Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Дневник М.Б. Мария Башкирцева

Предыдущее

1876 год, январь - апрель

Рим. Суббота, 1 января. О Ницца, Ницца, есть ли в мире другой такой чудный город после Парижа? Париж и Ницца, Ницца и Париж! Франция, одна только Франция! Жить только во Франции...

Дело идет об ученье, потому что ведь для этого я и приехала в Рим. Рим вовсе не производит на меня впечатления Рима.

Да неужели это Рим? Может быть, я ошиблась. Возможно ли жить где-нибудь, кроме Ниццы? Объехать различные города, осмотреть их — да, но поселиться здесь!

Впрочем, я привыкну.

Здесь я — точно какое-нибудь бедное пересаженное растение. Я смотрю в окно и вместо Средиземного моря вижу какие-то грязные дома; хочу посмотреть в другое окно, и вместо замка вижу коридор гостиницы. Вместо часов на башне бьют стенные часы гостиницы...

Это гадко — заводить привычки и ненавидеть перемену.

Среда, 5 января. Я видела фасад собора Святого Петра. Он чудно хорош, это привело в восторг мое сердце — особенно левая колоннада, потому что ни один дом ее не загораживает, и эти колонны на фоне неба производят удивительное впечатление. Кажется, что переносишься в древнюю Грецию;

Это величественно, прекрасно.

А Колизей?

Но что мне сказать о нем после Байрона?

Понедельник, 10 января. Наконец мы идем в Ватикан. Я еще никогда не видела вблизи «сильных мира сего» и не имела никакого понятия, как к ним подступают, тем не менее мое чутье говорило мне, что мы поступали не так, как было нужно. Подумайте, ведь кардинал Антонелли — пружина, заставлявшая двигаться всю папскую машину.

Мы проходим под правую колоннаду, я проталкиваюсь, не без труда, сквозь окружающую нас толпу и внизу, у лестницы, обращаюсь к первому попавшемуся солдату и спрашиваю у него, где его преосвященство. Солдат этот отсылает меня к начальнику, который дает мне довольно смешно одетого солдата, и он ведет нас через четыре огромных лестницы из разноцветного мрамора, и мы выходим наконец на четырехугольный двор, который, вследствие неожиданности, сильно поражает меня. Я не предполагала ничего подобного внутри какого бы то ни было дворца, хотя и знала по описаниям, что такое Ватикан.

После того, как я увидела эту громаду, я не хотела бы уничтожения пап. Они велики уже тем, что создали нечто столь величественное, и достойны уважения за то, что употребили свою жизнь, могущество и золото, чтобы оставить потомству этот могучий колосс, называемый Ватиканом.

В этом дворе мы находим обыкновенных солдат и сторожей, одетых, как карточные валеты. Я еще раз спрашиваю его преосвященство. Офицер вежливо просит меня дать свое имя, я пишу, карточку уносят, и мы ждем. Я жду, удивляясь нашей дикой выходке.

Офицер говорит мне, что мы дурно выбрали время, кардинал обедает, и, очень вероятно, не будет в состоянии принять кого бы то ни было. Действительно, человек возвращается и говорит нам, что его преосвященство всего что удалился в свои покои и не может принять, чувствуя себя не совсем здоровым; но что, если мы будем так любезны и потрудимся оставить свою карточку внизу и прийти «завтра утром», он, вероятно, примет нас.

И мы уходим, посмеиваясь над нашим маленьким визитом кардиналу Антонелли.

Пятница, 14-го января. В одиннадцать часов пришел К., молодой поляк, мой учитель живописи, и привел с собой натурщика, лицо которого вполне подходило бы для Христа, если несколько смягчить линии и оттенки. У этого несчастного всего одна нога; он позирует только для головы. К. сказал мне, что он брал его всегда для своих Христов.

Я должна признаться, что несколько оробела, когда он сказал, чтобы я прямо рисовала с натуры так, вдруг, без всякого приготовления; я взяла уголь и смело набросала контуры. «Прекрасно,— сказал учитель,— теперь сделайте то же самое кистью». Я взяла кисть и сделала, что он сказал.

—Отлично,— сказал он еще раз,— теперь пишите. И я стала писать, и через полтора часа все было готово.

Мой несчастный натурщик не двигался, а я не верила глазам своим. С Бенза мне нужно было два-три урока для контура и еще при копировке какого-нибудь холста, тогда как здесь все было сделано в один раз — и с натуры — контур, краски, фон. Я довольна собой, и если говорю это, значит, уж заслужила. Я строга, и мне трудно удовлетвориться чем-нибудь, особенно самой собою.

Ничто не пропадает в этом мире. Куда же пойдет моя любовь? Каждая тварь, каждый человек имеет определенный запас любви. Каждый человек любит постоянно, но только любовь эта обращается на разные предметы, а когда кажется, что он вовсе не любит, любовь изливается на Бога, или на природу, в словах, или письменно, или просто во вздохах и мыслях.

Затем есть существа, которые пьют, едят, смеются и ничего больше не делают; у них эта «энергия» или совсем заглушена животными инстинктами, или расходуется на все предметы и на всех людей вообще, без различия, ненаправленно. Таких людей обыкновенно называют добродушными и они вообще не умеют любить.

Есть также люди, которые никого не любят. Это не точно; они все-таки любят кого-то, но только особенным, не похожим на других способом. Но есть еще несчастные, которые действительно не любят, потому что они любили и больше не любят. И опять вздор! Говорят, они не любят — хорошо. Но почему же тогда они страдают? Потому что они все-таки любят, а думают, что разлюбили — или из-за неудачной любви, или из-за потери дорогой личности.

У меня еще более, чем у кого-либо другого, эфир дает себя чувствовать и проявляется беспрестанно; если бы мне нужно было замкнуть его в себе, мне пришлось бы разорваться.

Я изливаю его, как благодетельный дождь, на негодный, красный гераниум, который даже и не подозревает этого. Это одна из моих причуд. Мне так нравится, и я воображаю бездну разных вещей, и привыкаю думать о нем, а раз привыкнув, отвыкаю с трудом.

Четверг, 20 января. Сегодня профессор Фачио заставил меня пропеть все ноты: у меня три октавы без двух нот. Он был изумлен. Что до меня — я просто не чувствую себя от радости. Мой голос — мое сокровище! Я мечтаю выступить со славой на сцене. Это в моих глазах так же прекрасно, как сделаться принцессой. Мы были в мастерской Монтеверде, потом в мастерской маркиза д'Эпине, к которому у нас было письмо. Д'Эпине делает очаровательные статуи, он показал мне свои этюды, все свои наброски. Madame M. говорила ему о Марии, как о существе необыкновенном, как о художнице. Мы любуемся и просим ее сделать мою статую. Это будет стоить двадцать тысяч франков. Это дорого, но зато прекрасно. Я сказала ему, что очень люблю себя. Он сравнивает мою ногу с ногой статуи — моя меньше: д'Эпине восклицает, что это Сандрильона.

Он чудно одевает и причесывает свои статуи. Я горю нетерпением видеть свою статую.

Боже мой, услышь меня. Сохрани мой голос; если я все потеряла, мне останется мой голос. Господи, будь так же добр ко мне, как до сих пор, сделай так, чтобы я не умерла от досады и тоски. Мне так хочется выезжать в свет! Время идет, а я не продвигаюсь, я пригвождена к моему месту, я, которая хотела бы жить, лететь, жить на всех парах, я горю и захлебываюсь от нетерпения.

«Я никогда не видал такой лихорадочной жизни»,— говорил мне Дория.

Если вы меня знаете, вы представите себе мое нетерпение, мою тоску!

Суббота, 22 января. Дину причесывает парикмахер, меня тоже, но это глупое животное причесывает меня безобразнейшим образом. В десять минут я все переделываю, и мы отправляемся в Ватикан. Я никогда не видела ничего, что можно было бы сравнить с лестницами и комнатами, через которые мы проходим. Как у Святого Петра, я нахожу все безупречным. Слуга, одетый в красное, проводит нас через длинную галерею, украшенную чудной живописью, с бронзовыми медальонами и камеями по стенам. Направо и налево довольно жесткие стулья, а в глубине бюст Пия IX, у подножия которого стоит прекрасное золоченое кресло, обитое красным бархатом. Назначенное время было без четверти двенадцать, но только в час портьера отдергивается, и, предшествуемый несколькими телохранителями, офицерами в форме и окруженный несколькими кардиналами, появляется святой отец, одетый в белое, в красной мантии, опираясь на посох с набалдашником из слоновой кости.

Я хорошо знала его по портретам, но в действительности он гораздо старше, так что нижняя губа его висит, как у старой собаки.

Все стали на колени. Папа подошел прежде всего к нам и спросил, кто мы; один из кардиналов читал и докладывал ему имена допущенных к аудиенции.

—Русские? Значит из Петербурга?

—Нет, святой отец,— сказала мама,— из Малороссии.

—Это ваши барышни? — спросил он.

—Да, святой отец.

Мы стояли направо, находившиеся с левой стороны стояли на коленях.

—Встаньте, встаньте,— сказал святой отец. Дина хотела встать.

—Нет,— сказал он,— это относится к тем, которые налево, вы можете остаться.

И он положил руку ей на голову так, что нагнул ее очень низко. Потом он дал нам поцеловать свою руку и прошел к другим, каждому обращая по несколько слов. Когда он прошел налево, мы должны были в свою очередь подняться. Потом он стал в середине, и тогда снова все должны были стать на колени, и он сказал нам маленькую речь на очень дурном французском языке, сравнивая просьбы об индульгенциях по случаю приближения юбилея с раскаянием, которое наступает в момент смерти, и говоря, что нужно снискивать царствие небесное постепенно, каждый день делая что-нибудь приятное Богу.

—Нужно постепенно приобретать себе отечество,— сказал он,— но отечество — это не Лондон, не Петербург, не Париж, а царствие небесное! Не нужно откладывать до последнего дня своей жизни, нужно думать об этом ежедневно, и не делать, как при втором пришествии. Non e vero? — прибавил он по-итальянски, оборачиваясь к одному из своей свиты,— anche il cardinale... (имя ускользнуло от меня) lo sa.

Кардинал засмеялся, также и все остальные: это, должно быть, имело для них особенный смысл, и святой отец ушел, улыбаясь и очень довольный, после того, как дал свое благословение людям, четкам, образкам и т. п. У меня были четки, которые я, тотчас по приходе домой, заперла в ящик для мыла.

Пока этот старик раздавал благословения и говорил, я молила Бога сделать так, чтобы благословение папы было для меня истинным благословением и избавило меня от всех моих горестей.

Было несколько кардиналов, смотревших на меня так, как бывало при выходе из театра в Ницце.

Воскресенье, 23 января. Ах, какая тоска! Если бы, по крайней мере, мы были все вместе! Что за безумная идея так разлучаться! Нужно всегда быть вместе, тогда все неприятности — легче, и лучше себя чувствуешь. Никогда, никогда не нужно больше так разделяться на две семьи. Нам было бы в тысячу раз лучше, если бы все были вместе: дедушка, тетя, все, и Валицкий.

Понедельник, 7 февраля. Когда мы выходим из коляски у крыльца отеля, я замечаю двух молодых римлян, которые смотрят на нас. Сейчас же по возвращении мы садимся за стол, а молодые люди эти помещаются посреди площади и смотрят к нам в окна.

Мама, Дина и другие уже начали смеяться, но я, более осторожная, из опасения поднять шум из-за каких-нибудь негодяев,— потому что я вовсе не была уверена, что это были те же самые римляне, которых мы видели у дверей отеля — я послала Леони в лавку напротив, приказав ей хорошенько рассмотреть этих людей и потом описать мне их. Леони возвращается и описывает мне того, который поменьше. «Это совершенно приличные молодые люди»,— говорит она. С этой минуты наши только и делают, что подходят к окнам, смотрят сквозь жалюзи и строят разные предположения относительно этих несчастных, стоящих под дождем, ветром и снегом.

Было 6 часов, когда мы возвратились, и эти два ангела простояли на площади до без четверти одиннадцать, ожидая нас. И что за ноги нужно иметь, чтобы простоять, не сходя с места, пять часов подряд!

Вторник, 15 февраля. Р. приходит к нам сегодня, и тотчас же его начинают расспрашивать, кто этот господин. «Это граф А., племянник кардинала!» Черт возьми! Он и не мог быть никем другим.

Граф А. похож на Ж., который, как известно, замечательно красив.

Сегодня вечером, так как он смотрел на меня меньше, я больше могла смотреть на него. Итак, я смотрела на А. и хорошо разглядела его. Он хорош собой, но нужно заметить, что мне не везет, и что те, на кого я смотрю, не смотрят на меня. Он лорнировал меня, но прилично, как в первый день. Он также много рисовался, а когда мы встали, чтобы выйти, он схватил свою лорнетку и не отрывал глаз.

—Я спросила вас, кто этот господин,— сказала мама Р.,— потому что он очень напоминает мне моего сына.

—Это славный юноша,— сказал Р.— Он несколько passerello, но очень весел, остроумен и хорош собой.

Я в восторге, слыша это! Давно уж я не испытывала столько удовольствия, как сегодня вечером. Я скучала и была ко всему равнодушна, потому что не было никого, о ком мне думать.

—Он очень похож на моего сына,— говорит моя мать.

—Это славный юноша,— говорит Р.,— и если вы хотите, я вам представлю его, я буду очень рад.

Пятница, 18 февраля. В Капитолии сегодня вечером большой парадный бал — костюмированный и в масках. В одиннадцать часов мы туда отправляемся — я. Дина и ее мать. Я надела черное шелковое платье с длинным шлейфом, узкий корсаж, черный газовый тюник, убранный серебряными кружевами, задрапированный спереди и подобранный сзади в виде грациознейшего в мире капюшона, черная бархатная маска с черным кружевом, светлые перчатки, роза и ландыши на корсаж. Это было очаровательно. Наше прибытие производит величайший эффект.

Я очень боялась и не смела ни с кем заговорить, но все мужчины окружили нас, и я кончила тем, что взяла под руку одного из них, которого никогда и в глаза не видела. Это очень весело, но я думаю, что большинство меня узнало. Не нужно было одеваться с таким кокетством. Ну, да все равно.

Трое русских подумали, что узнали меня, и пошли сзади нас, громко говоря по-русски в надежде, что мы как-нибудь выдадим себя. Но вместо того я собрала целый круг вокруг себя, громко говоря по-итальянски. Они ушли, говоря, что были глупы и что я итальянка.

Входит герцог Цезаро.

—Кого ты ищешь?

—Графа А... Он придет?

—Да, а пока останься со мной... изящнейшая женщина в мире!

—А! Вот он... Мой милый, я тебя искала.

—Ба!

—Но только, так как мне в первый раз придется слушать тебя, позаботься о своем произношении, ты сильно теряешь вблизи. Позаботься о своем разговоре!

Должно быть, это было остроумно, потому что Цезаро и два других начали смеяться как люди чем-либо восхищенные. Я ясно сознавала, что все они узнают меня.

—Тебя узнают по фигуре,— говорили мне со всех сторон.— Почему ты не в белом?

—Ей Богу, думаю, что я играю здесь роль подсвечника,— сказал Цезаро, видя, что мы не перестаем говорить с А.

—Я тоже думаю!— сказала я, уходя.

И, взявши под руку молодого фата, отправилась гулять по залам, занимаясь всеми остальными не более, чем уличными собаками.

А. безусловно красив: матовый цвет лица, черные глаза, нос длинный и правильный, красивые уши, маленький рот, недурные зубы и усы двадцатитрехлетнего человека. Я называла его притворщиком, молодым фатом, несчастным беспутным, а он мне рассказывал серьезнейшим в мире образом, как он в девятнадцать лет бежал из родительского дома, окунулся по горло в жизнь и до какой степени он теперь всем пресыщен, что он никогда не любил и т. д.

—Сколько раз ты любила? — спросил он.

—Два раза.

—О! О!

—Может быть и больше.

—Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.

—Какая самонадеянность... Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?

—Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюблен в нее до безумия.

—Это не очень-то любезно с твоей стороны — говорить таким образом.

—Что ж делать, если это так?

—Ты, слава Богу, достаточно лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?

—Нет, никогда. Она никогда не рисуется... Можно сказать что угодно про нее, только не это!

—Однако очень заметно, что ты влюблен.

—Да влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.

—Фи! Разве я не лучше сложена?

—Все равно. Дай мне цветок. Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.

—Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен? Он засмеялся.

—Я терпеть не могу священников. Я был военным.

—Ты? Да ты был только в семинарии.

—Я ненавижу иезуитов; из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.

—Э, милый мой, ты честолюбив и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.

—Что за очаровательная маленькая ручка!— воскликнул он, целуя мою руку,— операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер.

Я видела мужчин только на бульваре, в театре и у нас. Боже, до чего они меняются на маскированном бале! Такие величественные и сдержанные в своих каретах, такие увивающиеся, плутовские и глупые здесь!

Десять раз я оставляла своего молодого собеседника и десять раз он снова находил меня.

Доминика говорила, что пора ехать, но он нас удерживал. Нам удается найти два кресла, и тогда разговор меняется.

Мы говорим о святом Августине и аббате Прево.

Наконец, мы спасаемся с бала, никем не преследуемые, потому что все видевшие меня на улице стали меня узнавать.

Я веселилась и... разочаровалась.

А. не вполне нравится мне, и однако...

Ах! Этот несчастный сын священника унес мою перчатку и поцеловал мне левую руку.

—Ты знаешь,— сказал он,— я не скажу, что всегда буду носить эту перчатку на сердце,— что было бы глупо,— но это будет приятное воспоминание.

Понедельник, 21 февраля. Имею честь представить вам сумасшедшую. Посудите сами. Я ищу, я нахожу, я измышляю человека, живу только им, замешиваю его решительно во все, а когда он вполне войдет в мою голову, открытую всем ветрам, я начну скучать и, может быть, грустить и плакать. Я далека от того, чтобы желать этого, но говорю это по предвиденью.

Когда же наступит настоящий римский карнавал! До сих пор я видела только балконы, убранные белой, красной, голубой, желтой, розовой материей, и несколько масок.

Пятница, 25 февраля. Наши соседи появились, дама очень любезна; есть очаровательные экипажи. Троили и Джорджио — в прекрасной коляске с большими лошадьми и лакеями в белых панталонах. Это был самый красивый экипаж. Они забрасывают нас цветами. Дина совсем красная, и мать ее сияет.

Наконец раздался пушечный выстрел: сейчас начнутся бега лошадей, а А. еще не пришел; но вчерашний молодой человек приходит, и так как наши балконы смежны — мы заговариваем. Он дает мне букет, я даю ему камелию, и он говорить мне все, что только может сказать даме нежного и влюбленного человек, не имевший чести быть ей представленным. Он клянется мне вечно хранить ее и обещает приехать в Ниццу, чтобы показать мне лепестки цветка, который останется навсегда свежим в его памяти. Это очень весело.

Граф Б. (это имя прекрасного незнакомца) старался занимать меня, когда, опустив глаза на толпу, бывшую внизу, я вдруг увидела А., который мне кланялся. Дина бросила ему букет, и руки десяти негодяев протянулись, чтобы схватить его на лету. Одному удалось это; но А., с величайшим хладнокровием схватил его за горло и держал своими нервными руками, пока, наконец, несчастный не бросил своей добычи. Это было так хорошо, А. был в эту минуту почти прекрасен. Я пришла в восторг и, забыв о том, что покраснела, спустила ему камелию, и нитка упала вместе с нею. Он взял ее, положил в карман и исчез. Тогда, все еще взволнованная, я обернулась к Б., который воспользовался случаем наговорить мне комплиментов относительно моей манеры болтать по-итальянски.

Barberi летят, как ветер, посреди гиканья и свистков народа, а на нашем балконе только и говорят об очаровательной манере, с которой А. отнял букет. Действительно, он был похож в эту минуту на льва, на тигра; я не ожидала такого со стороны этого изящного молодого человека.

Это, как я сказала сначала, странная смесь томности и силы.

Мне все еще видятся его руки, сжимающие горло негодяя.

Вы, может быть, будете смеяться над тем, что я сейчас вам скажу, но я все-таки скажу.

Так вот — таким поступком мужчина может тотчас же заставить полюбить себя. Он имел такой спокойный вид, держа за горло этого бездельника, что у меня дух захватило.

Весь вечер я только об этом и говорю, я прерывала все разговоры, чтобы еще и еще поговорить об этом. Не правда ли, А. очарователен? Я говорю это, как будто бы смеясь, но боюсь, что я думаю это серьезно. Теперь я стараюсь уверить наших, что я очень занята А. и мне не верят; но стоит мне сказать противоположное тому, что я говорю теперь, этому поверят, и будут правы.

Я опять горю нетерпением, я хотела бы заснуть, чтобы сократить время до завтра, когда мы пойдем на балкон.

Понедельник, 28 февраля. Выходя на балкон на Корсо, я уже застаю всех наших соседей на своем посту, и карнавал в полном разгаре. Я смотрю вниз, прямо перед собою, и вижу А. с кем-то другим. Заметив его, я смутилась, покраснела и встала, но негодного сына священника уже не было, и я обернулась к маме, которая протягивала кому-то руку. Это был А.

А! В добрый час! Ты пришел на мой балкон, тем лучше!

Он остается требуемое вежливостью время с мамой, а потом садится подле меня.

Я занимаю по обыкновению крайнее место с правой стороны балкона, смежного, как известно, с балконом англичанки. Б. опоздал; его место занято каким-то англичанином, которого англичанка мне представляет и который оказывается очень услужливым.

—Ну, как вы поживаете? — говорит А. своим спокойным и мягким тоном.— Вы не бываете больше в театре?

—Я была нездорова, у меня и теперь еще болит палец.

—Где? (и он хотел взять мою руку). Вы знаете, я каждый день ходил к Апполлону, но оставался там всего пять минут.

—Почему?

—Почему? — повторил он, глядя мне прямо в зрачки.

—Да, почему?

—Потому, что я ходил туда ради вас, а вас там не было.

Он говорит мне еще много вещей в том же роде, закатывает глаза, беснуется и очень забавляет меня.

—Дайте мне розу.

—Зачем?

Согласитесь, что я задала трудный вопрос. Я люблю задавать вопросы, на которые приходится отвечать глупо, или совсем не отвечать.

Б. преподносит мне большую корзину цветов; он краснеет и кусает себе губы; не пойму, право, что это с ним. Но оставим в покое эту скучную личность и возвратимся к глазам Пьетро А.

У него чудные глаза, особенно когда он не слишком открывает их. Его веки, на четверть закрывающие зрачки, дают ему какое-то особенное выражение, которое ударяет мне в голову и заставляет биться мое сердце.

—По крайней мере, чтобы помучить Пьетро, будь подобрее с Б.,— говорит Дина.

—Помучить! Я не имею ни малейшего желания. Мучить, возбуждать ревность, фи! В любви это похоже на белила и румяна, которыми мажут лицо. Это вульгарно, это низко. Можно мучить невольно, естественно, так сказать, но... делать это нарочно, фи!

Да и потом, я не смогла бы сделать это нарочно, у меня не хватило бы характера.

Среда, 8 марта. Я надеваю свою амазонку, а в четыре часа мы уже у ворот del Popolo, где А. ждет меня с двумя лошадьми. Мама и Дина следуют за нами в коляске.

—Поедем здесь,— говорит мой кавалер.

—Поедем.

И мы выехали в поле — славное, зеленое местечко, называемое Фарнезиной. Он опять начал свое объяснение, говоря:

—Я в отчаянии.

—Что такое отчаяние?

—Это когда человек желает того, чего не может иметь.

—Вы желаете луны?

—Нет, солнца.

—Где же оно? — говорю я, глядя на горизонт.— Оно, кажется, уже зашло.

—Нет, мое солнце здесь: это вы.

—Вот как?

—Я никогда не любил, я терпеть не могу женщин, у меня были только интрижки с женщинами легкого поведения.

—А увидев меня, вы полюбили?

—Да, в ту же минуту, в первый же вечер, в театре.

—Вы ведь говорили, что это прошло.

—Я шутил.

—Как же я могу различать, когда вы шутите, а когда серьезны?

—Да это сейчас видно!

—Это правда; это почти всегда видно, серьезно ли говорит человек, но сами вы не внушаете мне никакого доверия, а ваши прекрасные понятия о любви — еще менее.

—Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите,— говорит он, кусая губы и глядя в сторону.— В таком случае я ничто, я ничего не могу!

—Ну, полноте, что вы притворяетесь?!— говорю я, смеясь.

—Притворяюсь!— восклицает он, оборачиваясь с бешенством.— Всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!

—Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо кто-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему, подмигнули и рассмеялись!

—Я — притворяюсь! О! Если так... прекрасно, прекрасно!

—Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.

—Вы не верите, что я вас люблю? — говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.

—Да нет,— говорю я едва слышно.— Держите свою лошадь, мы спускаемся.

Ко всем его нежностям примешивались еще наставления в верховой езде.

—Ну можно ли не любоваться вами? — говорит он, останавливаясь на несколько шагов ниже и глядя на меня.— Вы так хороши, только мне кажется, что у вас нет сердца.

—Напротив, у меня прекрасное сердце, уверяю вас.

—У вас прекрасное сердце, а вы не хотите любить!

—Это смотря по обстоятельствам.

—Вы — балованное дитя, не правда ли?

—Почему же меня и не баловать? Я не невежда, я добра, только я вспыльчива.

Мы все спускались, но шаг за шагом, потому что спуск был очень крутой и лошади цеплялись за неровности земли, за пучки травы.

—Я...— у меня дурной характер, я бешеный, вспыльчивый, злой. Я хочу исправиться... Перескочим через эти рвы, хотите?

—Нет.

И я переехала по маленькому мостику, в то время как он перескакивал через ров.

—Поедем мелкой рысью до коляски,— говорит он,— так как мы уже спустились.

Я пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски она вдруг поскакала галопом. Я обернулась направо. А. был позади меня, моя лошадь неслась в галоп; я попробовала удержать ее, но она понесла в карьер. Долина была очень велика, все мои усилия удержаться — напрасны, волосы рассыпались по плечам, шляпа скатилась на землю, я слабела, мне становилось страшно. Я слышала А. позади себя, я чувствовала, какое волнение происходило в коляске, мне хотелось спрыгнуть на землю, но лошадь неслась, как стрела.

«Это глупо, быть убитой таким образом»,— думала я, теряя последние силы.— Нужно, чтобы меня спасли».

—Удержите ее!— кричал А., который никак не мог догнать меня.

—Я не могу,— говорила я едва слышно.

Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, но тут он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове лошади, и я схватила его руку — чтобы удержаться и... коснуться ее.

Я взглянула на него: он был бледен, как смерть, никогда еще я не видала такого взволнованного лица.

—Господи,— повторял он,— как вы испугали меня!

—О да, без вас я бы упала, я больше не могла удерживать ее. Теперь — кончено. Ну, нечего сказать, это мило,— прибавила я, стараясь засмеяться.— Дайте мне мою шляпу.

Дина вышла из коляски, мы подошли к ландо. Мама была вне себя, но она ничего не сказала мне: она знала, что между нами что-то было, и не хотела надоедать мне.

—Мы поедем потихоньку, шагом, до ворот.

—Да, да.

—Но как вы испугали меня! А вы не испугались?

—Нет, уверяю вас, что нет,

И через минуту мы принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Он рассказывает мне все — с самого первого вечера, когда он увидал меня в опере и, видя Р. выходящим из нашей ложи, вышел из своей и пошел ему навстречу.

—Вы знаете,— говорит он,— я никогда никого не любил, моя единственная привязанность — моя мать, остальные... Я никогда не смотрел ни на кого в театре... Я мог бы произвести впечатление на ваше воображение, если бы объяснился вам в любви как в романе, но это глупо, я только о вас и думаю, только вами и живу. Конечно, человек — земное создание, он встречает массу людей и масса других мыслей занимает его. Он ест, говорит, думает о разном, но я часто думаю о вас — вечером.

—В клубе, может быть?

—Да, в клубе. Когда наступает ночь, я остаюсь там мечтать, курю и думаю о вас. Потом, особенно когда темно и я один, я думаю, мечтаю и дохожу до того, что мне кажется, я вижу вас. Никогда,— продолжал он,— я не испытывал того, что испытываю теперь. Я думаю о вас, я выхожу для вас. Доказательство — с тех пор, как вы не бываете в опере, я тоже не хожу туда. И особенно когда я один, я всегда думаю о вас. Я представляю себе мысленно, что вы здесь: уверяю вас, я никогда не чувствовал того, что теперь, отсюда я и заключаю, что это любовь. Мне хочется видеть вас, я иду на Пинчио... Мне хочется вас видеть, я сержусь, потом мечтаю о вас. И все же я начал испытывать удовольствие любви.

—Сколько вам лет?

—Двадцать три года. Я начал жить с семнадцати лет, я уже сто раз мог влюбиться, однако не влюблялся. Я никогда не был похож на этих восемнадцатилетних мальчиков, которые добиваются цветка, портрета — все это глупо. Если бы вы знали, сколько мне хочется сказать и... и...

—И вы не можете?

—Нет, не то, я влюбился и совсем оглупел.

—Не думайте этого, вы вовсе не глупы.

—Вы не любите меня,— говорит он, оборачиваясь ко мне.

—Я так мало знаю вас, что, право, это невозможно,— отвечаю я.

—Но когда вы побольше узнаете меня,— говорил он, глядя на меня очень застенчиво и понизив голос,— вы, может быть, немножко полюбите меня?

—Может быть,— говорю я так же тихо. Была почти ночь, когда мы приехали. Я пересела в коляску. Он начинает извиняться перед мамой, которая дает ему некоторые поручения относительно лошадей.

—До свиданья!— говорит А. маме.

Я молча протягиваю ему руку, и он сжимает ее — не как раньше.

Я возвращаюсь, раздеваюсь, накидываю пеньюар и растягиваюсь на диване, утомленная, очарованная, голова моя идет кругом. Я сначала ничего не понимаю. В течение двух часов я не могу ничего припомнить и только через два часа я могу собрать в нечто целое все, что вы только что прочли. Я была бы на верху счастья, если бы верила ему, но я сомневаюсь, несмотря на его искренний, милый, даже наивный вид. Вот что значит быть самому канальей. Впрочем, это лучше.

Десять раз я бросаю тетрадь, чтобы растянуться на постели, чтобы восстановить все в своей голове, и мечтать, и улыбаться. Вот видите, добрые люди, я — вся в волнении, а он, без сомнения, преспокойно сидит в клубе.

Я чувствую себя совсем другой, я спокойна, но еще совершенно оглушена тем, что он говорил мне.

Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал «я вас люблю», а я в сотый раз отвечала: «это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья, воскликнул: «Вы не верите мне?» — стараясь встретить мои глаза, которые я держала опущенными (не из кокетства, клянусь вам). О! В эту минуту он говорил правду. Я подняла голову и увидела его беспокойный взгляд, его темные карие глаза — большие, широко раскрытые, которые, казалось, хотели прочесть мою мысль до самой глубины души. Они были беспокойны, взволнованны, раздражены уклонением моего взгляда. Я делала это не нарочно: если бы я взглянула на него прямо, я бы расплакалась. Я была возбуждена, смущена, я не знала, что делать с собой, а он думал, может быть, что я кокетничала. Да, в эту минуту, по крайней мере, я знала, что он не лгал.

—Теперь вы меня любите, а через неделю разлюбите,— отвечала я.

—Ах, зачем вы это говорите. Я вовсе не из тех людей, которые всю жизнь поют для барышень, я никогда ни за кем не ухаживал, никого не любил. Есть одна женщина, которая во что бы то ни стало хочет добиться моей любви. Она назначала мне пять или шесть свиданий; я всегда уклонялся, потому что я не могу ее любить,— вы теперь видите!

Ну, да я никогда бы не кончила, если бы погрузилась в свои воспоминания и стала их записывать Так много было сказано! Ну, полно, пора спать.

Вторник, 14 марта. Кажется, я обещала Пьетро опять ехать кататься верхом. Мы встретили его в цветном платье и маленькой шапочке; бедняжка ехал на извозчике.

—Почему вы не попросите лошадей у вашего отца? — говорю я ему.

—Я просил, но если бы вы знали, до чего все А. суровы.

Мне было неприятно видеть его в этом жалком извозчичьем экипаже.

Сегодня мы уезжаем из отеля «Лондон», мы сняли большое и прекрасное помещение на первом этаже на Via Babuino. Передняя, маленькая зала, большая зала, четыре спальни, studio и комнаты для прислуги.

16 марта. К десяти часам приходит Пьетро. Зала очень велика и очень хороша: у нас два рояля. Я принялась тихонько наигрывать «Песню без слов» Мендельсона, а А. запел свой собственный романс. Чем серьезнее и горячее он становился, тем более я смеялась и становилась холодна. Для меня — невозможно представить А. серьезным.

Все, что говорит любимая женщина, кажется очаровательным. Я иногда могу быть забавной для людей равнодушных ко мне, для неравнодушных — и подавно. Среди фразы, преисполненной любви и нежности, я говорила какую-нибудь вещь — неодолимо смешную для него, и он смеялся. Тогда я упрекала его за этот смех, говоря, что я не могу верить ребенку, который никогда не бывает серьезен и который смеется, как сумасшедший, от всякого пустяка. И так — много раз, так что он наконец пришел в отчаяние. Он стал рассказывать, как это началось: с первого вечера — на представлении Весталки.

—Я так люблю вас,— сказал он,— что готов Бог знает что сделать для вас. Скажите, чтобы я выстрелил в себя из револьвера, я сейчас сделаю это.

—А что бы сказала ваша мать?

—Мать моя плакала бы, а братья мои сказали бы:

«Вот нас стало двое, вместо троих».

—Это бесполезно, я не хочу подобного доказательства.

—Ну, так чего же вы хотите? Скажите! Хотите, чтобы я бросился из этого окна вон в тот бассейн?

Он бросился к окну, я удержала его за руку, и он не хотел больше выпускать ее.

—Нет,— сказал он, глотая, как кажется, слезы. Я теперь спокоен: но была минута... Господи! Не доводите меня до такого безумия, отвечайте мне, скажите что-нибудь.

—Все это — глупости.

—Да, может быть, глупости молодости. Но я не думаю: никогда я не чувствовал того, что сегодня, теперь, здесь. Я думал, что с ума сошел.

—Через месяц я уеду, и все будет забыто.

—Я поеду за вами повсюду.

—Вам не позволят.

—Кто же мне может помешать? — воскликнул он, бросаясь ко мне.

—Вы слишком молоды,— говорю я, переходя от Мендельсона к ноктюрну, более нежному и более глубокому.

—Женимся. Перед нами такое прекрасное будущее.

—Да, если бы я захотела его!

—Вот те на! Конечно, вы хотите! Он приходил все в больший и больший восторг; я не двигалась, даже не менялась в лице.

—Хорошо,— говорю я,— предположим, что я выйду за вас замуж, а через два года вы меня разлюбите. Он задыхался.

—Нет, к чему эти мысли?

И, захлебываясь, со слезами на глазах, он упал к моим коленям.

Я отодвинулась, вспыхнув от досады. О, спасительный рояль!

—У вас должен быть такой добрый характер,— сказал он.

—Еще бы! Иначе я бы уже давно прогнала вас,— ответила я, отворачиваясь со смехом.

Потом я встала, спокойная и удовлетворенная, и отправилась выполнить долг любезности с другими.

Но нужно было уходить.

«Уже пора?!» — сказал его вопросительный взгляд.

—Да,— говорит мама.

Передав все вкратце маме и Дине, я запираюсь в своей комнате и прежде, чем взяться за перо, сижу целый час, закрыв лицо руками, с пальцами в волосах, стараясь разобраться в своих собственных ощущениях.

Кажется, я понимаю себя!

Бедный Пьетро — не то, чтоб я ничего не чувствовала к нему, напротив, но я не могу согласиться быть его женой.

Богатства, виллы, музеи всех этих Рисполи, Дориа, Торлониа, Боргезе, Чиара постоянно давили бы меня. Я прежде всего честолюбива и тщеславна. Приходится сказать, что такое создание любят только потому, что хорошенько не знают его! Если бы его знали, это создание... О, полно! Его все-таки любили бы.

Честолюбие — благородная страсть.

И почему это именно А., вместо кого-нибудь другого?

И я постоянно повторяю эту фразу, подставляя другое имя.

Суббота, 18 марта. Мне никогда не удается ни на минуту остаться наедине с А., и это меня сердит. Я люблю, когда он говорит, что любит меня. С тех пор, как он все высказал мне, я постоянно сижу, опершись локтями на стол, и думаю. Я люблю, может быть. Всегда, когда я утомлена и наполовину дремлю, мне кажется, что я люблю Пьетро. Зачем я так тщеславна? Зачем я честолюбива? Зачем я так рассудительна? Я не способна посвятить минуте удовольствия целые годы величия и удовлетворенного тщеславья.

Да, говорят романисты, но этой минуты удовольствия достаточно, чтобы осветить ее лучами целое существование. О! Нет! Теперь мне холодно, и я люблю, завтра мне будет тепло, и я не буду любить. И от таких изменений температуры зависят судьбы людей!

Уходя, А. говорит: «прощайте» и берет меня за руку, которую не выпускает из своей, задавая в то же время десять различных вопросов, чтобы промедлить время.

Все это я сейчас же рассказала маме: я ей все рассказываю.

20 марта. Я преглупо вела себя сегодня вечером.

Я говорила шепотом с этим повесой и дала повод надеяться на такие вещи, которые никогда не могут исполниться. В обществе он нисколько не занимает меня; когда же мы остаемся вдвоем, он говорит мне о любви и браке. Он ревнив, до бешенства ревнив. К кому? Ко всем. Я слушаю его речи с высоты моего холодного равнодушия, и в то же время позволяю ему завладеть моей рукой. Я беру его руку, с почти материнским видом, и если он еще не совсем омрачен своей страстью, как он говорит, он должен видеть, что, отталкивая его словами, я в то же время удерживаю его взглядами.

И говоря ему, что я никогда не буду любить его, я его люблю, или, по крайней мере, веду себя так, как будто бы любила его. Я говорю ему всевозможные глупости. Другой человек — постарше — был бы доволен, а он разрывает салфетку, ломает две пары щипцов, прорывает холст. Все эти эволюции позволяют мне взять его за руку и сказать, что он сумасшедший.

Тогда он глядит на меня с дикой неподвижностью, и взгляд его черных глаз теряется в моих серых глазах. Я говорю ему без всякого смеха: «Сделайте гримасу», и он смеется, а я делаю вид, что недовольна.

—Значит, вы меня не любите?

—Нет.

—Я не должен надеяться?

—Боже мой! Да всегда можно надеяться; надежда — в натуре человека, но что до меня, вы ничего от меня не добьетесь.— И так как я говорю это смеясь, он уходит до некоторой степени удовлетворенный.

Понедельник, 27 марта. Вечером у нас были гости, между прочим, и А.

Опять за роялем... «Я знаю, кто будет иметь у вас успех. Человек, который будет очень терпелив и будет гораздо меньше любить вас. Но вы, вы меня не любите!»

—Нет,— говорю я еще раз.

И наши лица были так близко одно от другого, что я удивляюсь, как не произошло «искры».

—Вот видите!— воскликнул он.— Что тут можно сделать, когда только один любит? Вы холодны, как снег, а я вас люблю.

—Вы меня любите? Нет, но это может прийти.

—Когда?

—Через шесть месяцев.

—О! Через шесть месяцев! Я вас люблю, я с ума схожу, а вы надо мной смеетесь.

—Да, действительно! Вы удивительно догадливы. Послушайте, если бы даже я и любила вас, это было бы все-таки чрезвычайно трудно устроить, я слишком молода, и потом — еще различие религий.

—Ну! Я так и знал! Да ведь у меня тоже будут затруднения, вы думаете — нет?.. Вы не можете меня понять, потому что вы меня не любите. А если бы я предложил вам бежать со мной?

—Что за ужас!

—Постойте... я вам этого не предлагаю. Это ужасно, я знаю, когда не любят. Но если бы вы любили меня, это не было бы для вас так ужасно.

—Не будем больше говорить об этом.

—Да я и не говорю. Я говорил бы вам об этом, если бы вы меня любили.

—Я не люблю вас.

Я не люблю его и в то же время позволяю говорить все эти вещи, что за нелепость!

Я предполагаю, что он говорил об этом своему отцу, но был принят не ласково. Я не могу решиться; я не знаю условий, я ни за что в мире не согласилась бы жить в чужой семье. Довольно мне и моей; что бы это было с чужими? Не правда ли — я полна рассудительности для моего возраста.

—Я всюду последую за вами,— сказал он как-то раз, прежде.

—Приезжайте в Ниццу,— сказала я ему сегодня. Он молча опустил голову, и это служит для меня лишним подтверждением того, что он говорил со своим отцом.

—Я совершенно ничего не понимаю. Я люблю — и не люблю.

Четверг, 30 марта. Сегодня, запершись на ключ одна в своей комнате, я должна обсудить серьезнейшую вещь.

Вот уже несколько дней в положение мое закралась какая-то фальшь, и почему? Потому что Пьетро просил меня быть его женой, потому что я не отказала ему окончательно, потому что он говорил об этом со своими родителями, потому что с его родителями трудно сговориться об этом, и потому что Висконти сказал следующее.

—Нужно знать, сударыня, где вы хотите выдать дочь свою замуж,— начал Висконти, наговорив похвал богатству и личности Пьетро.

—Право, у меня на этот счет нет никакого определенного понятия,— сказала мама,— и к тому же моя дочь так молода!

—Нет, сударыня, тут нужен решительный ответ. Хотите вы выдать ее замуж за границей или в России?

—Я предпочла бы за границей, потому что, мне кажется, она была бы счастливее за границей, так как здесь воспитана.

—Но нужно еще узнать, согласится ли вся ваша семья видеть ее замужем за католиком, а также, как взглянет она на то, что дети, родившиеся от этого брака, также будут крещены по католическому обряду.

—Наша семья с радостью согласится на все, что только принесет счастье моей дочери.

—Пьетро А. прекрасный молодой человек, и он будет очень богат, но папа вмешивается во все дела семейства А.

—Однако, милостивый государь, к чему вы говорите все это? Речь вовсе не идет о браке. Я очень люблю этого молодого человека, как дитя, но вовсе не как будущего зятя.

Вот приблизительно все то, что мне удалось узнать об этом от моей матери.

Самое благоразумное было бы уехать, тем более, что ничто не пропадет, если мы отложим все до будущей зимы.

Завтра же надо ехать, надо приготовиться к этому, т. е. пойти осмотреть римские достопримечательности, которых я еще не видела.

Да, но что раздражает меня, так это то, что препятствия исходят не с нашей стороны, а со стороны А. Это безобразно, и гордость моя возмущается. Уедем из Рима.

Не очень-то приятно, в самом деле, видеть это нежелание принять меня к себе, когда я сама не желаю войти к ним. Рим — город, до того полный сплетен, что все уже говорят об этом, а я последняя это замечаю! И это вечно так. Я, конечно, прихожу в бешенство при мысли, что у меня хотят отнять Пьетро, но, благодаря Богу, я желаю большего для себя и стремлюсь не к такому величию! Если бы А. был человек, входящий в мою программу, я бы не сердилась, но человек, которому я в своем сознании уже отказала, как неудовлетворяющему меня... И смеют говорить, что папа не позволяешь этого.

Я просто в бешенстве, но... погодите немного. Наступает вечер, а с вечером появляется А. Мы принимаем его довольно холодно из-за того, что говорил барон Висконти и вследствие бездны разных «предположений», потому что после разговора с Висконти у нас то и дело предполагают что-нибудь.

—Завтра,— говорит Пьетро по прошествии нескольких минут,— я уезжаю.

—Куда?

—В Террачину. Я думаю остаться там восемь дней.

—Его посылают туда,— шепчет мама по-русски. Я так и думала; но что за стыд! Хоть плачь от бешенства!

—Да, это неприятно,— отвечала я.

О, гадкий поп! Понимаете ли вы, до чего это унизительно!

Разговор на этом останавливается. Мама до того оскорблена, до того взбешена, что ее головная боль усиливается, и ее уводят в ее комнату. Дина удаляется еще прежде. Все как будто молча сговорились оставить меня с ним наедине, чтобы добиться истины.

Оставшись одна, я приступила храбро, хотя не без некоторой внутренней дрожи.

—Зачем вы уезжаете? Куда вы едете? О, как бы не так! Если вы думаете, что он ответил мне так же прямо, как я его спросила, то очень ошибаетесь. Я спросила, но он уклонился от ответа.

—Какой ваш девиз? — спросил он.

—Ничего — прежде меня, ничего — после меня, ничего — кроме меня.

—Прекрасно, таков же и мой.

—Тем хуже!

Тогда начались выражения любви, сыпавшиеся без всякого порядка — до того они были правдивы. Бессвязные слова любви без начала и конца, порывы бешенства, упреки. Я выдержала этот град с таким же достоинством, как и спокойствием.

—Я так люблю вас, что умереть можно,— продолжал он,— но я вам не верю. Вы всегда насмехались надо мною, всегда смеялись, всегда были холодны со своими экзаменаторскими вопросами. Что ж вы хотите, чтобы я сказал вам, когда я вижу, что вы никогда не любили меня!

Я слушала непреклонно и неподвижно, не позволяя даже коснуться моей руки. Я хотела знать во что бы то ни стало, я чувствовала себя слишком жалкой в своем беспокойстве, приправленном миллионом подозрений.

—Я? Полноте!— сказала я.— Вы хотите, чтоб я любила человека, которого я не знаю, который все от меня скрывает! Скажите — и я поверю. Скажите — и я обещаю вам дать ответ. Слышите — после этого я обещаю вам дать ответ.

—Да вы будете надо мною смеяться, если я скажу вам. Поймите вы, что это секрет! Сказать его — это значит разоблачить себя всего! Есть вещи до того интимные, что их никому в мире нельзя сказать.

—Скажите, я жду.

—Я скажу вам, но вы будете смеяться на мной.— Клянусь вам, что нет.

После многочисленных обещаний с моей стороны не смеяться и никому не говорить, он наконец рассказал мне.

В прошлом году, будучи солдатом в Виченце, он наделал на тридцать четыре тысячи франков долгов; с тех пор, как он вернулся домой — т. е. вот уже десять месяцев — он не в ладах со своим отцом, который не хотел платить их. Наконец, несколько дней тому назад, он сделал вид, что уезжает, говоря, что дома с ним слишком дурно обращаются. Тогда его мать вышла к нему и сказала, что отец заплатит его долг с условием, что он будет вести благоразумную жизнь. «А чтобы начать ее, прежде чем он примирится с родителями, он должен примириться с Богом». Он уже давно не говел.

Словом, он отправляется на восемь дней в монастырь San Giovani et Paolo, около Колизея.

Так вот в чем секрет!

Я облокотилась о камин и о стул, отвернула глаза, которые — Бог их знает отчего — были наполнены слезами. Он облокотился подле меня, и мы стояли так несколько секунд молча, не глядя друг на друга. Целый час мы простояли таким образом, говоря о чем? О любви, конечно. Я знаю все, что хотела знать, я все вытянула из него.

Он не говорил со своим отцом, но рассказал все своей матери, он назвал меня.

—Вообще,— сказал он,— вы можете быть уверены, что мои родители ничего не имеют против вас, затруднение только в религии.

—Я знаю, что они ничего не могут иметь против меня, потому что если бы я согласилась выйти за вас замуж, это было бы честью для вас, а не для меня.

Я стараюсь выказать себя суровой, щепетильной, какова я, впрочем, и на самом деле, а также выставить свои нравственные принципы безусловной чистоты, чтобы он рассказал все это своей матери, так как он все говорит ей.

Он никогда еще не говорил со мной, как сегодня вечером.

Тотчас же я бегу, чтобы успокоить неприятно задетое самолюбие мамы и все рассказываю ей, но смеясь, чтобы не показаться влюбленной.

Ну, теперь довольно! Я спокойна, счастлива, особенно счастлива за моих, которые, было, уж повесили уши.

Уже поздно, однако, пора спать.

Пятница, 31 марта. Это замечательное доказательство любви — то, что он все рассказал мне. Я не смеялась. Он просил дать ему мой портрет, чтобы взять его с собой в монастырь.

—Никогда! Как можно — такое искушение.— Все равно, я постоянно буду думать о вас.

Ну, не смешно ли это — эти восемь дней в монастыре! Что сказали бы его друзья в Caccia-Club, если бы они это знали!

Я никогда никому не скажу этого. Мама и Дина не считаются: они будут молчать, как и я. Монастырь для Пьетро чистая пытка!

А если он все это выдумал? Это ужасно — такой характер! Я никому не доверяю.

Бедный Пьетро — в рясе, запертый в своей келье, четыре проповеди в день, обедня, всенощная, заутреня — просто не верится — так это странно.

Боже мой! Не наказывай свое тщеславное создание! Клянусь тебе, что в сущности я честна и не способна к подлости или низости. Я — честолюбива, вот мое несчастье.

Красоты и развалины Рима кружат мне голову. Я хочу быть Цезарем, Августом, Марком Аврелием, Нероном, Каракаллой, дьяволом, папой!

Хочу... и сознаю, что я — ничто...

Но я всегда одна и та же, вы можете убедиться в этом, читая мой дневник. Подробности, оттенки меняются, но глубокие строки его всегда одни и те же.

3 апреля. Теперь — весна. Говорят, что все женщины хорошеют в это время года; это верно,— судя по мне... Кожа становится тоньше, глаза блестящее, краски живее.

Уже третье апреля! Остается только пятнадцать дней в Риме.

Как странно! Пока я носила фетровую шляпу, казалось, что все еще зима; вчера я надела соломенную — и тотчас же, казалось, наступила весна. Часто какая-нибудь шляпа или платье производят такое впечатление, точно так же, как очень часто какое-нибудь слово или жест ведут за собой серьезную вещь, уже давно подготавливающуюся, но все не проявлявшуюся до этого маленького толчка.

Среда, 5 апреля. Я пишу обо всех, кто за мной ухаживает... Все это происходит из-за отсутствия удовлетворяющей меня деятельности. Я рисую и читаю, но этого недостаточно.

Такому честолюбивому и тщеславному человеку, как я, нужно привязаться к живописи, потому что это вечно живая неиссякаемая деятельность.

Я не буду ни поэтом, ни философом, ни химиком. Я могу быть только певицей и художницей.

Это уже очень много. И потом — я хочу быть популярной, это главное.

Не пожимайте плечами, строгие умы, не критикуйте меня с аффектированным безучастием. Если вы будете добросовестны, вы увидите, что в сущности вы таковы же! Вы остерегаетесь выказываться, но это не мешает вам сознавать перед судом своей совести, что я говорю правду.

Тщеславие! Тщеславие! Тщеславие!

Начало и конец всего, вечная и единственная причина всего.

Что не произведено тщеславием, произведено страстями.

Страсти и тщеславие — вот единственные владыки мира!

Четверг, 6 апреля. Я пришла к своему дневнику, прося его облегчить мою пустую, грустную, жаждущую, завидующую, несчастную душу.

Да, со всеми моими стремлениями, со всеми моими громадными желаниями и моей лихорадочной жизнью — я вечно и везде останавливаюсь, как конь, сдерживаемый удилами. Он бесится, он становится на дыбы, он весь в мыле, но он стоит!

Пятница, 7 апреля. Как это мучит меня! О, как верно русское выражение: «кошки скребут на сердце». У меня — кошки скребут на сердце.

Мне всегда причиняет невероятную боль мысль, что человек, который мне нравится, может не любить меня.

Пьетро не пришел; только сегодня вечером он должен был выйти из монастыря. Я видела и его брата — этого лицемерного причетника Павла А. Что за мелкое плоское существо: маленький, черный, желтый, гаденький, лицемерный иезуит!

Если все это дело с монастырем — правда, он должен знать его, и как он должен смеяться со своим ехидным видом, как он должен рассказывать об этом своим друзьям! Петр и Павел терпеть не могут друг друга.

Воскресенье, 9 апреля. С горячей верой, растроганным сердцем и размягченной душой я исповедывалась и причастилась. Мама и Дина тоже, потом мы прослушали обедню, я прислушивалась к каждому слову и молилась.

Не возмутительно ли это — чувствовать себя подчиненной какой-то власти, неизвестной, но непреодолимой! Я говорю о власти, отнявшей у меня Пьетро. Для кардинала нет ничего невозможного, когда дело касается какого-нибудь приказания духовенству. Власть духовенства огромна, и нет возможности проникнуть в их тайные козни.

Остается удивляться, бояться их и преклоняться! Стоит прочесть историю народов, чтобы заметить их влияние во всех исторических событиях. Их виды на все так обширны, что для неопытного наблюдателя они стушевываются, расплываются в неопределенном.

С самого начала мира во всех странах им принадлежала высшая власть — явно или скрытно.

Нет, послушайте, это было бы слишком, если бы так вдруг у нас отняли Пьетро — навсегда! Он не может не вернуться в Рим, он так уверял, что вернется!

Неужели же он ничего не делает, чтобы вернуться? Неужели он не ломает все вокруг? Неужели он не кричит?

Боже мой! Я исповедывалась и получила отпущение, и уже сержусь до бешенства!

Известное количество грехов также необходимо человеку, как известное количество воздуха, чтобы жить.

Зачем люди точно привязаны к земле? Тяжесть, лежащая у них на совести, притягивает их к земле! Если бы совесть их была чиста, они были бы слишком легки и понеслись бы в небеса... как красные воздушные шары.

Вот странная теория. Ну, что ж за беда! А Пьетро все не приходит.

Но ведь я же не люблю его! Я хочу быть рассудительной, спокойной и... не могу.

Это благословенье и портрет папы принесли мне несчастье.

Говорят, что он приносит несчастье.

В груди моей — какое-то стесненье, у меня красные ногти, и я кашляю.

Ничего не может быть ужаснее, как не быть в состоянии молиться. Молитва — единственное утешение для тех, кто не может действовать. Я молюсь, но не верю. Это ужасно. Это не моя вина.

Среда, 12 апреля. Всю эту ночь я видела его во сне. Он уверял меня, что правда был в монастыре.

Наши укладываются, сегодня вечером мы едем в Неаполь. Я терпеть не могу уезжать.

Когда же я буду иметь счастье жить постоянно в одном и том же городе? Видеть постоянно одно и то же общество и время от времени путешествовать, чтобы освежиться.

Я хотела бы жить, любить и умереть в Риме. Нет — я хотела бы жить, где мне будет хорошо, любить везде и умереть... нигде.

Однако я люблю итальянскую жизнь, т. е. римскую, хотела я сказать: на ней еще лежит некоторый легкий отпечаток древнего великолепия.

Очень часто составляют совершенно ложное понятие об Италии и итальянцах. Их воображают бедными, какими-то подкупными — в полном падении. На самом деле — совершенно обратное. Очень редко в других странах можно встретить такие богатые семьи и дома, содержащиеся с такой роскошью. Я говорю, разумеется, об аристократии.

Рим во время господства пап был совершенно особенным городом и в своем роде он владычествовал над целым миром. Тогда каждый римский принц был как бы маленьким царьком, имел свой двор и своих клиентов — как в древности. Этому-то положению вещей и обязаны своим величием римские семьи. Конечно, через какие-нибудь два поколения не будет больше ни этого величия, ни богатств, потому что Рим подчинен теперь королевским законам и скоро сравняется с Неаполем, Миланом и другими итальянскими городами.

Крупные богатства будут раздроблены, музеи и галереи — приобретены правительством, римские князья — превращены в мелких человечков, прикрывающих свое ничтожество именами, как старой театральной мантией. И когда эти великие имена, прежде настолько уважаемые, будут низвержены в грязь, и король станет воображать себя единственным авторитетом, сбросив всю знать к ногам своим, он поймет в одно прекрасное мгновение, что такое страна, где никого нет между народом и королем. Взгляните на Францию...

Нет, взгляните лучше на Англию — там люди свободны, счастливы. В Англии так много нищеты!— скажете вы. Но вообще англичане — самый счастливый народ. Я говорю не о коммерческом благоденствии, но о внутреннем состоянии.

Пусть желающий учреждения республики в своей стране начнет с введения ее в своем доме.

Но довольно диссертаций на тему о вещах, о которых я имею только бледное понятие и совершенно личное мнение.

Неаполь. Четверг, 13 апреля. «Видеть Неаполь и умереть» — я не желаю ни того, ни другого.

Уехал ли он сам или его заставили уехать — That is the question.

Запершись у себя, я несколько раз плакала, как бывало в Риме. Господи, как я ненавижу перемену! Какой жалкой чувствую я себя в новом городе!

Ему велели, он послушался, а чтобы послушаться, надо весьма мало любить меня.

Ведь вот же, небось, он не послушался, когда дело шло о военной службе. Довольно, довольно, фи!

Ничтожество, фи! Низость! Я не могу больше останавливаться мысленно на таком человеке. Если я жалуюсь, то на свою несчастную судьбу, на свою бедную жизнь, которая едва только началась и в течение которой я только и видела, что разочарованье.

Конечно, также как все люди, может быть, и больше других, я грешила, но во мне есть также и хорошие стороны и несправедливо унижать меня во всем.

Я стала на колени среди комнаты, сложив руки и подняв глаза, но что-то говорит мне, что молитва бесполезна: я буду иметь только то, что на мою долю назначено.

И ни одним горем не меньше, ни одним страданием не больше, как говорит господин Ф.

Остается только одно: безропотно покориться.

Я отлично знаю, что это трудно, но иначе в чем же была бы заслуга?

Я верю, безумная, что порывы страстной веры, горячие молитвы могут что-нибудь сделать!

Бог хочет немецкой покорности, а я к ней неспособна!

Думает ли Он, что покоряющиеся таким образом должны были для этого преодолеть себя?

О! Вовсе нет! Они покоряются потому, что у них в жилах вода вместо крови, потому что это для них легче.

Разве это заслуга — быть спокойным, если это спокойствие в натуре человека? Если бы я могла покориться, я добилась бы этого, потому что это прекрасно. Но я не могу. Это уже не трудность, это невозможность. В момент упадка сил я буду покорна, но это будет не по моей воле, а просто потому, что это будет.

Боже мой, сжалься надо мной, помоги мне, успокой меня! Дай мне какую-нибудь душу, к которой я могла бы привязаться. Я устала, так устала. Нет, нет, я устала не из-за бури, а из-за разочарований!

15 апреля. Чтобы проветрить свою комнату, полную дыма, я открыла окно. В первый раз после трех долгих месяцев я увидела чистое небо и море, проглядывающее сквозь деревья, море, освещенное луной. Я в таком восторге, что невольно берусь за перо. Господи, как хорошо!— после этих черных узких улиц Рима. Такая спокойная, такая чудная ночь! Ах, если бы он был здесь!

Вы, может быть, принимаете это за любовь? Невозможно спать, когда так чудно-хорошо. Подлый, слабый, недостойный человек! Недостойный последней из моих мыслей!

Светлое Христово Воскресенье, 16 апреля. Неаполь мне не нравится. В Риме дома черны и грязны, но зато это дворцы — по архитектуре и древности. В Неаполе — так же грязно, да к тому же все дома — точно из картона на французский лад.

Французы, конечно, будут в бешенстве. Пусть успокоятся. Я ценю и люблю их более, чем какую-либо другую нацию, но я должна признать, что их дворцы никогда не достигнут мощного, великолепного и грандиозного величия итальянских дворцов, особенно римских и флорентийских.

Вторник, 18 апреля. В полдень мы отправляемся в путь к Помпее. Мы едем в коляске, потому что дорога очень красива и можно любоваться Везувием и городами Кастелломар и Сорренто, Администрация, прислуга раскопок — превосходна. Странно и любопытно прогуливаться по улицам этого мертвого города.

Мы взяли стул с носильщиком, мама и я по очереди отдыхали на нем.

Скелеты — ужасны, эти несчастные застыли в самых раздирающих позах. Я смотрела на остатки домов, на фрески, я старалась мысленно восстановить все это, я населяла в своем воображены эти дома и улицы.

Что за ужасная сила эта стихия, поглотившая целый город.

Я слышала, как мама говорила о замужестве.

—Женщина создана для страдания,— говорила она,— даже с лучшим из мужей.

—Женщина до замужества,— говорю я,— это Помпея до извержения, а женщина после замужества — Помпея после извержения.

Быть может, я права!

Я очень утомлена, взволнована, огорчена. Мы возвращаемся только к восьми часам.

Среда, 19 апреля. Посмотрите, до чего невыгодно мое положение.

У Пьетро и без меня есть кружок, свет, друзья, словом,— все, кроме меня, а у меня без Пьетро — ничего нет.

Я для него только развлеченье, роскошь. Он был для меня всем. Он заставлял меня отвлекаться от моих мыслей, играть какую-нибудь роль в мире, и я только и думала, только и занималась, что им, бесконечно довольная, что могу избавиться от своих мыслей.

Чем бы я ни сделалась, я завещаю свой дневник публике. Все книги, которые читаются — только измышления, положения в них — натянуты, характеры — фальшивы. Тогда как это — фотография целой жизни. Но, скажете вы,— эта фотография скучна, тогда как измышления — интересны. Если вы говорите это, вы даете мне далеко не лестное понятие о вашем уме. Я представляю вам здесь нечто невиданное. Все мемуары, все дневники, все опубликованные письма — только подкрашенные измышления, предназначенные к тому, чтобы вводить в заблуждение публику. Мне же нет никакой выгоды лгать. Мне не надо ни прикрывать какого-нибудь политического акта, ни утаивать какого-нибудь преступного деяния. Никто не заботится о том, люблю ли я или не люблю, плачу или смеюсь. Моя величайшая забота состоит только в том, чтобы выражаться как можно точнее.

Пятница, 21 апреля. Послушайте, вот что: если душа существует, если душа оживляет тело, если одна только эта прозрачная субстанция чувствует, любит, ненавидит, желает, если, наконец, одна только душа заставляет нас жить,— каким же образом происходит, что какая-нибудь царапина бренного тела, какой-нибудь внутренний беспорядок, излишек вина или пищи,— может заставить душу покинуть тело?

Положим, я верчу колесо: я остановлю его только тогда, когда сама пожелаю этого. Это глупое колесо не может остановить мою руку. Так же и душа, приводящая в движение все отправления нашего тела, не должна быть изгнана какой-нибудь раной в голове или расстройством пищеварения из-за какого-нибудь омара. Не должна быть изгнана — и изгоняется! Откуда приходится заключить, что душа — чистый вымысел. А это заключение заставляет рушиться одно за другим, как театральные декорации при пожаре, все наши верования, самые существенные, самые дорогие.

Рим. Понедельник, 24 апреля. Я собиралась рассказать весь день, но ни о чем больше не помню. Знаю только, что на Корсо мы встретили А., он подбежал, радостный и сияющий, к нашей карете и спросил, дома ли мы сегодня вечером. Мы дома. Увы.

Он пришел, и я вышла в гостиную и принялась говорить совершенно просто, как остальные. Он сказал, что пробыл четыре дня в монастыре, остальные — в деревне. Теперь он в мире со своими родителями, он будет выезжать в свет, будет благоразумно вести себя и думать о будущем. Наконец, он сказал мне, что я преспокойно веселилась в Неаполе, была по своему обыкновению кокетлива и что все доказывает, что я не люблю его. Он также сказал мне, что видел меня в то воскресенье подле монастыря Ciovanni et Paolo. И чтобы доказать, что говорит правду, он описал мне, как я была одета и что делала,— я должна сказать, совершенно точно.

Вторник. 25 апреля. Мне кажется, что он меня больше не любит. Что ж — в добрый час. И от этой мысли мне становится жарко, у меня кипит кровь, и холод пробегает по спине!

Сегодня вечером против всякого ожидания у нас довольно многочисленное собрание, между другими — А.

Все общество вокруг стола, я с Пьетро — у другого. Мы рассуждали о любви вообще и о любви Пьетро в частности. У него на этот счет отчаянные принципы, или вернее — он теперь так безумствует, что вовсе не имеет их. Он говорил в таком легком тоне о своей любви ко мне, что я не знаю, что и думать. Впрочем, он так похож на меня характером, что это просто удивительно.

Не помню, что тут было сказано, но уже через пять минут мы были в мире, объяснились и заговорили о браке — он, по крайней мере, я большую часть времени молчала.

—Вы уезжаете в четверг?

—Да, и вы меня забудете.

—О, да нет же! Я приеду в Ниццу.

—Когда?

—Как только будет можно. Теперь — я не могу.

—Почему? Скажите, скажите — сейчас же!

—Мой отец не позволил бы мне.

—Но вам остается только сказать ему правду.

—Конечно, я ему скажу, что еду туда для вас, что я люблю вас и хочу жениться, но только не теперь. Вы не знаете моего отца, он только что простил меня, но я еще не смею ни о чем просить его.

—Переговорите с ним завтра.

—Я не смею. Я еще не заслужил его доверия. Подумайте, целых три года он не говорил со мной... Через месяц я буду в Ницце.

—Через месяц меня уже там не будет.

—Куда же вы поедете?

—В Россию. И вот я уеду, и вы меня забудете.

—Ну, через пятнадцать дней я буду в Ницце, и тогда... И тогда мы поедем вместе. Я вас люблю, я вас люблю!— повторял он, падая на колени.

—Вы счастливы? — спросила я, сжимая его голову своими руками.

—О, да! Потому что я верю в вас, верю вашему слову.

—Приезжайте в Ниццу теперь же,— сказала я.

—О! Если бы я мог!

—Люди могут все, чего хотят.

Четверг, 27 апреля. Господи! Ты был так добр ко мне до сих пор, помоги мне теперь, сжалься надо мной! И Бог помог мне. На вокзале я расхаживаю вдоль и поперек — с Пьет-

—Я вас люблю!— воскликнул он,— и я вечно буду любить вас, может быть, на горе себе.

—И вы видите, что я уезжаю, и вам это все равно.

—О, не говорите этого! Вы не можете говорить этого, вы не знаете, что я выстрадал! И я ведь знал все время, где вы и что вы делаете... С той минуты, как я вас увидел, я совершенно изменился: посмотрите хорошенько. Но вы вечно третируете меня! Ну, если я и делал глупости в своей жизни,— кто же их не делал,— этого еще не достаточно, чтобы считать меня каким-то негодяем, каким-то взбалмошным повесой. Для вас я все сделал; для вас я примирился с семьей.

—Ну, это не для меня! Я совершенно не понимаю, при чем я в этом примирении.

—Ах! Ну да потому, что я серьезно думал о вас.

—Как?

—Вы вечно хотите, чтобы вам выкладывали все в подробностях, математически, а есть известные вещи, которые должны подразумеваться, не становясь от этого менее очевидными! И вы просто смеетесь надо мной.

—Это неправда.

—Вы меня не любите?

—Да, и послушайте вот что. Я не имею привычки повторять два раза. Я хочу, чтоб мне верили сейчас же. Я еще никогда никому не говорила того, что сказала вам. Я очень оскорблена, потому что мои слова, вместо того, чтобы быть принятыми, как милость, приняты чрезвычайно легкомысленно и подвергаются каким-то толкованиям. И вы смеете сомневаться в том, что я говорю! Право, вы Бог знает до чего доведете меня.

Он сконфузился и извинился, мы больше почти не говорили.

—Вы мне напишете? — спросил он.

—Нет, этого я не могу, но я позволяю вам написать мне.

—А-а! Прекрасная любовь, нечего сказать!— воскликнул он.

—Послушайте,— сказала я серьезно,— не просите слишком многого. Это ведь очень большое снисхождение, если молодая девушка позволяет написать себе. Если вы этого не знали, то примите к сведению. Но сейчас мы должны садиться в вагон, не будем тратить время на пустые споры. Вы мне напишите?

—Да. И что бы вы ни говорили, я чувствую, что люблю вас, как никогда никого больше не буду любить. Вы любите меня?

Я сделала утвердительный знак головой.

—Вы всегда будете любить меня? Тот же знак.

—Ну, до свидания же,— сказала я.

—До каких пор?

—До будущего года.

—Нет!

—Ну, прощайте же!

И не подавая ему руки, я вскочила в вагон, где уже были все наши

—Вы не пожали мне руку,— сказал А., подходя. Я протянула ему руку.

—Я вас люблю,— сказал он, очень бледный.

—До свидания,— говорю я тихонько.

—Думайте иногда обо мне,— сказал он, бледнея еще больше,— а я только о вас и буду думать!

—Да... До свидания!

Поезд тронулся, и в течение нескольких мгновений я еще могла его видеть; он глядел на меня с таким умиленным видом, что мог показаться спокойным; потом он сделал несколько шагов к двери, но так как я была еще видна, он снова остановился, как вкопанный, потом надвинул шляпу на самые глаза, сделал еще шаг вперед; потом мы были уже слишком далеко, чтобы видеть.

Я была бы в отчаянии, покидая Рим, к которому я так привыкла, если бы около четырех часов, при виде новолуния, мне не блеснула одна идея.

—Видишь ты этот месяц? — спросила я у Дины.

—Да,— ответила она.

—Ну, так этот серп будет прекраснейшей луной через одиннадцать-двенадцать дней.

—Конечно.

—Видела ты Колизей при свете луны?

—Да.

—А я не видела.

—Знаю.

—Но ты, может быть, не знаешь, что я хочу его видеть.

—Возможно.

—Да. Отсюда следует, что через десять или двенадцать дней я снова буду в Риме, столько же для бегов, сколько для Колизея.

—О!

—Да. Я поеду с тетей. И это будет славно; без тебя, без мамы, а с тетей! Мы будем преспокойно прогуливаться, и я буду очень веселиться.

—Хорошо,— говорит мама,— так это и будет, я тебе обещаю!

И она поцеловала меня в обе щеки.

Следующее