот — наш путь от станции до дома Максимилиана Александровича. Утром в легчайшем воздухе, вблизи громады Карадага, навстречу светящемуся голубому заливу идти со спокойной радостью увидеть и приветствовать Поэта и Судию: “остатнего меж волхвами”...

Мы почти дошли до берега моря, до ограды айлантов и тамарисков, как услышали голос Максимилиана Александровича: “Это Вы, Евгений Яковлевич?” Вещи были брошены на земле, я моментально очутился на втором этаже, чтобы через мгновение прикоснуться к нежным губам, окруженным буйной Зевсовой растительностью.

Пока Мария Степановна была занята приготовлением нам комнаты в левом пристроенном крыле здания, мы с Максимилианом Александровичем сидели в столовой у за столом, прекрасно запечатленным в стихотворении Вс. Рождественского “Фаянсковых небес неуловимый скат...”. Разговор коснулся нашей предшествующей встречи в Танезруфте¹, в грохоте, свисте и урагане норд-оста, продовольственного положения в Коктебеле и той тяжелой зимы, которую пришлось пережить в связи с угрозами “раскулачивания” со стороны деревенских властей.

Максимилиан Александрович выглядел хорошо, бодро. Никаких следов пронесшегося удара² нельзя было углядеть в его изваянном “апостольском” лике. Лучшее стихотворное изображение Максимилиана Александровича дано тем же Вс. Рождественским. Да, действительно, есть в его лице это поразительное взаимопроникновение образов Зевса, Геракла, Океана, апостола и... мятежного протопопа.

Из столовой через веранду и маленькую переднюю мы прошли в мастерскую. <...>

При входе бросаются в глаза четыре, с полукруглым верхом, разверстых окна, в которые в соперничестве блеска и бликов парчовой синевы и изнемогающей глуби вливаются море и небо. Только выйдя на середину и обернувшись назад к большой нише (будто алтарной части), встретишься с “огромным ликом царицы Таиах”, которая путника и пилигримма “со дна веков приветит строго”. Максимилиан Александрович подвел меня к ней... <...>

Но мы не задержались в мастерской. По лестнице, ведущей вдоль библиотечной стены, мы поднялись на внутренний балкон в мастерской и прошли в летний кабинет Максимилиана Александровича.

Окно слева, сейчас же около двери, полузанавешено для работы над акварелями. Около окна, левым боком к окну, — акварельный рабочий стол. Максимилиан Александрович приблизил меня к столу и показал прикрепленные к подставке, в рамках, два портрета Черубины: “Это — Лиля, Ваш и мой друг!” Более ранний портрет — в круглой маленькой рамочке — и второй, сделанный в 28-м году, незадолго до кончины.

Максимилиан Александрович усадил меня в черное курульное кресло³ Юнге и предоставил в прохладе, в чуть слышном шуме прибоя, осматривать убранство верхней обители мастерской. <...>

Максимилиан Александрович остановил <мое> внимание на стене масок, на библиотеке французских поэтов и на полке габриаков на правой стене (над широким диваном) под копией картины “Воспоминание об Италии”⁴.

Маски расположены под скульптурой (слепком) Лаурана⁵, в первом ряду на полке — Суриков и Л. Толстой. Маска Толстого снята Меркуловым уже после первого снятия маски неизвестным скульптором⁶. Чтобы изменить лицо, первый скульптор измял безжизненное лицо Толстого. Поэтому маска Толстого скорее напоминает Эсхила, чем Толстого.

Под полкой три маски в ряд: 1) Достоевский в посмертном ликовании, 2) одутловатая маска Петра I и 3) маска Пушкина, окруженная венком. Шестая маска страшного, как бы казненного Гоголя висит на внутреннем балконе мастерской, налево от выхода из кабинета.

Из летнего кабинета мы вернулись в зимний, где Максимилиан Александрович показал большого формата коктебельский альбом с наклеенными на царскую бумагу стихотворными посвящениями Максимилиану Александровичу. Из юбилейного сборника “Роеtae — Poetae” [Поэты — поэту (лат.).] Максимилиан Александрович прочел: “Долг” Тангейзера, Франсуа Вийон — “Баллада бродячей жизни”, Ронсар — Максу Волошину, Жозе Мария де Эредиа — “Коктебель” <...> и Языков — Максимилиану Волошину⁷.

За обедом рассказчицей явилась Мария Степановна, говорила о трудно пережитой зиме, о неиссякающей чудесной сахарнице (благодаря посылкам друзей Максимилиана Александровича), о болезни и похоронах Елены Оттобальдовны, об операции Марии Степановны в Харькове и о веселом, радостном настроении Максимилиана Александровича в больнице и среди знакомых.

В 5 часов вечера 8 июня вчетвером мы вышли на место раскопок Каллиеры.

Ближайший холм по береговой линии от мастерской к Карадагу — это и есть сторожевой крепостной холм, охранявший Каллиеру. Предполагаемое изображение Каллиеры сделано Максимилианом Александровичем на небольшой акварели, висящей в феодосийском музее.

Остатки Каллиеры лежат на плоскогорье, ведущем к лакколиту... А в соседней бухточке, за старым кордоном, по дороге к мысу Мальчин, находятся и остатки античного порта с фундаментами волнореза под водой. На французских картах начала XIX века порт обозначен как “Порт тавро-скифов”. Гибель Каллиеры надо отнести к тому же времени, когда погибла античная Феодосия, в IV веке, опустошенная полчищами гуннов.

Максимилиан Александрович показал два центра раскопок 1929 года (остановленных вследствие недостатка собранных средств):

1) раскопки базилики древневизантийского поселения и 2) открытый прекрасно спланированный фундамент византийской церкви с двумя пределами.

С раскопок возвращались по берегу моря от мыса Мальчин (которым оканчиваются Хоба-Тепе⁸), мимо пристани для грузовых пароходов, перевозящих камень со Святой горы в Новороссийск.

Перед чаем в этот день было второе чтение: Максимилиан Александрович прочел из книжечки С. Я. Парнок “Вполголоса”, изданной на правах рукописи, два стихотворения. <...>

Из своих вещей голосом, напоминавшим чтение в Танезруфте, во время неистовых воплей норд-оста, Максимилиан Александрович прочел “Владимирскую”, с посылкой, обращенной к восстановителю иконы А. И. Анисимову. Чтение было уже при лампе, около постельного столика Максимилиана Александровича. Здесь, на полочке, стоял и снимок с Владимирской иконы. По просьбе Максимилиана Александровича Мария Степановна исполнила пение “Зари-заряницы”. Она исполняла ее и перед Ф. Сологубом в Петербурге. Он был поражен и найденным, соответствующим теме, мотивом, и самим исполнением. Это было прекрасное, высокого тона, растянутое пение, напоминающее исполнение раскольничьих песен и духовных стихов.

9 июня. Коктебель

Утренний час в столовой.

Разговоры: о митрополите Введенском⁹ (знакомство Максимилиана Александровича с ним в Кисловодске), о Валентине Кривиче, об Э. Ф. Голлербахе, в связи с устройством выставки акварелей в Петербурге. Отношение Максимилиана Александровича к исчезновению акварелей с выставки.

С 10-ти часов мы снова продолжали осмотр мастерской и летнего кабинета. <...>

Над лестницей, вдоль ступенек, библиотека. Над библиотекой— стена портретов Максимилиана Александровича. В библиотеке, на верхних полках, видны Чехов, Достоевский, Константин Леонтьев¹⁰. Ближе к ступенькам — поэты. Среди портретов выделяются работы мексиканца Диего Риверы¹¹: колоссальная голова Максимилиана Александровича и малый портрет — во весь рост, обе работы 1916 года. <...> Внизу, рядом с малым портретом Диего Риверы, — работа Петрова-Водкина¹². На той же стене очень интересны два маленьких рисунка балета Елгаштиной¹³ (аппликация). <...>

В 11 часов в летнем кабинете — чтение Максимилианом Александровичем воспоминаний “История Черубины”. После чтения Максимилиан Александрович говорил со мной об обеих моих работах: “Корона и ветвь” и “Темный ангел Черубины”, говорил о смерти Брюсова. <...>

После обеда, в 3 часа, Мария Степановна делала вводное сообщение перед осмотром акварелей студентами Энергетического института. Максимилиан Александрович прочел стихотворение

“Карадаг”.

После обеда — первая короткая прогулка в сторону Тапрак-Кая¹⁴. Вечером — поздний чай до 11 часов. Рассказы Марии Степановны. Первый рассказ: о постановке 1924 года. Сочиненная пьеса “С ружьем по Африке”. Режиссер С. В. Шервинский. Сцены и картины: Африка — полет на аэроплане. Андрей Белый бросает бомбу в Брюсова¹⁵. Первое сближение Белого и Брюсова после размолвки. <...>

Второй рассказ: об инциденте Шенгели — А. Белый. Чтение на вышке стихотворения Шенгели, посвященного Гумилеву. Вспышка А. Белого. Ненависть Белого к Шенгели. Решение немедленно уехать из Коктебеля. Сговоры.

Только поздно вечером, на второй день, я мог наконец подумать о Коктебеле. <...> “Строгая, почти гениальная в своей формальной выявленности земля” ...<...>

10 июня. 3-й день

После чая по первому часу — чтение в летнем кабинете “Серафима Саровского”. Максимилиан Александрович читал тихо, но охотно и с большим воодушевлением, несмотря на обширность поэмы в 11 глав. В перерывах между чтением Максимилиан Александрович рассказывал о положении в Крыму (Симферополь — Феодосия — Севастополь) в 1920 и 21-м годах, в особенности остановился на положении интеллигенции. Говорил также о Борисе Викторовиче Савинкове... <...>

Для второй части чтения Максимилиан Александрович выбрал отдел “Усобица”, а именно прочел: “Потомкам”, “Личины”, “Голод” (“Хлеб от земли, а голод от людей...”), “Бойню” (“Отчего, встречаясь, бледнеют люди...”) и “Террор” (“Собирались на работу ночью...”).

Манера чтения несколько изменилась сравнительно с тем, как в марте 1928 года, во время дикого норд-оста, Максимилиан Александрович читал “Бунтовщика”, “Государство” и отдельные стихотворения из “Демонов <глухонемых>”: “Предвестия”, “Ангел мщенья”, “Ангел времен”, “Видение Иезекииля”. В голосе, действительно, было гудение набата, на высоких нотах несущее предрекаемую беду. Это было пение набата о земной беде, о возмущении земли, пропитанной кровью. Но гудение густое, ровное, не кричащее, а торжественное, сопровождающее беду, развертываемое, как текст библейского пророческого повеления. Само чтение напоминало “Откровение в грозе и буре”. И тогда оно было как бы естественно вправлено в апокалиптическую звуковую раму норд-оста.

В коктебельском чтении эти ноты были смягчены, голос не делал предрекающего упора, голос был несколько приглушен, но сохранил, особенно в чтении “Усобицы”, шепотную предсказательную зловещность. Соответственно голосу Максимилиан Александрович чаще выбирал мирные чтения: свои переводы из Анри де Ренье, “Серафима Саровского”, “Владимирскую”. <...>

11 июня. Коктебель. “Ассирии дно”

До часу — чтение в кабинете “Путями Каина”. Максимилиан Александрович выбрал: “Меч”, “Пар”, “Мятеж”, “Пророк (Бунтовщик)”, “Машина”, “Война”.

За обедом Максимилиан Александрович вспоминал о феодосийской гимназии, о директоре Василии Ксенофонтовиче <Виноградове>, которого мы оба любили, о друге и учителе Максимилиана Александровича, о моем классном наставнике — Галабутском Юрии Андреевиче, о сборнике памяти В.К. Виногдарова, где в 1895 году было помещено стихотворение Максимилиана Александровича “Да, он умер. Полны изумленья, мы стоим над могилой немой...”.

За обеденным столом Максимилиан Александрович — всегда с книгой, чаще — с французским романом. Чаще направляет беседу, чем сам ведет ее. Дозы пищи, которые представляются Максимилиану Александровичу по указанию врача, всегда изумительно малые сравнительно с его комплекцией. И не легкое дело все же для Максимилиана Александровича быть участником общей трапезы: жидкости ограничены, мучное ограничено. Надо вступать в спор за каждую маленькую чашку кофе или чая (а у него специальная [маленькая чашка), за каждый, малых размеров, кусочек хлеба и пирога. <...>

А как сердится Максимилиан Александрович! Это игра слепительного солнца с мгновенно накатившимися волокнами туч. В ответ на запрещение Марии Степановны пить третью чашку или взять пирога Максимилиан Александрович быстро, “скоропалительно” произносит несколько запальчивых фраз по адресу Марии Степановны вроде следующих: “Ты сидишь и считаешь, сколько я выпил, а того не считаешь, сколько я за все то время не выпил и не съел...” И не успеет окончиться последнее слово страстной реплики, как ослепительная ясновзорная улыбка заливает лицо Максимилиана Александровича.

После обеда Максимилиан Александрович предложит отправиться в Каньоны. Вышли втроем, без Марии Степановны. Мы обошли невысокую цепь гор на востоке, прилегающую к Еким-Чек, и вышли в укрытую Тихую долину. Прошли по левой стороне Каньонов и спустились в середине по отысканным уступам. Максимилиан Александрович остался наверху, около источника с устроенным маленьким бассейном. По дну Каньона протекал ручей, медленно и бесшумно. Высота была невелика: 5—6 сажен над головой. Стены коридора из коричневатых пород напоминали обветшалые выступы древних зданий и пагод. Ветер и вода очень умело в архитектурном отношении обточили высокие берега. Но местами “ассирийские” здания дали вертикальные трещины и готовы были обрушиться. Мы прошли несколько десятков сажен по “дну Ассирии” и вернулись к Максимилиану Александровичу, который напоил нас водою из своей всегда сопровождавшей его манерки.

Манера Максимилиана Александровича ходить на прогулках или за каким-либо делом всегда медлительная. Но шаг крупный, точный и уверенный. В походе на Топрак-Кая я и Клодя¹⁶ явно отставали от него. Посох его все же переставлялся не просто. Так переставляет посох рука епископа, одетого в парчовые одежды, во время его краткого пути от престола, через царские врата, на амвон для благословения молящихся. Поэтому редкие кочевники домов отдыха и санаториев, встречавшиеся нам во время прогулок, так столбенели; иные сторонились с дороги, смотря вслед и долго и трудно осмысливая воочию увиденную прошедшую перед ними мифическую великолепную фигуру. Но это не была медлительность вынужденная или болезненная, это привычная манера, создавшаяся в долгих странствиях по Европе и пустыням Азии. Ноги в сандалиях переступали с литургической неторопливостью.

Вечером за чаем Максимилиан Александрович рассердился предположению Марии Степановны и моему, что табличка над именной комнатой Н. С. Гумилева может быть снята после перехода Дома поэта в ведение Союза писателей.

12 июня. Трехгранные жилища.
В комнате Гумилева

Утро, как всегда, мы провели в летнем кабинете. Максимилиа Александрович читал свои переводы из Ренье: “Антоний и Клеопатра”, “Кровь Марсия”, “Ваза”, “Эрот”. Показывал нам подобранные и подготовленные статьи четвертого тома “Ликов творчества”, подарил Клоде экземпляр “Иверни” с надписью, а мне — маленькую книжечку о Богаевском, казанское издание с его статьей 1926 года¹⁷ <...>, и книжку стихов Шенгели “Норд”¹⁸. Из последней книги Максимилиан Александрович перечитал нам и особенно выделил “Музу”, “Льстеца”, “Бетховена”, “Старое кладбище” и один отрывок из “Пушек в Кремле”.

После сытного и настоящего обеда (была подана камбала) мы втроем, с Марией Степановной и одной крестьянкой, заняты были перенесением кроватей и расстановкой их в именных комнатах большого флигеля.

Мне уже давно хотелось проникнуть в большой каменный флигель, только что подаренный Максимилианом Александровичем Союзу писателей. Главное, хотелось побывать в комнате Н. С. Гумилева ...<...> Это третий этаж, первая дверь налево от лестницы, совсем маленькая комната, обращенная в сторону Сюрю-Кая и Святой горы, с покатым деревянным потолком на шести балках. В ней жил Николай Степанович летом 1909 года, тогда же, когда в Коктебеле гостила и Черубина. В келейке написаны Гумилевым “Капитаны”. Длина комнаты вдоль окна — 6 1/2 шага, ширина от двери к окну — 3 1/2 шага. Окно вверху, 2 1/2 аршина от полу. Не то светелка, не то келья, прообраз будущей тюрьмы. В келье — деревянная кровать и маленький белый столик под окном. Над входной дверью — надпись на картонной дощечке: “Комната Н. С. Гумилева”.

Из других комнат, почти всегда треугольных, помню комнату Брюсова (первый этаж, налево от входа, вид на Святую гору); комнату А. П. Остроумовой-Лебедевой¹⁹ (второй этаж, напротив лестницы, с дверью на большой угловой балкон с рисунками Габричевского); комнату Ал. Н. Толстого (тоже второй этаж, налево от двери, два окна на Сюрю-Кая). <...>

13 — 17 июня. “Камни горят, как алмазы”

13-го я неожиданно заболел: температура сразу, среди дня, поднялась до 39,5. По настоянию Максимилиана Александровича я лег в постель. Как раз в это время Мария Степановна перевела нас из угловой комнаты в среднюю, ту, в которой в 1924 году жил А. Белый. Болезнь оказалась неприятная и досадно продержала меня в постели пять дней. Лечил очень милый и внимательный врач, но вылечили меня по-настоящему Мария Степановна и Максимилиан Александрович.

Последний заставил меня глотать гомеопатические лекарства, а Мария Степановна присылала лечебный питательный обед: кислое молоко, особо приготовленное яйцо и прекрасный кофе. Максимилиан Александрович приходил в комнату и сидел около Постели не менее трех раз в день. И всякий раз он был новый. И всякий раз я знал, что минуты этого мифологического видения на счету. Я не мог отвести взгляда от его лица, от его глаз, от его легких и тихих манер, почти уничтожавших его весомость.

Максимилиан Александрович ни разу не пришел с пустыми руками: рукописи, коробки с новыми акварелями, коробки с фотографиями, оттиски стихотворений менялись каждый день на стульях около постели. За время болезни я прочел монографию Максимилиана Александровича о Сурикове с интересными чертежами и схемами, с главами, посвященными воспоминаниям о Сурикове; затем перечитал лекцию Максимилиана Александровича “Жестокость в жизни и ужасы в искусстве”. Работа о Сурикове нигде не была напечатана, но многие цитировали ее (С. Дурылин, Евдокимов²⁰ и др.). За время болезни Максимилиан Александрович много говорил о своих акварелях, об особом таинстве изнеможения красок у акварелистов и в японском искусстве.

Клодя приносила в это время множество необыкновенных камешков, которыми были заняты два стула, а я выбирал из них то, что намерен был увезти из Коктебеля. Но выбранного оказывалось все же очень много. Прав А. Белый: отбор красочных, светящихся камней на заповедном берегу залива не есть занятие праздное. <...>

18 июня. Прохладная келья

Я стал выходить из бугаевской комнаты только 18 июня и сначала недалеко: выход ограничивался зимним кабинетом. Там первые дни я и проводил время. Эта комната более всех нравилась мне: квадратная, с необыкновенным окном на море и Карадаг, с наибольшим сосредоточением в ней ценнейших акварелей. Вход — из маленького коридорчика с веранды. Дверь — против двери в Мастерскую. Налево от двери стена занята картинами и рисунками, подаренными Максимилиану Александровичу художниками Бенуа, Кругликовой, Лансере. Здесь же на маленьком столе мраморный бюст Максимилиана Александровича работы А. Матвеева. <...> В углу, между окнами, на угольном столике — собрание старинных икон и статуй. <...>

19 июня. 12-й день. Статуэтка Ахматовой.
Музыкальная комната

<...> После обеда осматривали комнату Марии Степановны, смежную с зимним кабинетом. Она освещается стеклянной дверью, выходящей на узкий балкон и лестницу, обращенные в сторону моря. Окон нет. Левую сторону стены от стеклянной двери занимают полочка и портреты, развешанные над полкой. На полке — необыкновенная и прелестная драгоценность — фарфоровая статуэтка Анны Ахматовой работы Данько²¹, привезенная ею в дар Максимилиану Александровичу. <...>

В этот же день мы побывали и внизу, в музыкальной комнате, где на стенах находятся два коллективных комических портрета в красках, изображающие Максимилиана Александровича, Марию Степановну и коктебельских гостей²². Одна из картин изображает насыщение Максимилиана Александровича. Картина снабжена пояснительными надписями на латинском языке. <...>

20 июня. Страна трех корон. 
“Алмазных рун чертеж”

День прошел в рассматривании книг трех обширных собраний Максимилиана Александровича: на стене вдоль лестницы, на внутреннем балконе в Мастерской и в летнем кабинете. В 4 часа в честь Марии Степановны, в день ее именин, был устроен чай на балконе против зимнего кабинета. Большое внимание за столом Максимилиан Александрович оказывал изготовленному именинному пирогу, который ему полагалось вкусить в самом ограниченном количестве. Умело отводя взгляд Марии Степановны на гуляющих по пляжу, Максимилиан Александрович совершил подряд несколько непредвиденных нападений на лакомый пирог.

Уже в сумерках, в четвертом часу, мы вышли на прогулку по берегу до могилы Эдуарда Андреевича Юнге²³... Вернулись уже ночью, когда киммерийские звезды в венцах и сияниях начали свое торжественное кружение над землей.

Ночью, возвращаясь из кабинета или столовой, через берег моря, к другой стороне здания, где мы жили, нельзя не задержаться перед новым, ночным видом Карадага, перед этими особенными киммерийскими звездами. Громадное чудовище со складчатой щетинистой спиной грузно приникает к волнам. В безлунной ночи звезды именно таковы, какими их изображает Богаевский в черных рисунках к первой книге М. Волошина и в своих литографиях, особенно в семнадцатой литографии “Звезды”²⁴. <...>

Собственно Коктебель — страна трех корон: морской, горной и звездной. Открытая лазурная корона залива, розовеющая по его краям.

“Спит залив в размывчатой короне”²⁵... <...>

21 июня. Двуединый миф

День был сумрачный и неинтересный. Я ничего не осматривал. Максимилиан Александрович с утра очень усидчиво работал над акварелями. Почти весь день, до обеда и после, я посвятил рассматриванию большого альбома и юбилейного сборника посвящений Максимилиану Волошину “Poetae—Poetae”. <...> Значительную часть дня я делал выписки из обоих альбомов.

Вечером — прогулка втроем (без Марии Степановны) в том же направлении, почему-то излюбленном Максимилианом Александровичем для утренних и вечерних странствий.

Когда видишь Максимилиана Александровича среди дорог, тропинок и ландшафтов Коктебеля, невольно дивишься гармонии и слитности всего образа, всей фигуры Поэта с полумифической страной. И мысль о взаимотворении страны и Поэта, о взаимопронизанности становится особенно близкой и верной. <...> Мысль о зависимости строф М. Волошина от песков, от лазури залива, от мрака Карадага и от самых звезд глубоко верна. Страна и Поэт, образуя, творя и восполняя друг друга, составляют двуединое зерно одного неповторимого мифа. <...>

22 июня. Поход на Кучук-Иени-Шары²⁶

С утра Максимилиан Александрович предоставил мне для чтения целую кипу стихотворений, присланных ему поэтами, и я занялся перечитыванием стихов С. Дурылина, Сергея Соловьева (стихи и большая поэма), Брюсова, Адалис, Веры Звягинцевой, Марка Тарловского, Веры Инбер, Юлии Оболенской (венок сонетов), Вл. Галанова, С. Шервинского. В этой же обширной папке, хранившейся в конторке, нашлись и коллективные стихотворения на случай и шуточные представления: “Сонеты о Коктебеле”, написанные с участием Марины Цветаевой, и еще “Коктебель (Дом поэта)” — “спектакль-лекция о погоде, природе и человеческой породе, с участием сил минеральных, музыкальных, вокальных, одного дерева и мосье-конферансье”, дальше следовала “Коктебелиана” — “музыкально-терпсихическая кантата в честь Максимилиана и Марии Волошиных для оркестра, хора, solo, рук и ног”.

В 4 часа в третий раз повторилась прогулка в сторону Тапрак-Кая. Мы прошли мимо могилы Юнге, через русло реки Еланчик, мимо разоренной усадьбы Юнге, через ряд спусков и подъемов подошли к горе Кучук-Иени-Шары. Максимилиан Александрович и я остались около склона горы, Клодя поднялась, кажется, до половины горы. Максимилиан Александрович говорил, что с вершины Кучук-Иени-Шары видна и сама Иени-Шары — Мертвая бухта, соседняя с Коктебельской в сторону Феодосии, виден мыс Киик-Атлама, а в другой стороне видны и вся Коктебельская долина, и расщепленные зубцы Карадага, и профиль Максимилиана. С нашей же высоты хорошо видна была классическая линия изогнутости бухты, а Карадаг будто раздвинулся, и выступила вторая гряда зловещих зубцов.

Вечером в зимнем кабинете, как бы в награду за наш поход, Мария Степановна еще раз исполнила нам “Зарю-заряницу”, когда-то петую перед Федором Сологубом. Это был последний полный день нашей блаженной жизни около Максимилиана Александровича. На 23 июня назначен был наш отъезд.

23 июня. 16-й день. Фамира²⁷ и камни. Прощание

Вчера я не записал наблюдения, касающиеся дружества Максимилиана Александровича с камнями. В последние дни поразило меня строгое, видимо, давно установившееся фамирическое отношение к камням. Я видел перед собой поразительное явление: живого Фамиру, источающего свою ласку камням. Именно тот аспект Фамиры, который был понят читателями Иннокентия Анненского и более всего ими осуждался, вдруг получил воплощение перед моими глазами. На прогулках, особенно на утренней своей прогулке, не стесняясь меня, Максимилиан Александрович останавливался на своем пути, наклонялся над гнездами камней, чаще небольшой величины, иногда касался посохом, перемещая их. Это были по виду обыкновенные камешки, но чем-то связанные в мыслях Максимилиана Александровича. Что его останавливало? Соотношение цветов, складывание орнамента оттенков? Что говорили ему эти наблюдения над соединениями камней? Тот наклон головы, та внимательность, почти полузабота о камнях, говорили о большем, чем перебирание и рассматривание окраски. Гнезда камней что-то символизировали поэту. Эти кучечки камней казались подорожными четками. Язык их ему был понятен. “Темный ваш язык учу”, — будто хотел сказать им поэт. Несомненно, он прибавлял новых читателей к создавшимся гнездам и передвигал их в разные сочетания. Так возникли два гнезда особой формы уже на самой лестнице, почти незаметные, лежавшие в уголках ступеней. И в доме относились с уважением к этим избранникам, не трогая их, не перемещая, не сбрасывая с лестницы.

Перед обедом медленно мы обошли с Максимилианом Александровичем все его просторные кельи. Задержались в летнем кабинете перед портретами Черубины. На мой вопрос, хотела ли она “уйти”, Максимилиан Александрович ответил: “Здесь в судьбе Лили было совпадение воли и призыва”.

Простились два раза. В столовой при прощании я знал, что жизнь моя будет озарена и во многом облегчена этими блаженными днями. Поразительно, что никто не сказал слова о свидании, будто невозможность его была уже решена.

Второй раз простились у автомобиля. Объятия и поцелуи. Я не могу забыть этого священного для меня лица, этой благостной головы пророка. В раме автомобиля, неотступно со мной, этот лик мудреца, с повязкой Гесиода, с улыбкой, полной незаслуженной ласки...

Комментарии

Евгений Архиппов. Коктебельский дневник

Архиппов Евгений Яковлевич (1882—1950) — библиограф, педагог, критик (псевдоним—Д. Щербинский); исследователь творчества Е. И. Дмитриевой. 

¹ Так (по-гриновски) Архиппов называл Новороссийск.

2 Удар (инсульт) у Волошина случился 9 декабря 1931 г.

3 Почетное кресло в Древнем Риме, на котором восседали цари, а после них консулы, высшие судьи (преторы), чиновники, наделенные особой властью (эдилы); кресло Волошина в стиле итальянского Возрождения (работы Ф. П. Толстого) досталось ему, по-видимому, от художницы и переводчицы Екатерины Федоровны Юнге (урожд. Толстая, 1843—1913), друга семьи Волошиных.

4 Пейзаж К. Ф. Богаевского.

5 Лаурана (ок. 1430—1502) — итальянский скульптор Раннего Возрождения; в летнем кабинете Волошина хранится слепок с его работы “Голова неизвестной” (оригинал — в Лувре).

6 Меркуров Сергей Дмитриевич (1881—1952) — скульптор, академик. Первую маску с лица Л. Н. Толстого снял формовщик Училища живописи, ваяния и зодчества М. И. Агафьин.

7 18 ноября 1930 г. в письме к Ю. Оболенской, сообщая о праздновании в Коктебеле 17 августа 1930 г. 35-летнего юбилея его литературной деятельности, Волошин писал: “Самое лучшее из всего было приветствие от мировых поэтов: мне была прочитана и поднесена целая книга “Poetae—Poetae” — хрестоматия всех древних и современных поэтов”. Своего рода комментарий к преподнесению этого мистификаторского сборника содержится в воспоминаниях Вс. Рождественского: “К восседавшему на троне “Максу”, которого изображал какой-нибудь толстяк, подходили один за другим с шуточными стихотворными поздравлениями условно загримированные “Гомер”, “Овидий”, “Данте”, “Вийон”, “Виктор Гюго”, “Шекспир”, “Протопоп Аввакум”, “Игорь Северянин” и многие другие, вплоть до делегации футуристов с “Давидом Бур-люком” во главе” (Рождественский Вс. Избранное: В 2 т. Т. 2. С. 164). Тангейзер (ок. 1205—1270) — немецкий рыцарский поэт-певец, прославляющий любовь к даме, долг Богу и сюзерену; Вийон Франсуа (1431 или 1432 — после 1463) — французский поэт, воспевающий земные радости и высмеивающий ханжество; Эредиа Жозе Мария де (1842—1905) — французский поэт, мастер сонета; Языков Николай Михайлович (1803—1846/47) — русский поэт-лирик; Северянин Игорь (псевдоним Игоря Васильевича Лотарева, 1887—1941) — русский поэт, начинал как эго-футурист; Бурлюк Давид Давидович (1882—1967) — русский поэт и художник, один из основателей русского футуризма.

8 Горный массив в районе Карадага.

9 Введенский Александр Иванович (1888—1946) — митрополит русской обновленческой Живой Церкви, идеолог обновленческого религиозного движения; участник диспутов с советским государственным и партийным деятелем Анатолием Васильевичем Луначарским (1875—1933).

10 Леонтьев Константин Николаевич (1831—1891) — писатель. 

¹¹ Ривера Диего (1886—1957) — мексиканский художник, живописец-монументалист.

12 Петров-Водкин Кузьма Сергеевич (1878—1939) — русский художник.

13 Елгаштина Зинаида Ивановна (1897—1979) — балерина, ученица В. Ф. Нижинского.

14 Мыс на пути от Коктебеля к Феодосии.

15 Спектакль (с участием А. Белого и В. Брюсова) был поставлен в Коктебеле 17 августа 1924 г. в честь именин Волошина; в пьесе пародировались приемы приключенческого немого кино.

16 Клавдия Лукьяновна, жена Е. Я. Архиппова.

17 Книга “Константин Федорович Богаевский” (Казань, 1927), куда вошла и статья Волошина “К. Ф. Богаевский — художник Киммерии”.

18 Книга стихов Г. Шенгели “Норд” вышла в Москве в 1927 г.

19 Остроумова-Лебедева Анна Петровна (1871—1955) — художница; портрет Волошина ее работы находится в Русском музее в Санкт-Петербурге.

20 Имеются в виду книга С. Н. Дурылина “Сибирь в творчестве В. И. Сурикова” (М., 1930) и работа И. В. Евдокимова “В. И. Суриков”, вышедшая позднее в серии “Жизнь замечательных людей” (М., 1933).

21 Данько Наталья Яковлевна (1892—1942) —скульптор фарфорового завода им. М. В. Ломоносова в Ленинграде.

22 Имеются в виду шаржи “Bestiarium coctebelens” (“Коктебельский зверинец”, лат.) и “Меню” — работы Александра Георгиевича Габричевского (1891—1968), искусствоведа-переводчика, литературоведа.

23 Юнге Э. А. (1833—1898) — врач-окулист, пионер курортного Коктебеля.

24 Имеется в виду альбом: Богаевский К. Автолитографии. М., 1923.

25 Цитата из “Коктебельской элегии” Вс. Рождественского.

26 Гора Кучук-Енишар (Енишары), на которой Волошин завещал похоронить себя.

27 Фамира (греч. миф.) — певец, мастер игры на кифаре; персонаж пьесы И. Ф. Анненского “Фамира-кифарец” (1906), называвший камни своими товарищами.

(Источник — Волошин М. «Жизнь — бесконечное познанье»; Стихотворения и поэмы. Проза. Воспоминания современников. 
Посвящения / Сост., подгот. текстов, вступ. ст., краткая биохроника, комм. В.П.Купченко. — 
 М.: Педагогика-Пресс, 1995. — 576 с: илл.)

Следующее