Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Статьи Наталия Гвелесиани

Предыдущее

Лицо и маска Марины Цветаевой как зеркало для героя

"Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестой желанною"

(сказка "Аленький цветочек")

"Почему такая свобода во время сумерок? Уверенный голос, шаг, жест. А я знаю: лицо скрыто! Свобода маски. Мне в жизни нужно, чтобы меня не видели, тогда всё будет как <пропуск одного слова>. Исчезнуть, чтобы быть. (Не смерть ли?) —

М. Цветаева

 

Гордость и робость — рoдные сестры,
Над колыбелью, дружные, встали.

"Лоб запрокинув!" — гордость велела.
"Очи потупив!" — робость шепнула.

Так прохожу я — очи потупив —
Лоб запрокинув — Гордость и Робость.

М. Цветаева

"Поэт в России — больше, чем поэт", — эта строка Е. Евтушенко стала формулой способа существования отечественной мысли в авторитарном государстве.

В применении к Марине Цветаевой верно скорее обратное: "Поэт в России — больше, чем человек". Поэт в России — это архетип святости. Что предполагает перевод линейно-горизонтальной духовности социального плана — в вертикаль духовно-религиозную. Это не отменяет способности к социальному служению, но переводит его в плоскость евангельской максимы: "Начни с себя!". Прежде, чем перестраивать мир, следует для начала — изменить себя, а там уж — как Бог на душу положит. Вот эта-то Душа, которой на душу может положить что-то Бог — еще неведомое, но чаемое и искомое — и есть то самое Я (высшее Я), которому пыталась служить Марина Цветаева, ведя, словно сталкер, в неведомые дали неведомых спутников — своих потенциальных читателей — еще не родившихся Свыше и тоже не знающих — что там дальше — в синевато-серой глубине бездонного неба.

Марина Цветаева реализовывала в своей жизненной программе миф о Герое и Драконе, имеющий аналог в христианской легенде о святом Георгии Победоносце и Змие.

На этом пути она претерпевала непрерывные трансформации. Творчество ее — и есть экзистенция таких трансформаций, а также экзистенция ее внутреннего диалога с собой, который полностью открыт перед читателем, которого, по сути, забирают с собой в полет — даже не спрашивая согласия, начиная монолог сразу с верхнего "ДО": с вопросов и чувств наиглавнейших.

Творчество Марины Цветаевой — это не ОТРАЖЕНИЕ чего-то (какого-то внутреннего или внешнего процесса), а сам ПРОЦЕСС, ЖИВАЯ ЭКЗИСТЕНЦИЯ.

Поэтому для тех, кому пришло время прикоснуться к энергетике ее стихов и прозы — не остается зазора между двумя разнородными личностями — личностью автора и личностью читателя. Личность поэта стоит на пороге нашего дома и властно стучит в нашу внутреннюю клеть — клеть Сердца.

Откроем ли мы дверь (внутренние врата)? Или — перекрестившись — сплюнем через левое плечо?

Примем незнакомого гостя как странника, напоим и накормим его и проводим на рассвете или скажем: "Останься!"(?).

Примем за ангела Света? За ангела Тьмы?

Мы так далеки от Фаворского света, безумно далеки от огненного золота Св. Троицы. Над нами — Огнь-синь.

Литературовед и психолог Светлана Лютова, представившая в своих работах духовный путь Цветаевой — как путь индивидуации в терминах и символах психологии глубин К. Г. Юнга, пишет:

"Виртуально (по произведениям) "знакомая" читателю личность поэта, М. Цветаевой или М. Волошина, по сути, представляет собой сложную структуру некогда поставленных ею себе открытых смысловых вопросов, из которых каждый предполагает дальнейшее развитие коммуникации, из которых ни один не закрыт однозначным ответом.

Такая структурированная, но тревожащая неопределённость виртуального "собеседника" имитирует живое диадическое взаимодействие. Художественная коммуникация интериоризуется читателем в форме внутреннего диалога, порождающего специфические коммуникативные эмоции — отторжения или эмпатии (иллюзия часто усиливается осведомлённостью в биографических деталях жизни поэта). Собственно, это и есть психологический механизм "вторжения" инородного субъекта.

Возможное же отторжение его -защитный механизм личности в процессе уже интериоризованного диалога с эрзац-личностью художника. Кажущаяся насильственность чужого "присутствия" (на самом деле такой диалог, разумеется, не может начаться вне потребности личности в переструктурировании её смыслов и без "дозволения" её креативного субъекта), интуитивно понимаемая угроза крушения прежнего образа мира вызывают подчас весьма живую негативную реакцию против автора, давно пребывающего в мире ином. Напротив, эмпатическое принятие эрзац-личности поэта вызывает идентификацию с ним как наиболее эффективный способ переструктурирования собственной смысловой сферы. Чтобы стать "новым собой", необходимо иметь смелость "добить" в себе прежнее, надо возыметь доверие к проводнику в будущее".

Однако Цветаева вовсе не хочет от нас — слепого и властного, насильственного подчинения, не хочет копирования. Ситуация здесь разворачивается по Высоцкому:

"Эй, вы, задние, делай, как я! Это значит — не надо за мной. Колея эта — только моя, Выбирайтесь своей колеей!".

Цветаева пишет в посвящении дочери:

 

Что же это за "змеиная порода", проявление которой предполагает забвение родства?

"Оставь отца свою и мать свою и иди за мной?". Или это — предложение увильнуть от исполнения пятой заповеди, повелевающей почитать мать и отца?

Вопросы — отнюдь не шуточные, от них не отмахнуться, тем более что биография Цветаевой дает пищу для горчайшего нравственно-когнитивного диссонанса.

Вопросы и попытки судить по плевелам между зерен. Они обычно — затрудняют путь даже тем, кто готов к пути. И чаще получается так, что личность Марины Цветаевой — становится Зеркалом, в котором отражается — наше собственное небо, со всеми его пасмурностями и заморозками. Порой — отчужденное от себя, на которое мы проецируем — себя же, таких маленьких, не понимая, что перед нами ПРОЦЕСС ВЗРОСЛЕНИЯ, ЛЕСТНИЦА, что Марина Ивановна — всякий раз уже не там, где сейчас мы, хоть мы и соприкасаемся, любим друг друга душами.

Глядя в Зеркало — можно увидеть — свою ступеньку в невидимой иерархии, найти в ней место.

Остановимся на этом подробней.

А начать лучше — с самого начала. С того, что "Сначала было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог." Но отпавший от Бога человек уклонился с благодатного Пути и приобрел состояние духовной смерти. Состояние это лучше всего, на мой, взгляд, выразил своими словами Ап. Павел, сказавший о внутренних мотивах своего современника — собирательном образе падшего человека- так:

"Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех" (Рим. 7:14-17)

То, что это — не отвлеченные истины — доказывает психоанализ.

Рассмотрим структуру психики человека в терминах К. Г. Юнга.

Человек — это комплекс разноуровневых пластов и глубин психики со своими спусками и подъемами.

Самый ближний к нам уровень — это уровень сознания — являющийся всего лишь надстройкой, верхушкой айсберга над базисом, скрытом от нас в тени бессознательного.

Он состоит из ЭГО, (индивидуальности, нашего "Я" — которое называют в некоторых религиозно-мистических системах низшим) и ПЕРСОНЫ (социальной маски), которая обращена к социуму и посредством которой мы реализуемся в обществе.

Глубже — уже в сфере бессознательного — распложен более глубокий уровень, состоящий из ЖЕНСКОГО или МУЖСКОГО начала.

У женщин это — АНИМУС (теневое мужское начало), а у мужчин — АНИМА (теневое женское начало), которые представляют собой то, что противоположно ЭГО и ПЕРСОНЕ.

То есть женщины имеют в глубине души — скрытую мужественность, мужчины — скрытую женственность.

Еще ниже находится Тень — с вытесненными социально неприемлемыми желаниями и чувствами — причем, не только отрицатальными, ведь живущие, к примеру, в "волчьей" стае могут вытеснить — свое гуманистическое содержание.

Еще ниже — сфера эроса, инстинктов — то, что и называют обычно личным подсознанием ( "ОНО" по Фрейду).

Еще ниже и глубже — сфера коллективного бессознательного с его архетипами.

Под сферой коллективного бессознательного К. Г. ЮНГ с осторожными оговорками подразумевал БОГА.

Юнг включал в нее и Теневой аспект Бога, с чем вряд ли можно согласиться (речь об этом пойдет ниже).

На основе типологии К. ЮНГА литовским cпециалистом Аушрой Аугустинавичюте была создана молодая развивающаяся наука соционика, в которой на основе МОДЕЛИ строения и функционирования психики человека изучаются способы его энергоинформационного обмена с социумом.

Соционики выделили 16 СОЦИОНИЧЕСКИХ ТИПОВ людей, назвав их для простоты и наглядности именами известных личностей, имевших тот или иной тип психики, который считается врожденным. И структура этих типов — является как бы каркасом, скелетом, внутренним стержнем, вокруг которого циркулирует живая энергетика человеческой экзистенции.

МОДЕЛЬ — если представить ее упрощено, не углубляясь в детали,- основана на 8-ми функциях. Все они соотносятся с разными уровнями психики.

Приведу МОДЕЛЬ (энерго-информационную структуру психики) — соционического типа Этико-интуитивный интроверт — "Гуманист" (Достоевский, INFJ), дополнив ее раскладом на ЧАКРЫ — понятия, взятые из индийской Йоги:

1. R — этика отношений. ЭГО. Анахата — сердце. Зеленый цвет. (4-ая чакра)

2. I — интуиция возможностей. ЭГО. Сахасрара — макушка головы. Сиреневый (фиолетовый). (7-ая чакра)

3. L — структурная логика. ПЕРСОНА. Аджна — центр лба. Синий (индиго).

4. F — силовая сенсорика. ПЕРСОНА. Манипура — район солнечного сплетения. Жёлтый.

5. Р — деловая логика. АНИМУС. Свадхистхана — точка на расстоянии трёх пальцев ниже пупка. Оранжевый.

6. S — сенсорика ощущений. АНИМА. Муладхара — крестец, основание позвоночника (копчик). Красный.

7. Е — этика эмоций ИД. (Оно, индивидуальное бессознательное). Вишуддха — горло. Голубой.

8. Т — интуиция времени. Коллективного бессознательное — соответствует энергоинформационным КАНАЛАМ, по которым осуществляется связь с сферой коллективного бессознательного ( Богом).

Воистину точны, буквальны и верны слова Иисуса Христа о том, что в Царстве Божьем — последние станут первыми, а первые — последними. Ибо структура социотипа "Достоевский" — одного из самых "слабых" в плане житейской приспособляемости, "незаметных" соционических типов — соответствует структуре самого гармоничного человека, у которого высшие чакры в наилучшем порядке расположены вверху, в области сознания, а низшие, грубо-материальные — занимают, как и полагается, иерархически подчиненное место.

Психика с такой структурой, по убеждению социоников, была у Ф. М. Достоевского и его лучших героев — князя Мышкина, Сони Мармеладовой,

Неточки Незванова, а также у П. Флоренскиого, Н. Бердяева, А. Платонова, А. Солженицына, академика Д. Лихачева, матери Терезы....

Рискну предположить, что аналогичной энергоинформационной структурой обладал в своем человеческом воплощении и Христос.

И такая же внутренняя структура отличала от мира сего — Марину Цветаеву.

Попробую это обосновать.

Но для начала — одно ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ пояснение.

Соционический тип отражает врожденную структурой личности, — ее врожденные УСТАНОВКИ. Это БАЗИС, ПРОГРАММА, МАТРИЦА, предопределяющая формирования наших идеалов и предпочтений, целей и смыслов. Но РЕАЛИЗАЦИЯ ее происходит не автоматически, все зависит в первую очередь от наших усилий.

Cтруктура психики — это не приобретенная, а ВРОЖДЕННАЯ данность, связанная с КАРМИЧЕСКИ НАРАБОТАННЫМИ особенностями. Это — стартовая площадка в реинкарнации. Это — наш стартовый потенциал, дарование Свыше, которое мы обязаны расрыть и использовать, поле, которое необходимо засеять. И разумеется, не всем — предназначено раскрыть свой потенциал в этой жизни. Но Достоевские сделать это — ОБЯЗАНЫ уже здесь и сейчас, иначе они просто не смогут, их убъет собственая тоска по нереализованности, затопит вселенская скорбь...

Некоторых из этих людей уже с детства снедает смутная тоска по нездешнему. И это не удивительно: Достоевские входят в ЧЕТВЕРТУЮ КВАДРУ — квадру практиков в области высших духовных ценностей. Эту квадру еще иногда называют РЕЛИГИОЗНОЙ.

Разумеется, что к раскрытию своих способностей, данных нам Свыше — призваны абсолютно все люди независимо от своего врожденного типа личности, а иначе бы соционика была аналогом неких фашистских теорий, раскладывающим людей на расы и касты. Все рождены — с надеждой на грядущее спасение. Всем даны — те или иные таланты, которые нельзя зарывать в землю. Но люди с соционическим типом "Достоевский" — имеют особую предрасположенность к тому, чтобы искать единого на потребу, особую внутреннюю миссию учительства собственным примером и выделяются скорее этим.

Социотип Достоевского называют в скобках Гуманистом. И не отвлеченным, а — Психологом, имеющим дело с БОЛЬНЫМИ ДУШАМИ — душами человека падшего, — а падшим человеком с религиозной точки зрения по определению являемся мы все.

Иногда еще социотип Достоевского в более узком смысле слова называют типом Интеллигента, а также типом Писателя-Гуманиста, Гуманитария.

Следует заметить, что версию о том, что Цветаева было этико-интуитивноым интроверотом (ЭИИ, Достоевским), я еще в соционике не встречала. Чаще всего М. Цветаеву относят к социотипу Гамлет — тоже Этико-интуитивному ТИМУ, но только эксравертного типа.

На мой взгляд, безошибочно идентифицировать социотип ЭИИ (Достоевского), различив от ЭИИ ( Гамлета), помогает знание о том, какое большое место занимала в жизни Цветаевой так называемая каркающая интуиция, — так иногда называют в обиходе способность прогнозировать грядущие события, зачастую, трагического толка, связанную с функцией интуиции времени (Т). Такими — принимающими порой мистическую окраску — пророческими способностями Цветаева обладала в полной мере, увязывая это свое начало с образом Севиллы. Не секрет, что Цветаева даже неосознанно тянулась к людям, которые в будущем умрут молодыми, словно желая — дать им то, что будет недодано жизнью. Ведь любовь для нее — это в первую очередь бескорыстная, сострадательная любовь-жалость (вне зависимости от того, дотягивает ли она сама до этого идеала), по сути — материнская любовь к слабым, больным, нуждающимся в двойном внимании и помощи.

Интуиция времени (Т) — у Достоевских находится в самой сильной после ведущей функции позиции — в позиции 8-ой функции, которую еще называют фоновой, так как она работает непрерывно и находится в глубинах психики, связанных непосредственно с коллективным бессознательным (Богом).

Сострадательная же любовь к слабым и отверженным вытекает из неосознанного желания этико-этических интровертов заботиться о других так, как им бы хотелось, чтобы заботились о них. Примерно так, как хотелось юной Марине Цветаевой заботиться о так полюбившемся ей герцоге Рехштадском — несчастном, непризнанном, гениальном мальчике — сыне Наполеона Бонопарта, который безвременно погиб от чахотки, так и не реализовав свое будущее. Что неудивительно. Ведь у Достоевского в область шестой (суггестивной, подпитывающей) функции — попадает сенсорика ощущений. Ранимый, впечатлительный от природы ЭИИ зависит от самочувствия и тяжелых, тягостных эмоций и нуждается в мягкой заботе и поддержке со стороны, и не только эмоциональной, но и конкретной, выражающейсяв заботе о бытовых нуждах. Сенсорику ощущений (S) называют ВНУТРЕННЕЙ сенсорикой — это сфера самоощущения. Тут слабость, утноченность до болезненности, слабая способность к внутреннему покою и кофорту. По этой функции человек получает энергию и подпитку от своего дуала или заказчика ( речь идет о видах взаимодействия с представителями других соционичесих типов). Это женская, материнская функция. Уязвимость которой компенсируется желанием, образно говоря, быть всем — матерью Терезой.

Наряду с портретом герцога Рейхштадского в возрасти 10-тилетнего мальчика, стоявшим в комнате 16-тилетней застенчивой девушки, которую мог смутить даже взгляд собеседника, отчего она предпочитала не смотреть в разговоре в глаза, в пантеон ее ранних богов входил и сам Наполеон Бонапарт, потрет которого также присутствовал в иконостасе на месте православных икон. Вероятно, девушке очень хотелось, чтобы мальчик — возмужал, но так, чтобы не терять своей пленительной детскости и чистоты, возмужал бы — просто взяв стать и волевую сенсорику отца и направив ее на благие цели.

Ведь СЛАБОЙ четвертой функцией у ЭИИ (Достоевского) является — СИЛОВАЯ СЕНСОРИКА, которую обычно эти люди маскируют или компенсируют при помощи ПЕРСОНЫ (Маски). Вот Цветаева и приобрела с годами, тщательно наращивая "мускулы", образ сильной женщины. И только, наверное, перед мужем Сергеем Эфроном, который, тоже, вероятно, был Достоевским, и которого она опекала как брата, Цветаева могла расслабиться и позволить себе написать:

Но чаще мы видим в стихах, посвященных мужу — так сказать, волевой образ того же благородного мальчика:

"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою", — написала и поэтесса Софья Парнок в интимном стихотворении, обращенном к двадцатидвухлетней Марине, у которой уже и самой была дочь.

Путаница возникает по линии интроверсия-эксраверсия. Ибо способности Цветаевой не просто играть по жизни в роль сильной женщины, а БЫТЬ ею, постепенно СБЫВАЯСЬ (проходя путь обретения Самости, индивидуации, говоря терминами Юнга) — порой сильно сбивает с толку. И заставлять принимать за экстраверсию, за выражение шекспировских страстей — совсем другие страсти: страсти сердечно-внутренней — огненной — реальности, которая имеет у Достоевских поистине космические масштабы. А внутри этих масштабов, вихрей и бурь — прячется божественная Тишина:

 

Да и смысл любви Цветаева понимала совсем не в Гамлетовском духе, идентифицируя себя в своих стихах, посвященным шекспировской трагедии, скорее с Офелией, называя ее погибшей, ушедшей на дно совестью Гамлета. У Цветаевой идеал — героической, но жертвенной — не пафостно-жертвенной — а жертвенно-деятельной любви. "Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его.— Остальное — обман, туман", — в письмах и дневниках поэта можно обнаружить немало таких свидетельств ее жизненных установок.

Гениев типировать трудно. И отмечая это, автор одной из соционических статей выдвинул аналогичную гипотезу — о принадлежности В. Маяковского к ЭИИ (Достоевскому). Этот автор пишет: "Да не покажется это странным любителям революционной героики его поэм, нередко благодаря этой героике принимающих его за типичного представителя "веселых" квадр, но поэт Владимир Маяковский был скорее всего ЭИИ выраженно интуитивного подтипа, с сильной ЧИ, усиленной ЧЭ и весьма сильной БИ. Гениев типировать трудно. Признаемся, что на фоне его гремящих стихов "лесенкой" его принадлежность к типу ЭИИ иногда нас и самих удивляет. Но не будем спешить, спокойно взвесим аргументы "за" и "против" — и тогда увидим, что версия ЭИИ все-таки перевешивает версию ЭИЭ (про ЛИИ, ЛСИ, СЛЭ, СЛИ и т.п и не говорим — эти версии, как увидим, еще менее вероятны).

По сути дела, подтип Маяковского был реально близок к границе между ЭИИ и ЭИЭ. Дополнительный акцент на ЭИЭ у Маяковского, конечно, был — прямым тому доказательством героика стихов, а косвенным свидетельством может считаться изрядно большой нос поэта, встречающийся среди этиков чаще всего именно у ЭИЭ. Однако версия ЭИЭ в качестве базовой матрицы его типа все-таки не годится — мешает очень сильная черная интуиция Маяковского, хорошо заметная во всех стихах, в том числе в его любовной лирике. Доминанта черной интуиции прослеживается и в общем бескорыстии, непрактичности и спартанской простоте всей его жизни. Мешают версии ЭИЭ и бьющая в глаза статика стихов наряду с привязчивой, трудолюбивой и ответственной рациональностью самого поэта — случающейся в таком виде скорее у интровертов, мешают и еще более очевидные свидетельства его интроверсии. Вопреки собственным стараниям показательно громыхать с трибуны, в реальной жизни, сойдя со сцены, Маяковский был неуверен и немногословен, что, согласитесь, с образом ЭИЭ не вяжется. Хотя и резко выраженным интровертом он тоже, пожалуй, не был".

Что же касается М. Цветаевой, то известный биограф-цветаевевед Анна Саакянц писала о поэтессе так: "Изображение людских страстей достигали моментами у нее истинно шекспировской силы, а психологизм, пронзительное исследование чувств могли быть сравнимы с плутанием по лабиринту душ человеческих в романах Достоевского. Именно поэтому Цветаевой, как она утверждала, Достоевский в жизни "не понадобился".

Марина Цветаева была — человеком, у которого ум уже от природы был предрасположен к тому, чтобы стоять — воспользуюсь образным выражением Св. Отцов — в сердце, а не в голове ( но это, разумеется, относится только к духовно развитым представителям этого социотипа, так как данный Богом талант надо еще раскопать и раскрыть). Ибо в случае, когда ведущая первая функция представлена этикой отношений (R), а вторая — с помощью которой она в основном и реализуется в мире — интуицией возможностей (I), то это буквально означает — УМНОЕ СЕРДЦЕ, способное мыслить без мысли и видеть без глаз. "Самого главного — глазами не увидать", — эта фраза А. Сент-Экзюпери, ставшая крылатой, точна тут как никогда.

"Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей. И этот мир ее своими углами резал и ранил", — так написал в воспоминаниях о ней Роман Гуль. Сравним с фразой из другой моей статьи о М. Цветаевой: "Детство у Цветаевой — это не место и не время, а способ существования души — единственного подлинного отечества на Земле. Это — ее четвертое измерение".

Еще цитата из моей статьи: " Как тут не вспомнить ненависть к гимназиям и ее неспособность долго в них удерживаться вроде бы никогда не "тупившей", с 6-ти лет писавшей стихи и с 10-ти — дневники Цветаевой и ее собственное признание, что она была "в детстве такая несообразительная, недогадливая" ("Пушкин и Пугачев"). ("Ибо сыны века сего догадливее сынов света в некотором роде". (Евг. от Лк, 16:8). А также учительскую подпись под первым французским сочинением: "Чрезмерное воображение и слишком мало логики", которую она не забыла и даже упомянула в анкете, присланной ей Пастернаком. Наводят на размышления и ее нелады с точными науками".

Весь этот защитно-дуально-штирлецевский каркас в Марине Цветаевой (на мой взгляд, некоторые люди на соционических форумах ошибочно относят Цветаеву к социотипам типа Штирлиц, Жуков или Максим, потому что видят в ней поверхность — сильного и энергичного экстраверта) — защитно-компенсаторный (но дело тут не только в в выдающихся компенсаторных способностях выдающихся людей). У человека была слабая деловая логика, слабая деловая интуиция, он с трудом ориентировался в пространстве — по незнакомым улицам не мог ходить без провожатого. Он не мог вовремя — в житейском смысле — распознавать кто есть кто и что есть что. Распознавал все задним умом (ну ясное дело, впереди ведь у таких людей — ум не в голове и зачастую плетется позади всех). Вынужден был играть роль сильного человека, тащил на себе семью, включая годами не работающего мужа. С бытом совершенно не справлялся. (Дети его не понимали, когда просил помочь, думали, что он их в Золушек хочет превратить, а то и сами низводили ее до уровня Золушки-обслуги). Шел от всего этого вразнос, становился дерзким, не мог терпеть критику ничего не понимающих людей, а понимающих — не было почти ни одного.

Порой превращался в своего конфликтера Жукова ( на одном соционическом форуме в теме о гипотетической возможности применения соционики при диагностики психозов высказано предположение, что накануне болезни измученный стрессами человек становится похожим на своего конфликтера; конфликтером же Достоевского является Жуков, а если он выходит в этом за черту, то психика его раскалывается и его можно порой увидеть спорящим и сражающимся в галлюцинациях со своим конфликтером (человеком с чертами СЛЭ (Жукова), общение с которым Достоевскому противопоказано в силу противоположности их жизненных установок).

Порой в него вселялись бесы-комплексы собственного подсознания (Тени) и он способен был, превращаясь в ненавистного ему "мужчину" — Жукова ( ЛСЭ Жукова еще иногда называют типом идеального земного мужчины — наиболее мужественного в биологическом смысле) и конфликтуя с самим собой, проецировать свой ненавистный детский образ на собственного невинного ребенка, который от природы был заторможен в развитии, деловой логики не имел, зато был восхитительно-музыкален — все время что-то пел. И он этого ребенка — себя — хотел истребить. И неосознанно истребил — отсутствием любви и понимания, силовым прессингом, который способен "придавливать" креативность, способности — в развивающемся ребенке социотипа Достоевский, к которому, по-видимому, принадлежала младшая дочь поэта Ирина, умершая в силу ряда трагических причин — в подмосковном приюте в возрасте четырех лет.

Достоевский ополчался против Достоевского.

Все эти процессы в бессознательном превосходно описал философ и социолог Александр Дугин в своей статье "Археомодерн" в приложении к русскому человеку и России.

Только не надо так пристально вглядываться в механику его структуры — так его можно только сломать, ведь сердце — это не игрушка. "Умом Россию не понять — в Россию можно только верить". Что практически и делают поклонники Марины Цветаевой, веря в Цветаеву вопреки всему.

На православном форуме в Сети, где я открыла тему об отношении Марины Цветаевой к дочери Ирине в свете учения Св. Отцов, поднялась несусветная драка. Прокуроры и адвокаты Цветаевой опьянено рубились друг с другом.

Время от времени туда выходила женщина, которая произносила — выкрикивала, правильнее сказать — только одну фразу: "Грешница, но святая!".

Да! Это парадокс. Но он всего ближе к Истине.

Ибо отражает НЕ ТО, НАСКОЛЬКО ЦВЕТАЕВА ПРИБЛИЗИЛАСЬ К ИДЕАЛУ СВЯТОСТИ, ТО ЕСТЬ БОГОПОДОБИЯ (она могла и безвозвратно пасть на этом Пути), А ТО — НАСКОЛЬКО БЛИЗКА БЫЛА — К НЕМУ ОТ РОЖДЕНИЯ.

То есть мы имеем случай очень трудного, мучительного духовного Пути с многочисленными скорбями и падениями, Пути, в чем-то напоминающем путь Родиона Раскольникова ( тоже, кстати, "Достоевского").

Чем характерен этот путь? Тем, что человек и на краю бездны — задается самыми последними вопросами бытия и не согласен, не может смириться с экзистенциальной пустотой существования того обезбоженного мира, каким обычно удовлетворяется средний человек. Можно сказать, что в его психике уже от природы — нет в активном обороте функций, которые можно бы было использовать для наслаждения этим миром (миром страстей и похотей). Странное, на первый взгляд, утверждение — о человеке, который так сильно отдавался страстям. Однако, внимательно вчитавшись в произведения, письма, дневники Цветаевой, нельзя не заметить, что первичными для Марины Ивановны были, по образному выражению И. Кудровой, другие страсти — "СТРАСТИ ДУШИ". А тот пламень земных страстей, в котором варилась, ища Исхода в Вечность, ее душа — рождался от пламенной жажды Высшей Правды и страшного мученичества от невозможности вырваться из самозамкнутого круга ЧЕЛОВЕКА ГРЕШНОГО, которым, как уже было сказано выше, являемся все мы.

"Ибо не понимаю, что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу — то делаю..." Не всем из нас от этого — так мучительно больно, не у всех у нас от природы — словно нет кожи. Цветаева напишет в письме к Александру Бахраку: "Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, ни-че-го. Всё спадает, как кожа, а под кожей — живое мясо или огонь: я — Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь — даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей... Что мне делать — с этим?! — в жизни"

В cлучае углубления болезненно чувствительности такой человек может превратиться в строгого самурая из стихотворения-песни Ирины Богушевской "С тобой, с тобой" — крайне интровертированного, замкнутого в своем собственном мире человека с разлаженной социальной адаптацией.

Все это очень похоже на поведение героини "Поэмы Конца" М. Цветаевой, и вообще — на поведение по жизни ее лирической героини. Так вынуждена вести себя героиня с мало что понимающими в ней, да и в самих себе, людьми. С теми, кто не видит своего Другого — того, "каким его задумал Бог и не осуществили родители" (М. Цветаева). И ей на внешнем плане приходится играть роль "строгого самурая", "наставника", "учителя", да так, что порой даже поворачиваться к нему спиной и уходить, чтобы любить теперь только издали, страшно тоскуя и мучаясь.

Приведу обширные выдержки из работы С. Лютовой, которая тоже считает М. Цветаеву интровертом:

""Словно о себе она тосковала, с такой страстью вжилась она в судьбу Наполеона! <...> Она просто не жила своей жизнью"123. "Своя жизнь"?! – мёл ветер в столбе апрельской пыли горстку бумажек по Козихинскому переулку, подгонял девочку с Патриарших прудов домой.

"В небесах фиолетово-алых // Тихо вянул неведомый сад" (I, 66).

Каждый день так: медленно бредёшь домой "В тоске вечерней и весенней. // И вечер удлиняет тени, // И безнедёжность ищет слов" (I, 202). Вот узкая комнатка-пенал приняла тебя в свои сумеречные объятия, и лень зажигать лампу, а "В сердце, как в зеркале, тень, // Скучно одной — и с людьми..." (I, 73). Как "раздражают вечный шум за дверью, звуки шагов, <...> собственное раздражение — и собственное сердце" (VI, 42). "Хочется плакать <...>. В жгут // Пальцы скрутили платок" (I, 74). Как " <...> измучена этими длинными днями // Без заботы, без цели, всегда в полумгле..." (I, 97)! Портреты братски устремили со стен взгляды Наполеонов, в них одних обычно жизнь и спасение! Но сейчас предательски пробуждённая хандрой душа скорбно отворачивается: всё прошло, прошло, всё теперь лишь мёртвые краски! Комната обмана... Пустая комната!

А завтра — люди, и смех, и глупые шутки, и "дружеские излияния", и повторение всё той же истории от начала: "Я улыбалась, говорила: "Да-да... Неужели? Серьёзно?" Потом перестала улыбаться, перестала вскоре отвечать: "Неужели?" — а в конце концов сбежала" (VI, 45)... И до конца: "Мне почти со всеми — сосуще-скучно и, если "весело", — то <...> чтобы самой не сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного слова — кроме стольких собственных!" (VII, 704).

Скука, безумная скука душевного одиночества! Хоть выдержать бы его с честью, но нет: весь день отвечаешь шуткой на шутку, болтовнёй на болтовню, задирают — огрызаешься, отбиваешь все поползновения домашних очередной раз вторгнуться в твою комнату-крепость. Захлёстывает, увлекает рутина повседневности. И какая усталость, какое же раскаяние под вечер: "Я могла бы уйти, я замкнуться могла бы... // Я Христа продавала весь день!" (I, 129). Душат слёзы досады на собственное бессилие и на всех родных, вновь втянувших в унылый хоровод обыденности! " <...> жизни я не хочу, где всё так ясно, просто и грубо-грубо!" (VI, 47). "Своя жизнь"?! Вот она — скука и терзания гордости, вечно упрекающей тебя в ничтожестве: сама предаёшь свои "лучшие сны".

Гордость будет мучить до тех пор, пока Цветаева не убедится в невозможности полного отшельничества в миру. И тогда само это "христопродавство" обернётся формой отшельничества, надёжной маской, двойником, подменяющим на людях ту, что давно укрылась в глубинах своей души: "Мой отрыв от жизни становится всё непоправимей. <...>

Свидетельство — моя исполнительность в жизни" (VI, 249), — писала тридцатитрёхлетняя уже Цветаева. " <...> в жизни я лжива (то есть замкнута, и лжива — когда вынуждают говорить)" (VII, 64). В юности Цветаева ещё стремится пробить стены, огораживающие сердца друг от друга. Но это оказывается невозможным". (. Светлана Лютова ).

Ранняя Цветаева, еще не игравшая — так явно, как это развернулось в дальнейшем, — в сильную личность, смотрится как человек, практически не живущий "снаружи", а только притворяющийся — чтобы не умереть от скуки и тоски — находящимся во внешем мире, с внешними — не умеющими общаться ДУШАМИ — людьми — людьми, не думающими о том, как поверхностна их жизнь и как поверхностно их общение, как поверхностна жизнь НА ПОВЕРХНОСТИ — вне Бога, обитающего в клети собственного Сердца и одного только и способного, повернув людей лицом друг к другу, свести их душами.

Выход Цветаева находит в творчестве. Белый лист бумаги становится для нее — идеальным образом для проекции на нее собственной Души, но не своего преходящего, индивидуально-биологического Эго, а Души — как той самой врожденной МАТРИЦЫ, Души, как ПЕРВООБРАЗА, как ЦЕЛОСТНОСТИ, как ОБРАЗА БОЖЬЕГО.

Вот как — нащупывая интуитивно слова для выражения внутреннего экзистенциально-эмпирического и экзистенциально-метафизического опыта и создавая для его адекватного восприятия и передачи личную мифологию — пишет она об этом в своих Записных Книжках:

"Я никогда не напишу гениального произведения,— не из-за недостатка дарования — слово мой вернейший слуга, по первому свисту здесь — нет, и свистеть не приходится,— стоит и смотрит <пропуск одного слова> — не из-за недостатка дарования ни внешнего ни внутреннего — а из-за моей особенности, я бы сказала какой-то причудливости всей моей природы. Выбери я напр<имер> вместо Казановы Троянскую войну — нет, и тогда Елена вышла бы Генриэттой, т. е. — мной.

Не то, что я не могу оторваться от себя, своего, что ничего другого не вижу,— вижу и знаю, что есть другое, но оно мне настолько меньше нравится, я — мое — мой мир — настолько для меня соблазнительнее, что я лучше предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще — просто Плаще — себе".

Ее поэтическое творчество является идеальным энерго-информационным продуктом внутренней экзистенции, которую она ощущала и интегрировала из глубин своей личности, проецируя на образы конкретных — любимых и нелюбимых — людей и черпая энергию из чрезвычайно разнообразной и насыщенной, спрессованной, сжатой в обычном состоянии и посему дающей порой при выражении упругую, мощную от долгого сдерживания силу и глубину, эмоциальной сферы ( этика эмоций (Е) — проходит у ЭИИ — по сильно развитой 7-ой функции, связанной с блоком ИД (индивидуальным бессознательным, фрейдовским "Оно"). Кроме того, в поэзии Цветаевой неуемно бушевали энергии архетипов коллективного бессознательного, дающие дополнительный спектр.

Но остановимся пока на проекциях. Рассмотрим их.

Приведу еще один отрывок из работы С. Лютовой:

"У Цветаевой доблестная амазонка, атаманша, на уровне личного бессознательного преломляется в теневой образ "Маленькой Разбойницы", драчливой, деспотичной и вороватой, известный нам по воспоминаниям недоброжелателей М. Цветаевой и по некоторым её собственным записям (например, НЗК1, 272).

В то же время "бедная женщина" Федра — мачеха, материнский монстр коллективного бессознательного — трансформируется в образ иного рода "бедной женщины" — тревожной матери и непрактичной хозяйки, столь печально составивший львиную долю обыденного имиджа Марины Ивановны.

Будучи интегрированным в эго-сознание, всё опять становится на свои места: образ "сильной женщины" вновь обретает позитивный оттенок, черты же бытовой неприспособленности с самоироничным клеймом Цветаевой "Коробочка" (гоголевская) осознаются как теневые, постыдные".

В переводе на язык соционики, базирующейся — повторим это еще раз — на глубинной психологии К. Г. Юнга, это означает, что у ЭИИ (Достоевского) помимо Эго и его представлений о самом себе, в виде Персоны, помимо сознательной части личности, есть еще и противоположная ей — бессознательная часть, куда вытеснены слабо развитые, но тем не менее, невидимо вкрапленные в психику образования. Таким образованием у Достоевского может стать теневой образ "Маленькой Разбойницы" из сказки Андерсена, которую типируют как главного противника и конфликтора Достоевского — ЭСЭ (Жукова), с его сильно выраженной силовой сенсорикой, направленной на достижения и удовольствия материального плана.

Образ же воительницы Царь-Девы, доблестной Амазонки — покрывает, прикрывает тревожную, непрактичную, плохо справляющуюся с самыми разнообразными стрессовыми ситуациями "слабую" женщину.

Помимо женских фигур с психологически-архетипической нагрузкой, представляющих Аниму (Женскую ипостась ), служащих для подпорки и развития личности, в творчестве М. Цветаевой представлены и мужские фигуры, имеющие аналогичное значение и связанные с архетипической фигурой Анимуса (Мужскай ипостасью). Все мужские персонажи восходят в цветаевской поэзии к двум главным фигурам — Красному Всаднику (Гению) и Белому всаднику (Герою). Две другие фигуры — Героя как идеального мужчины и Учителя (Мудрого Старца) — как справедливо отмечает С. Лютова, выражены слабо и схематично.

На мой взгляд, фигуры Белого и Красного всадников — символизирующие в высшем, трансцедентальном проявлении противоположные аспекты ДУХ А(психопомпа в аналитической психологии — проводника души — с помощью которого индивидуум осуществляет самопознание и приобщается к духовно-религиозным аспектам жизни) — и составляют главную коллизию центрального мифа, который проходит через жизнь и судьбу поэтессы. Это и есть миф о Герое и Драконе, Св. Георгии и Змие-искусителе. А правильнее сказать, это есть центральный евангельский сюжет, проходящий по линии раскола души современного человека, выросшего на европейской культуре — сюжет о Христе и Антихристе.

В православной святоотеческой традиции бытуют представления о том, что спасение души начинается с обнаружения в себе — бесов... Более того, человек, который не увидел своей Тени, не встретился с ней взглядом и не прошел сквозь нее, подвергаясь многочисленные искушения злом, отвергая их и интегрируя тем самых добро — не может в полной мере считаться полноценной личностью. Ведь по словам св. Феофана Затворника, "большинство людей подобны стружке, свернутой кольцом вокруг собственной пустоты". Комментируя это высказывание святителя, митрополит Антоний Сурожский писал: ""Большинство людей подобны древесной стружке, свернутой кольцом вокруг собственной пустоты". Если у нас достаточно честности, мы должны признать, что это очень адекватное описание того состояния, в котором практически все мы находимся.

Тут мы должны пересилить свой ужас и сказать: "Нет, я не отступлюсь, я дойду до точки, когда самая эта мука побудит меня к тому, чего неспособна достичь добрая воля". И действительно, наступает момент, — момент отчаяния, тревоги и ужаса, который заставляет нас обратиться еще глубже внутрь и вопиять: "Господи, помилуй! Господи, я гибну — спаси!" Мы обнаруживаем, что в нас нет ничего, что могло бы дать жизнь, или, скорее, что есть жизнь; всё, что мы называли жизнью, принимали за жизнь, было снаружи, а внутри не было ничего. И мы смотрим на эту пучину небытия и чувствуем: чем больше мы в нее углубляемся, тем меньше от нас остается. Это мгновение опасное, это мгновение, когда нам надо остановиться, задуматься, всё взвесить. Это момент, когда мы достигли первого пласта глубины, того, где в нас зарождается способность стучать в дверь. На том уровне, где мы просто отдыхали от своего ближнего, раньше чем начали скучать, на уровне, где нам просто скучно, а затем и обидно от того, что мы скучаем, на уровне, где мы ёрзаем и тревожимся, а потом приходим в смятение, нам еще нет причины звать и вопить от отчаяния, переполняющего наш ум, наше сердце, нашу волю и наше тело чувством, что если только Бог не придет — я погиб, надежды нет, ибо я знаю, что если я и вынырну из этой бездны, то снова попаду в область призрачной, отраженной жизни, но не жизни реальной. Здесь же — момент, когда мы можем начать стучать в дверь, которая еще закрыта, но за которой — надежда, та надежда, которую Вартимей, слепец у врат Иерихонских, пережил из глубины своего предельного отчаяния, когда мимо проходил Христос".

"Держи свой ум во аде и не отчаивайся", — кратко сформулировал этот посыл Старец Силуан Афонский. О том же пишет в своей книге "Собирание Себя" современный российский философ-религиовед Г. Померанц: "Наша душа после в посмертии оказывается перед выбором, — или огонь просветления, который кажется душе обжигающим, страшным — или нечто вроде болотных огоньков, которые влекут ее в сторону. И, как правило, душа выбирает эти болотные огоньки и не идет навстречу сжигающему огню просветления. Думаю, что об этом говорил в одной из проповедей митрополит Антоний Блюм, из ныне живущих христиан человек, я думаю, самого глубокого духовного опыта и большой интеллектуальной смелости. Он очень самостоятельно толкует многие предметы. В одной из проповедей он говорил, что вообще невозможно попасть в рай, не пройдя через ад. И даже то, что Христос после смерти проходил через ад, Антоний Блюм рассматривает не как "инспекторское посещение", а как некое, хотя краткое, прохождение через очищающий огонь".

Первый опыт прохождения сквозь испытание Огнем М. Цветаева пережила еще в раннем детстве, встретившись в проекциях своего подсознания с персонажем, который выхватывает ее из сферы ее индивидуального "болота", где водятся "утопленники" на на руках которого она взлетает во сне на небо. Это — Упырь. Или детский игрушечный Черт, преображающийся в фантазиях маленькой Муси — в маленькое чудо. Детский Черт — живая оппозиция мира внутренней Пустоты еще ничем, кроме любви и музыки, не наполненного сердца ребенка — внешнему миру житейских страстей с его призрачной полнотой бездумной механической активностью. Это мертвое, стоячее время, символизировал для нее метроном на рояле, за которым девочка вынуждена была проводить лучшие часы своего дня: "Щелк метронома... Есть в моей жизни несколько незыблемых радостей: не идти в гимназию, проснуться не в Москве 19-го года и не слышать метронома. Точно по мою душу идет этот звук! Кто-то стоит над твоей душой, и тебя торопит, и тебя удерживает, не дает тебе ни дохнуть, ни глотнуть, и так же будет тебя торопить и удерживать, когда ты уйдешь, — один в пустой зале, над пустым табуретом, над закрытой рояльной крышкой, — потому что его забыли закрыть — и доколе не выйдет завод. Неживой — живого, тот, которого нет, — того, который есть. А вдруг завод — никогда не выйдет, а вдруг я с табурета — никогда не встану, никогда не выйду из-под тик — так, тик — так... Это была именно Смерть, стоящая над душою, живой душою, которая может умереть — бессмертная (уже мертвая) Смерть. Метроном был — гроб, и жила в нем — смерть". (М. Цветаева "Мать и музыка").

У поэта Марины Цветаевой была очень странная мать. Она была тоже своего рода поэтом — любила все самое возвышенное и романтичное, была прекрасным музыкантом, любившим в рассеянно-мечтательном одиночестве музицировать за роялем и невольно транслирующим в душу жадно следившей за ее звуко-движениями дочери невыразимо-прекрасную Музыку. Кроме того Мария Александровна Мейн — мать Марины Цветаевой — хорошо понимала что такое долг, честь и совесть, самоотверженно помогала мужу И.В. Цветаеву — будущему основателю нынешнего Музея Изобразительных Искусств им. А. С. Пушкина — собирать его бесценную коллекцию. Это она горячо и неуклонно учила детей плыть против течения всего пошлого и больного в мире людей. И это она же странным образом одновременно плыла против течения жизни собственной дочери, как и собственный ее отец в свое время плыл против течения ее жизни, переориентировав ее с поисков жизни в любви на жизнь в долге. Эта талантливая женщина мужественно боролась во все раннее цветаевское детство против течения естественной жизни в собственной дочери. Потому что ВСЕ ТАК ПОСТУПАЛИ — и отцы, и прадеды, и прапрадеды.

Она сажала маленькую Марина на высокий стул перед роялем, ставила на него безжалостно отмеряющий пустые и холодные секунды метроном и обязывала по четыре часа в день отыгрывать скучные гаммы — по два часа утром и по два часа вечером, а бумагу и перо, к которым тянулись руки будущего поэта, безжалостно отбирала, едва завидев на листке поэтические каракули. Достоинств в дочери она словно бы не замечала, а на малейшие шероховатости в характере и развитии ребенка реагировала широким сногсшибательным презрением.

Ее манеры в обращении с Мариной невольно копировала — очень неприятно и карикатурно — и маленькая Ася — младшая сестра Марины.

Собственная мать — первый защитник и проводник в мир людей — от которой зависит все твое будущее — то, с какой стороны ты в первую очередь этот мир воспримешь — превращалась на глазах дочери в Снежную Королеву.

Так в жизни Цветаевой появился Черт. То есть "Бог-Черт" — как называла его маленькая Муся, отказываясь в своей детской неискушенности развести по разные стороны цельности эту сомнительную с точки зрения ее православного окружения двуликую фигуру, который взял и вывел ее однажды к "Памятник-Пушкину", на большую, но одинокую дорогу, подальше от всех этих Снежных Королев. (Как о том поведано в ее автобиографической прозе, и в частности в рассказе "Черт"). Он являлся маленькой девочке в ее грезах о спасителе из жуткой каторги повседневности в виде гладкого черного дога — Черной Собаки. Собачий дог-бог уводил ни в меру привязчивую, ответственную и способную на самоотверженность девочку ("Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака.", — напишет она позже на фронт мужу и клятву свою сдержит) в Жизнь от смертоносного долга без любви — в любовь без ложного долга — долга служить другим людям ценой убийства своего внутреннего ребенка, своей божественно чуткой души.

Однако в детской психике все-таки произошел надлом и иногда Бог-Черт уходил и словно из-под земли у взрослой уже поэтессы вдруг выскакивал его перевертыш — Черт-Бог(то есть сам Черт), который наиболее наглядно отражен в фигуре Молодца из одноименной поэмы.

Ибо мать должна быть матерью, а не Снежной Королевой, Бог — Богом, а не Чертом, друг — другом, а не предателем, Белая Собака — Белой, а не Черной Собакой, а Черная — Черной, а не Драконом.

А то и другое вместе — это лишь временный компромисс и затянувшись, он очень плохо отстреливает. И тогда действительно появляется Дракон. А еще Дракон появляется, когда человек застоялся, ведь Жизнь — это своего рода Дорога цвета Собаки.

Цветаева была ЖЕРТВОЙ духовного садизма. И стала потом по жизни не только заботливой, но и в некоторые моменты странной, страшной, пугающе-преображающейся матерью. Именно потому что была БОЛЬНЫМ РЕБЕНКОМ, БОЛЬНОЙ ДУШОЙ, душевная чистота и таинственная связь с Психеей у которого иногда затмевалась.

Вы слышали такое выражение: "Убивший Дракона (Черта) сам становится Драконом (Чертом)?". Так вот, Черта убить нельзя — его можно только полюбить, что мудро прочувствовала своим детским сердцем знающая все от века Цветаева и запечатлела в своем рассказе "Черт". Полюбить — это и значит убить. Актом Любви его можно вернуть под крыло Бога-Черта.

Детский цветаевский Бог-Черт — это благой, мудрый, нелукавый Бог — взамен прибитого гвоздиками к стенам церквей Черта-Бога, именем которого людей ведут на распятия, и именем которого распяли Христа.

А убить Черта — это, стало быть, и не полюбить, и не убить.

Вы можете сказать: "Христос тоже как сын плотника был обижен жизнью, но не взрастил в себе Черта".

Вот если бы и он взрастил в себе Черта, то это уже был бы не Бог, а — Черт-Бог...

И если спросить меня, то Христос затем на Землю и пришел, чтобы развести Бога и Черта в разные стороны, а для этого их иногда надо свести вместе и хорошенько стукнуть лбами, так чтобы искры посыпались. Но это — для любителей дзен. А для менее эксцентричных людей вполне доступен более мягкий путь, — и его наглядно показывает Христос. Он показывает, какая у людей несусветная путаница с пониманием того, что есть что и кто есть кто. Вплоть до того, что то, что для мира безумие, для истинного христианина — и ум, и жизнь. Причем путаница эта не только в уме, но и на уровне глубинных установок подсознания, на уровне комплексов, на бессознательном уровне. И если бы мы контролировали свое бессознательное, то было бы все проще простого: "Уверовал, покаялся, исцелился. И — никаких тебе больше чертей". А вместо этого, как не пытаешься и веровать, и каяться, а нет-нет, да и сработает сидящая в глубинах психики архаичная модель: "Выпил, украл, в тюрьму".

К примеру, у поэта Сергея Есенина тоже был свой Черт. И назывался Черным Человеком. Который даже стал персонажем его одноименной поэмы. Он являлся к поэту Есенину как милиционер и говорил, что вовсе он не чистый и красивый поэт Есенин, а мошенник и вор, забулдыга и скандалист. И несмотря на то, что в словах его была доля истины, он являлся к гражданину Есенину не для того, чтобы ему эту долю донести и заставить покаяться, а для того, чтобы уверить, что поэт Есенин и вправду мерзавец, а не чистый и светлый за минусом "доли истины" человек — уверить, что Отцу небесному такой человек безынтересен. В петлю Черный Человек норовил его сподвигнуть. И — сподвигнул.

Как часто в суждениях о людях мы следуем за логикой такого вот Черного человека.

И торопимся осудить без всякого духовного рассуждения ту же Цветаевой за странную холодность, проявленную к младшей, отстающей в развитии дочери Ирине, которая погибла в возрасте четырех лет во многом из-за того, что ее некому было любить.

Из писаний религиозных подвижников следует, что когда человек движется к Свету, то Тень его не хочет двигаться к Свету и тогда он должен обернуться и встретиться глазами, лицом к лицу со своей Тенью.

С такой встречи и начинается правильный духовный путь. Это — тонкая работа со своим бессознательным, способы которой в иносказательно-образной форме описывают древниехристианские монахи. И бедные поэты, бессознательно вставшие на глубинно-религиозный путь, но искусством духовной брани не овладевшие, практически обречены на гибель.

В их случае срабатывает модель уклонения с правильного религиозного пути в прелесть (так называют в святоотеческом предании неправильный, горделиво-самонадеянный путь). Схема ее такова: "Сначала приходят ангелы света (а по сути — демоны в личинах ангелов) и рассказывают про твою хорошесть и талантливость, про хорошесть и божественность мира, потом — демоны без всяких личин и поступают с точностью наоборот — выставляют и тебя, и мир полным мерзавцем. И — наконец, являются духи, которые предлагают низринуться в пропасть, убить себя.

А ведь когда уже дело дошло до того, что уже прямо — УБИТЬ СЕБЯ, или всего лучше — чуть раньше, когда ты понимаешь, как много в тебе плохого, а порой и мерзкого, несмотря на то, что мерзкие демоны конечно заметно преувеличили — это РАЗВИЛКА, за которой поворот направо — вверх, ко Христу, или поворот налево — вниз, в пропасть.

Но одновременно те же поэты — могут стать для нас СТАЛКЕРАМИ — - вытягивающими нас из "болотного" тления и уносящими на руках к небу первому — кишащему духами сомнительными, требующими испытания. Увы, (а может быть к счастью), путь этот весьма нелегок, его прокладывают методом проб и ошибок.

Г. Померанц пишет: ""И если говорить о пути масс, то это путь от грубости к пошлости. Если же говорить о пути Гадких Утят, то это путь от тоскующей бездуховности к обретению духовной глубины. Исходный пункт в нашем обществе — это тоскующая бездуховность. И эта тоскующая бездуховность, эта жизнь серого цвета,- она и вызывает стремление к какому бы ни было свету. И если сперва увлекает "огнь ал", то это не прямое зло — его просто надо понять как несовершенную форму все-таки света. Потому что полная опустошенность, такая серость, скука — это именно то, что заставляет действовать не естественным страстям, а страстям извращенным. Масса убийств и насилий совершается просто со скуки, чтобы как-то выйти из этого состояния серости. Когда играют в карты на человеческую жизнь, потому что скучно очень. Так лучше бы все-таки человек волочился бы за девушками самым примитивным способом. Это все же лучше, чем играть в карты на человеческую жизнь.

Таким образом, и элементарные человеческие страсти, самые примитивные, и то, что Цветаева назвала "огнь синь", т.е. огонь слепого романтического вдохновения, куда бы ни повел, — это все-таки с уровня бездуховности некий путь в глубину. И этим он нас и может захватить. Но только когда движутся с закрытыми глазами, есть много шансов попасть в тупик. Или за счет подмены бытия обладанием, так сказать, тупик Люцифера, или через пену на губах в борьбе за высокое, но недостаточно глубоко понятое. И если Люцифер — символ первого тупика, то, пожалуй, тот упрощенный Георгий Победоносец, который украшает знамена наших патриотических сил, символ второго, т.е. змееборец, превращающийся в змея. Ярость битвы в борьбе за то, что им кажется добром — становится началом нового зла. Я все это к тому, что даже к злу необходим экологический подход. Экологи показали, что даже волки (в сказках они — дурное начало) вовсе не так уж плохи. Для равновесия леса и волки нужны. И поэтому идея о том, что какое-то зло можно полностью ликвидировать — это страшно опасная идея. Это именно идея, родившаяся с пеной на губах. Эллиот, английский поэт, драматург, мыслитель, в своих лекциях к побежденной Германии, которые передавались по радио, а потом вышли отдельной книгой в 1948 году в Лондоне, называвшейся "Заметки о культуре", писал: "Идея ликвидации врагов — одна из самых больших ошибок современности. Счастлив тот, кому попался по дороге истинный друг, но счастлив и тот, кому попался достойный и великий враг". Только в понимании врага, как партнера, который просто иначе видит истину, если дело дойдет до духовного спора, и в понимании противника своего как партнера, который видит с другой точки зрения этот предмет, — только так мы придем к подлинному добру, а не к тому, чтобы ликвидировать своих врагов."

В поэмах "На красном коне" и "Молодец" — отражена трансформация необычайно-впечатлительной, стеснительной до болезненности Маруси, не способной изменить долгу и — главное — любви, побуждающей ее пуще всякого страха добросовестно извлекать гаммы из ненавистного пианино подобно трудящейся над бесполезными работой Золушке, столь же добросовестно исполняющий прихоти вздорной мачехи — из девочки — в одухотвореную женщину-воительницу, женщину-Амазонку, которая в своих таинственных глубинах не теряет своей прекрасной, пленительной слабости — слабости Аленького цветочка, но порой вынуждена этот цветок в себе временно скрывать либо нечаянно терять, разлучаясь с ним, как Герда с Каем, холодом Снежного Королевства и льдом красного пожара страстей. Это — воистину адское пламя и оно не греет, а прожигает до глубины души, рискуя добраться до самого сердца, которое вот-вот выронит самое главное — то, чего не увидать глазами...

Сюжет обеих поэм — восхоит к классическому фольклорному сюжету о Красавице и Чудовище. Наряду со "Снежной Королевой "Аленький цветочек" С. Аксакова был одной из любимых сказок Цветаевой. И трансформация, сквозь которую предстоит пройти Маруси, для обыденного сознания воистину страшна.

В поэме "На красном коне" — сам Всадник-Пожар. Он, говоря образно, предлагает героине оставить отца и мать и идти за собой, оставив мертвецам — хоронить своих мертвых. Он поджигает Дом как УБЕЖИЩЕ, как пристанище ложно понимаемого долга и Маруся принимает этот акт с восторгом. Она очарована всадником. Но он предлагает, как истолковывает этот момент С. Лютова — страшный, но необходимый закон сублимации, закон взросления, предлагаемый и психоанализом: "Убей — освободи любовь". Убей себя — прежнюю, не щадя в становлении своей индивидуальности никого на этом свете.

Но беда в том, что в этом случае героине предстоит расстаться с самым дорогим, что есть в ее сердце — с Аленьким цветочком, который символизирует тут кукла.

Выхватив из пылающего пожаром Дома куклу, о которой Маруся успевает вспомнить в самый последний момент, Красный Всадник власто отчеканивает:

"— Я спас тебе ее — разбей, — освободи любовь!". Но сердце огня — снег... Он может таять, но не способен убивать.... И если адское пламя — это лед и пламень, то снег — это нежность, ключ — к Божественному Ребенку внутри.

И вот перед нами разворачивается, подключаясь к сюжетам двух прежних сказок, еще и лейтмотив Золушки из одноименной сказки. Это при том, что Золушка считается в соционике наиболее чистым среди литературных героев воплощением женской ипостаси соционического типа ЭИИ (Достоевского). Муся, чувствовавшая себя в своей семье словно падчерицей при родных матери и сестре, отказывается изгнать из своего любящего сердца нелюбящих ее "мачеху" и "неродную" сестру (этот подтекст может вскрыть каждый, кто знаком с рассказами "Хлыстовки", "Сказка матери" и другими автобиографическими произведениями М. Цветаевой о детстве) и Всадник покидает ее.

И вот тогда-то героиня и обретает мужественность. Она понимает, что имеет дело с сущностью бессердечной — бессердечной в высшем, метафизическом смысле. И обретя собственного коня — символ обретенной силы, — ополчается на супостата, став ему противником. И что же?... В самый последний момент ее, ведущую в праведном гневе в наступление полки, пронзает сердечная боль. Боль как любовь — любовь-жалость к поверженному. Ибо поверженный противник — достоин снисхождения и милосердия. "Обижен, значит, прав", — любила повторять Цветаева свое рыцарственное кредо отношения к униженным и оскорбленным. И это — настоящая Победа, вслед за которой угасает прежний пламень и светлеет воздух. Ибо из плена Тени освобожден, смирен, обласкан и признан своим еще один пласт глубинной Личности. Строки, посвященные этому событию, необычайно выразительны, необычайно сильны переливающейся в них энергией архетипов коллективного бессознательного, которую героине удалось зачерпнуть полный шлемом:

Аналогичный процесс — процесс встречи с собственной Тенью — изображен и в поэме "Молодец", но сюжет здесь жестче. В ней мы видим падение Маруси. Весь энерго-информационнный строй этой поэмы — вызывает отнюдь не чистые, глубинно-романтические эмоции, как то было с поэмой "На красном коне". Видимо, Марусе так и не удалось найти в своей жизни разумного баланса между любовью и долгом (что было камнем преткновением для М. Цветаевой как человека). И позволив-таки Молодцу убить мать, брата, ребенка, а, значит, себя саму (то есть ребенка в себе, что равносильно — по Цветаевой — предательству собственной души), зачарованная им Маруся умирает, а на могиле ее вырастает цветок. Но цветок срывает сердобольный барин и отогревает его, а потом, когда тот превращается в хилую девушку-нежить, возвращая Марусе некое подобие жизни, во время которой ей предстоит родить от Молодца младенца, не посещая при этом три года храм, жениться на ней.... В этой душевной смерти, провалившись в собственную Тень, будучи одержимой ею, Маруся не живет, а тлеет — среди так и липнущей, но чужеродной ей нечисти... В душе ее — кавардак и неразбериха. Наверное, кавардак в ее нетопленном доме в Борисоглебском переулке времен Революции отражает душную и неприглядную атмосферу подсознания, которое порой захлестывало сознание мутным, неосознаваемым желанием сбросить с себя ярмо долга. А долг заключался — в необходимости заботиться на износ в одиночку в голодные и холодные годы о двух малолетних дочерях, одна из которых, чем-то похожая на нее в детстве своей несообразительностью и неуклюжестью, которой так укоряла ее когда-то собственная мать, отсталая в развитии, не говорившая, придавленная материнской нелюбовью и раздражительностью, переходящей, наверное, порой и в вспышки рукоприкладства, — дочь Ирина. Ребенок, который не проявлял никаких способностей, кроме музыкальных, пытаясь что-то петь...

Этому ребенку суждено было стать буквальной жертвой существующего в подсознании матери разлада между самой собой, а может, даже уже и не разлада, а — раскола... Ибо мать должна быть матерью, а не Снежной Королевой и если ее образ двоится, но негативная часть чувств к ней под действием чувств позитивных — уважением и воспитанностью, сочувствием к ее довременно угасающей жизни, — вытесняется в Тень, то это порой отстреливает в дальнейшем еще более резким РАСКОЛОМ ЛИЧНОСТИ НА СОЗНАТЕЛЬНУЮ И ТЕНЕВУЮ. К подобному расколу вели когда-то иудеев фарисеи, предлагая своему народу любить невыдержанного и самоуверенного Иегову — проекцию подсознания древнего иудея, которая исказила Бога до неузнаваемости так, что когда Сын Божий въехал в Иерусалим на осле в образе простого и кроткого плотника, якшающего с калеками и нищими, рыбаками и кающемися мытарями — народ его не то что бы не узнав, а... подсознательно УЗНАВ, кто подсознательно, а кто и сознательно — ОТВЕРГ.

Наверное, Цветаева бессознательно спроецировав на Ирину — свой собственный негативный детский образ — все-таки последовала жесткому закону сего непросветленного мира: закону борьбы всех против всех, который присутствует в наших архаических глубинах в виде мутных и смрадных, стадных страстей.

Этот момент — неприязни к ребенку как к себе самой, — которого она, по ее же собственному признанию брала на руки всего раз 10 за жизнь — проглядывает в ее сне про уже умершую дочь, когда Цветаева испытывает необъяснимую физиологическую неприязнь к поданной ребенком ящерице: "Сон про Ирину.

Держу ее на руках, верней — она меня обхватила (руками за шею, ногами за пояс.)

— "Ну, поцелуй меня!" — Лицо — ее, прекрасные глаза ее темные, золотые волосы,— но веселая! здоровая!

Целует. Взгляд немножко лукавый, как когда на: "Скажи: мама!" застывала с открытым ртом: — "М — а — а —а — а..."

И вдруг подает мне — прямо к губам — какую-то движущуюся тесемочку:

— "Целуй!" — "Брось, Ирина, это гадость!" — "Это ящерица!" — "Какие же ящерицы — зимой?"

(Теперь соображаю.)

Держа ее на руках, испытываю такую остроту блаженства, с которой не сравнится НИЧТО.— Непереносно как-то. (М<ожет> б<ыть> это и есть — Материнство?)

В мягкой форме мы можем лицезреть сей закон в обычном курятнике, где существует куриная иерархия силы и власти, прозванная этологами ПОРЯДКОМ КЛЮВА. Это когда самая старшая и грозная курица в курином королевстве клюет вторую по важности даму, вторая — третью, и так — по цепочке... Так, расширяя круги дозволенного зла, "тяжелый" клюв доходит до цыпленка. Которого разрешается клевать всем... Вот только животные не вносят в такое поведение распоясавшуюся человеческую культуру и сознательность.

Отвести удар от себя, ударив другого. Восстановить нарушаемое равновесия отторгая раз за разом вместе с обидчиками часть себя — часть своей детской, нежной, еще, чистой, единственно-чистой, наряду со свято-материнской — Любви... Наверное, для того, чтобы умилостивить человека с бушующим внутри него пожаром, пожирающим как Кронос собственных детей, которую он назвал Дьяволом, дабы иметь возможность сваливать на кого-то собственный грех, и пришел на землю Христос. Пришел, чтобы показать нам как выглядит настоящий Человек — плоть от плоти Бога Живого, и как надо жить и умирать, полагая душу за други своя.

А мы, ветхие люди, все еще думаем, что это он Бога пришел умилостивить, когда дал распять себя на кресте. Мы думаем, будто Бог — это тот самый Дьявол-садист из коллективного бессознательного иудеев и последующих европейцев, не сумевших достаточно ясно отделить ПЕРВООБРАЗ от ПОДОБИЙ, Чистоту — от собственных проекций, вызванных непрерывными отпадениями от Света Истины и падениями,- вплоть до самораспыления в Хаосе. И разве что праведный Иов, поставленный происходящим в тупик, робко осмелился пожелать иудейскому Богу, чтобы он, наконец, стал Богом!

Христос был — Собирателем Человечества, которому он показал, как надо правильно Собирать Себя.

А путь Собирания, по-видимому, был только один: лечить нелюбовь противоположным: Любовью, искоренять насилие — Ненасилием.

Создавать лестницу-иерархию, противоположную закону кур.

Для этого и лег на наш жертвеник, дабы умилостивить всех нас — Жертвенный Агнец.

Эта глубочайшая, краугольная проблема человечества, не видящего своей Тени и бьющего себя самого хвостом Дракона, породила в 20в такие уродливые явления, как фашизм и сталинизм. И поэтому пусть никому не покажется странными, натянутыми, притянутыми за уши парелелли, которые я провожу между во многом замечательной, по-своему выдающейся женщиной М.А. Мейн — матерью М. Цветаевой — которая обладала незаурядным талантом пианистки и среднестатистическим немецким интеллигентом перед началом Второй Мировой войны. Это были люди, вспоенные из жилы чистой лирики, чистого классического искусства — и только. Им было недосуг до отслеживания противоречивых импульсов собственной натуры, вынуждавших их той же рукой, которой они играли на рояле величественные, героические или сентиментальные опусы Бетховена, Шумана, Вагнера — вести по отношению к тем, кого они считали не дотягивавшими до их прекрасного уровня недочеловеками, отнюдь не сентиментальную политику. Феномен этот хорошо известен психоаналитикам. Это — так называемые горящие угли, которые периодически сыпятся всем нам на голову и камни, которые возвращаются бумерангом. Ибо есть время разбрасывать камни и есть время — собирать их.

И что бы с нами было, не будь в этой кровавой бане, в этой страшной, вышибающей разум буре — Строгого Самурая с его невидимым щитом (сознательно пишу это с большой буквы), который делает вид, что его нет, ибо Свет его очей — только еще больше взнуздывает наших внутренних бесов, умножая страдания и беззакония. И поэтому, распутывая узлы хитрослетнений кармы — нельзя торопиться. Но ищущие Божьей Правды, ее несомнено обрящут и войдут в срок в нужные врата.

Невидимый Бог, который уходит от нас, чтобы прийти, отворачивается, когда хотел бы — повернуться... Он "маленький мальчик — с ним не играют", — так поется в композиции Сергея Калугина, — музыканта, который обращается в своем песенном творчестве к религиозно-метафизической тематике.

Божественная Любовь не знает ненависти. Ее негативным выражением может быть только праведный божественный гнев, который всегда направлен на цели прямые и безусловно благие, как, например, изгнание Христом из храма торговцев, оскверняющих Дом Отца. Поэтому праведный, справедливый гнев по назначению, который никого не убивает, но способен очищать пространство внутри и снаружи, отнюдь не противоречит принципу ненасилия.

Высоким памятником такого праведного гнева в искусстве, направленного на заклеймение несправедливости, являются, на мой взгляд, циклы стихов М. Цветаевой "Белый стан" и "Стихи к Чехии". Замечательно по высокому строю души и стихотворение "Рассвет на рельсах", также пропитанное сдержанным белым огнем:

Душевный настрой и подъем этого стихотворения, особенно в песеном исполнении Веры Евушкиной и Елены Фроловой, не могут не передаваться читателю и слушателю. И эта заразительность была бы невозможна без искренности поэта. Прямо чувствуешь это движение поезда на рельсах со все нарастающей скоростью. Россия — это поезд, который от наших незаметных, но ощутимых усилий — "покаместь день не встал и не вмешался стрелочник"- набирая скорость и усиливая обороты внутренних вибраций отрывается от Земли и превращается в небесную Русь... И весь этот ритм и напряжение проносятся перед внутренним взором — как в главной мечте 16-тилетней Цветаевой о том, чтобы жизнь в каждый миг времени была яркой и достойной. Чтобы каждый миг был — как жизнь. И жизнь бы и состояла из таких спресованных мгновений.

Из писем к студенту П. Юркевичу (1906г) гимназистки М. Цветаевой:

""Идти против — вот мой девиз! Против чего? спросите Вы. Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось государственной религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет претворен в жизнь, против, против, против!"

"Одна противу всех" — одна за — всех в условиях, когда все — не готовы быть за одного. ПРАВДА ЭТОГО ОДНОГО, — вот один из ведущих глубинных мотивов цветаевской поэзии. "Без меня — народ неполный", — сказал устами своего юродивого героя Юшки еще один "Достоевский" — писатель в чине дворника при Литературном институте Андрей Платонов. А ведь это принцип, входящий в православное понятие Соборности, без которого оно неполно.

Принято думать, будто Цветаева прошла по жизни со знаменем индивидуалистического бунта, а то и богоборчества. Но все было — ровно наоборот. Марина Цветаева бунтовала против стадного инстинкта масс, втаптывающих в грязь Личность. А Личность — тем более личность со всем ее глубинным объемом, — это намного больше, чем индивидуальность, больше, чем социальная личность. Цветаева настолько все понимала, что еще в 1934г спустя год после прихода к власти еще не столь распоясавшегося Гитлера и за 3 года до начала жесточайших массовых репрессий в СССР написала прозорливые стихи:

А еще не так уж редко принято думать, будто М. Цветаева была в чем-то хуже так называемых "обычных" людей, которые широко открывают глаза и отплевываются, когда слышат, допустим, о мотивах инцеста в поэме "Федра". Видимо, эти люди еще не познакомились со своим альтер-Эго и не знают о теневых аспектах всех архетипических фигур и всех разновидностей земных любовей.

Большинство из нас отличается от Марины Цветаевой скорее теплохладностью, которая не позволяет нам копать вглубь Себя и искать тот тонкий, нежный аромат семени, из которого может вырасти на почве, покрытой скорбями и трудами — Аленький Цветочек с его тихим сиянием, которое проникает сквозь стены и замки. А самые лучшие цветы, как известно, растут "из сора" и никто не может взять на себя право отделять до времени зерна от плевел на засеянном Богом чужом поле, занимаясь чужими соринками или даже, быть может, бревнами. Свидетельство же этому — наши нецветочные дела.

Я даже могу попытаться доказать свою мысль путем сравнения глубинной психологии К. Юнга и экзистенциально-глубинной философии М. Цветаевой, отраженной в ее эссеистике.

Психология Юнга, а уж тем более фрейдовский психоанализ, не выходящий за пределы эмипирического, в конечном итоге упирается в ту же стену, от которой пытался оттолкнуться — в индивидуализм. Западный исследователь Джеми Моран пишет в книге "Православие и современная глубинная психология":

"Для христиан принципиально важна противоположность добра и зла, и такое отношение к этому основано на предупреждении Господа, что нельзя одновременно служить Богу и дьяволу. Даже в китайской философии, к которой так симпатизирует профессор Юнг, хотя и не отвергали существования зла, но обязательно принимали во внимание и существующее в мире добро. Так, например, по мнению Конфуция, зло существует не в царстве Бога, а является в злых людях и ограничивается только настоящим миром явлений; между тем как добро, несомненно, имеет вечную ценность, потому что добродетельные люди даже и по смерти своей не перестанут существовать, а переселятся на небо и будут там вечно находиться в присутствии Бога.

Для Юнга добро и зло "спаяны в пламени". Обособление заканчивается в момент обретения индивидуальности, которая находится на границе сознания и бессознательного и является соединением всего разъединённого, совершенной гармонией добра и зла, осуществлённой в личности и в мире, которому она принадлежит. У Юнга человек должен стремиться к обретению самости через слияние со своим низшим Я (Двойником, тенью), через избавление от совести и усиления эгоизма, то есть путь индивидуации".

В духовной иерархии, которую выстраивает Цветаева в своей блистательной статье "Искусство при свете совести", а также в других лиро-философских произведениях, все совсем по-другому.

Остановим внимание на малоисследованном и недооцененном эссе "Письмо к Амазонке", написанном поэтом уже в зрелый период своей жизни в 1932-34гг. Но подойдем к нему издали — из темы Белого Всадника и Молодца, которые образуют не столько оппозицию, сколько взаимно переходят друг в друга, претерпевая вместе с индивидуацией героини ряд трансформаций. Белый Всадник как будто растет, а Молодец — убывает. Но в следующий момент Молодец возрождается снова, да еще и приводит с собой новый легион. И это — отражение внутренней правды глубинной реальности, которая неподвластна одним лишь собственным усилиям. Оружие против него уникально — это Аленький Цветочек. Но оно — только КЛЮЧ к СЕРДЦУ БОГУ, поскольку нам необходим Заступник и Защитник, своими силами — нам с собой не справиться. Ибо Тень появляется в результате вытеснения как всего самого лучшего, бескорыстного в данной нам от рождения натуре, так и неблаговидного, привитого не только личными проступками, но и неблаговидными чертами, запечатленными в генетике человека в ходе общей эволюции. И она затмевает и искажает голос Бога, затмевает чистоту божественного пламени коллективного бессознательного.

Тень — это не Теневая сторона Бога, как полагают некоторые адепты всевозможных религий и верований. Она — не насылается на нас Богом в наказание за грехи. Тень — это возвращающиеся к нам зажатые в наших зубах наши "люблю" и "ненавижу", наши преходящие, еще плотские — любовь и ненависть. Ибо ненависть и жестокость свидетельствуют о том, что Любви еще нет, так как Любовь, когда она есть, не делится в самой себе. Божественная Любовь-Агапе не знает ненависти. Божественным аналогом ненависти является только праведный гнев, как о том говорилось выше, который не убивает и не бьет, а только — срывает с нас маски, а бьем, оказавшись без защиты — мы сами себя — ибо в этом случае нам на голову сыпятся наши же горящие угли.

Но Бог, как говорят Св. Отцы — несправедлив. Милость его превосходит жажду праведности и справедливости и он способен заслонить осознавшего свою греховную беспомощность человека от последствий Закона Бумеранга. А пока что Он — держит Щит, который сдерживает напор последствий наших же беззаконий и ждет, когда мы опомнимся.

Поэтому Белый Всадник и Красный Всадник, Белый Всадник и Молодец — представляют собой временную оппозицию, свойственную душе еще больной, расколотой. Обретение же цельности изымает из оппозиции Тень и Белый Всадник остается один — всадник, блистающий божественно-лучезарным, Белым огнем, который есть Мир и Любовь.

Возможен ли такой исход? По мнению К. Юнга — нет. Он считает, что психика изначально разведена на противоположности как залог и стимул развития и в то же время способ поддержание стабильности внутреннего гомеостаза. Для простоты Юнг называет такой конгломерат внутренней противоречивости термином "четырёхкомпонентный дуализм". И даже полагает, что Догмат Св. Троицы необходимо дополнить четвертым компонентом — компонентом несколько обезличенного и прирученного, умиротворенного в результате психотерапевтических процедур Дьявола (назвав его каким-нибудь более приемлемым для сознания именем).

Попытка изъять четвертый компонент, связанный с злом, по мнению Юнга, приводит к слому психики. Монада, Самость — обязательно включает в себя этот четвертый компонент, без него обретение целостности на пути индивидуации — невозможно.

Совершенно верно. И верно отражает ту истину, что человек не может быть одиноким творцом своего спасения, он должен опираться на Руку Бога, который в итоге оказался у Юнга вынесенным за скобки. Что невозможно человеку, возможно — Богу.

Путь к Самости без Бога — это путь к индивидуации с Сатаной, если говорить прямым текстом. Это путь опять-таки в никуда, который отыграется в дальнейшем очередными, нарастающими, как снежный ком, катаклизмами.

Самость, Монада, Атман, Новый Адам, божественная Личность — это на самом деле названия световой реальности, которая невозможна без участия Св. Духа. это — ЧУДО ПРЕОБРАЖЕНИЯ, аналог которого мы видим в Чуде появления Света на Горе Фаворе. Преображение личности в голую Психею в Св. Духе — вот заключительный, выводящий за пределы четырехмерного дуализма, этап личностной трансформации.

И все это интуитивно чувствовала и пыталась передать в своем творчестве, создавая свою личную мифологию, М. Цветаева.

В "Письме к Амазонке" она выдвигает ряд основополагающих моментов на пути индивидуации и показывает их несостоятельность в случае, если душевно-духовные поиски проходят в стороне от Бога:

1. Любая любовь, которая не имеет своим концом Бога — является противоестественной.

"Раз и навсегда: Богу нечего делать в плотской любви. Его имя, приданное или противупоставленное любому любимому имени — мужскому либо женскому, — звучит кощунственно. Есть вещи несоизмеримые: Христос и плотская любовь. Богу нечего делать во всех этих напастях, разве что избавить нас от них. Раз и навсегда им сказано: "Любите меня, Вечное. Все прочее — суета". Неизменная, неизбывная суета. Уже тем, что я люблю человека этой любовью, я предаю Того, кто ради меня и ради другого принял смерть на кресте другой любви".

То есть такая вещь, как любовный союз, не преследующий духовные цели или цель деторождения, является блудом. Что полностью согласуется с Евангелием. А ведь Цветаева никогда не говорит умозрительно, руководствуясь чем-либо лишь потому, что "так принято" или "написано". ("Что скажут люди" не имеет никакого значения, не должно иметь никакого значения, ибо все, что они говорят, сказано зло, все, что они видят, увидено злобно. Злым глазом зависти, любопытства, безразличия. Людям нечего сказать, они погрязли в зле").

2. "Нельзя жить любовью. Единственное, что живет после любви — это Ребенок".

Слово "Ребенок" у Цветаевой тут — с большой буквы. Образ этот так многомерен, что требуется специальная работа, чтобы его осветить. Я не буду здесь углубляться в эту большую и крайне важную, интересную тему, а скажу кратко, что Ребенок — это в метафизическом смысле Божественный Ребенок: образ Бога и источник Жизни в глубине нашего сердца, и источник этот — отнюдь не умозрительный, его необходимо ощутить физически.

3. Ребенок пребывает внутри нас изначально. "Ибо Ребенок есть врожденная данность, он в нас еще до любви, до возлюбленного. Это его желание быть раскрывает наши объятья." И наш долг — родить его. То есть родиться Свыше. (Нам самим).

А к этому — нет иного пути, как любовь к другим, а не себе, маленькому....

Цветаева замечательно изображает этот момент через метафоры и аналогии любви двух женщин — Старшей и Младшей, как бы играющих в дочки-матери.

Что заставляет Младшую приникать к груди Старшей?

"Ей хочется любить — но... она любила бы, если бы... И вот она в объятьях подруги, прижавшись головой к груди, где обитает душа".

"Тут — ловушка Души. Попадая в объятья старшей, младшая попадает не в ловушку природы и не в ловушку любимой... Она попадает в ловушку Души...."

"Боль — это измена своей душе с мужчиной, своему детству — с врагом. А здесь врага нет, потому что — еще одно я, опять я, я новая, но спавшая внутри меня и разбуженная этой другой мной, вынесенной за пределы меня и, наконец, ПОЛЮБЛЕННОЙ". (курсив М.Ц.)

Отметим, что мужчины тут — это не психофизиологический мужчина, а образ — затемненного, грубо-плотского существа, неспособного любить Души — это сам Ветхий Адам, противоположный изначальному Адаму Кадмону или Новому Адаму, который может появиться только в результате Чуда Преображения. Таким "мужчиной" может быть и обыкновенная, слишком подвластная плотским инстинктам женщина.

Поэтому сама по себе любовь двух более утонченных существ — в данном случае двух женщин — не более противоестественна, чем обычный грубо-плотский, по сути — блудный союз — мужчины и женщины, если они не связанны духовной любовью, исключающей плотскую связь. (Тут имеется ввиду идеал совершенного союза и это не догма, которую необходимо воплотить немедленно в еще неочищенной от страстей и противоречий собственной жизни, а руководство к действию по мудрому и постепенному выходу из тупиков и противоречий).

Более того, такая любовь, ищущая в любви душу, даже естественней в случае двух данных женщин.

А теперь вернемся к цветаевским образам еще раз.

Итак: ""Боль — это измена своей душе с мужчиной, своему детству — с врагом. А здесь врага нет, потому что — еще одно я, опять я, я новая, но спавшая внутри меня и разбуженная этой другой мной, вынесенной за пределы меня и, наконец, ПОЛЮБЛЕННОЙ".

Теперь, кажется, мы наконец, уловили и уяснили цветаевский смысл.

Обратим внимание — здесь изображен процесс индивидуации, процесс синтезирования и послойной интеграции в Эго своей глубиной сущности.

Но как далеко может продвинуться это процессс? Ровно настолько, насколько не встанет на этом таком прекрасном и действительно необходимом на первых порах ТУПИК из нашего Эго и его теневых проекций.

"Но младшая хочет не быть любимым ребенком, а иметь ребенка, чтобы любить, — пишет Цветаева.

Она существо, "которому больше хочется иметь ребенка, чем любить. Которое больше любит своего ребенка, чем свою любовь."

Любовь к интегрированным граням своей индивидуальности и ее проекциям на любимых людей, в частности, на образ матери в лице любимой, под любящим взором которого мы расцветаем, распускаемся изнутри, как бутон — только этап на пути и затянувшись, исчерпывает себя.

В случае обычной гетеросексуальной пары этот период влюбленности исчерпывает себя — рождением биологического ребенка, которого развитые родители способны полюбить уже более бескорыстной любовью, видя в нем существо, хоть и рожденного из себя, но — самостоятельное, с самостоятельной душой и судьбой, о котором необходимо заботиться в поте лица, забыв наконец о себе и обретя через это значимого Другого, обретя Мир вне себя. (Опять-таки, здесь берется идеальный случай гармоничной родительской любви, которая, опять-таки, возможна только при сотрудничестве человека с Богом).

В затянувшемся же плотско-душевном союзе, который не переходит на уровень духовно-агапической любви по образу духовно-душевной любви-дружбы Иисуса и Иоанна, начинаются внутренние противоречия, включающие проекции на образ любимого человека образа врага, например, образа Мачехи (Снежной Королевы) — теневого аспекта непросветленного материнства, когда мать выступает в негативном образе эгоистического существа, которое тормозит, заедает взросление дочери или сына.

Через проекции такого рода, видимо, прошла и сама Цветаева. В цикле стихов "Подруга", посвященных поэтессе С. Парнок, отношения с которой отражены в "Письме к Амазонке" никак не в грубо-документальном, а трансформированном, художественно преломленном виде, из чего следует, что гипотезы о фактической составляющей союза двух неординарных женщин по большей части несостоятельны, образ Подруги двоится — на мать и Снежную Королеву. (Как двоится в автобиографической прозе Цветаевой и образ собственной матери).

И вот Младшая находит выход из типика в том, что уходит к мужчине, чтобы родить собственного биологического ребенка. А Старшая... Старшая, вероятно, превращается в годами, продолжая идти вглубь Себя — в ту самую Самость, Монаду Юнга. Но конец этот — печален. На земном уровне — это до времени состарившаяся, закрывающаяся от всех, укрывшаяся от всех в собственных глубинах, отгороженная даже от пугающихся ее на улице детей женщина, которая стала для окружающих живой тенью. Зато внутри нее — цветистый Остров:

"Этот Остров — земля, которой нет, земля, которую нельзя покинуть, земля, которую должно любить, потому что обречен. Место, откуда видно все и откуда нельзя — ничего.

Земля считанных шагов. Тупик.

Та Великая несчастливица, которая была великой поэтессой, как нельзя лучше выбрала место своего рождения... Она обитает на острове. Она создает остров. Самое она — остров. Остров, с необъятной колонией душ.

Остров. Вершина. Сиротство".

Цветаева объясняет, почему это так: "Природа так же ненавидит монастырь, как и остров, к которому прибило голову Орфея. Она карает нас вырождением. Но в монастыре у нас есть Бог, чтобы просить о помощи, на Острове же — только море, чтобы утопиться".

Все верно! Самореализация без опоры на Бога, — слишком большое богатство, чтобы войти с ним в Царствие Небесное. Его необходимо сначала отдать нищим, то есть только-только вступающим на духовный путь, а взамен попробовать стяжать "нищету духа", позволяющую увидеть свою малость перед величием Бога, увидеть себя — как малую частицу Бога. Ведь уравнивание Творца и Творение, Творца и Тварь, как это делает Юнг, равносильно некоторым гностическим ересям в раннем христианстве.

И все же сам дерзновенный порыв объять необъятное — высок и благороден, хоть и тщетен при своей незавершенности. Благороден порыв познать человеческую Душу:

""Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины!.. Седые волосы, сметающие лицо с лица Земли. Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтобы понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо".

Каков же земной — тоже еще несовершенный — прообраз небесной любви? Какую любовь можно назвать в контексте цветаевского эссе подлинной, называемой здесь любовной любовью ( в других ее текстах словосочетание "любовная любовь" может иметь другой смысл).

"Любовная любовь — детство. Любящие — дети. У детей не бывает детей.

Юные и старые, они более всего — душа. Все остальные, являющие тело, не относятся к ним, относятся не к ним или пока относятся".

Так говорит Марина Цветаева, которая, видимо, отождествляла себе с "великой любовницей, ищущей в любви любовную любовь и прихватывающей свое добро всюду, где его находит".

Всю жизнь она искала благодарных и податливых учеников — благородных мальчиков с еще чистыми, юными сердцами — которых она видела "такими, какими их задумал Бог, но не осуществили родители" и стремилась помочь им осуществиться, проецируя на них трансцедентный образ Божественного Ребенка и предлагая себя в качестве "матери". Но люди обычно — ее не понимали... Да и она себя — не всегда понимала, ведь сердце у нее значительно перевешивало голову и порой сбивалось, смущалось, падало камнем вниз или возносилось. Сердце и себя — не всегда понимало. Сердце взлетало и падало, падало и взлетало...

Проблески понимания демонстрировали лишь некоторые родственные души — души прирожденных поэтов-детей, связанные между собой и сквозь "расстояния, версты, мили" проникающим поверх телеграфных проводов кастальским духом чистой Поэзии — М. Волошин, Б. Пастернак, Рильке... В эссе "Пленный дух" Цветаева приводит собственные слова А. Белого о ее — удивительности, о главной ее — скрытой от глаз — особенности: ""Дайте мне просто быть счастливым. Потому что сейчас я — счастлив, потому что от нее — всегда сияние. Господа, вы видите, что от нее идет сияние?.. Сияние и успокоение. Мне с ней сразу спокойно, покойно. Мне даже сейчас, вот, внезапно захотелось спать, я бы мог сейчас заснуть. А ведь это, господа, высшее доверие — спать при человеке. Еще большее, чем раздеться донага. Потому что спящий — сугубо наг: весь обнажен вражде и суду. Потому что спящего — так легко убить! Так — соблазнительно убить! (В себе, в себе, в себе убить, в себе уничтожить, развенчать, изобличать, поймать с поличным, заклеймить, закатать в Сибирь!)".

Обращаясь к дорогим людям, Цветаева часто называла себя — самой Психеей. Иногда — голой Психеей. И даже порой — ободранной...

Психея ведет происхождения от слова "психе" (душа) и первоначально, при появлении в 18в психологии как науки предполагалось, что это будет наука о о сущности, месте пребывания, свободе и бессмертии души. И. Звягин пишет: ""Психея представлялась в образе бабочки, то вылетающей из погребального костра, то отправляющейся в Аид. Иногда бабочка прямо отождествлялась с умершими. По Пифагору Психея питается кровью; кровь — "седалище души". Психея представлялась и как летящая птица, в виде орла, устремляющего ввысь свой полёт. Однако Апулей закрепил образ Психеи как молодой девушки с крыльями бабочки. Будучи хрупкой и беззащитной, бабочка является символом недолговечности, краткости жизни и счастья, непостоянства, а бабочка, летящая на огонь, — символ гибельного, но неодолимого влечения, но Психея стала олицетворением того, что хрупкая душа-бабочка, пройдя огонь, достигла своей мечты, не смотря ни на что.

В веках этот мотив повторялся. В России эта прекрасная история передавалась из поколения в поколение. Записал ее известный русский писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791 — 1859)... Эта с первого взгляда, детская сказка на самом деле является отблеском творения древних греков. "Аленький цветочек" воссоздает лейтмотив "Эрота и Психеи" в сознании русского человека... если греки представляли, что хрупкая душа Психеи нашла свою любовь, то в русской интерпретации молодая девушка вернула красоту чудовищу и сохранила любовь к нему, продемонстрировала искренний альтруизм и самопожертвование. Психея была одержима желанием, мечтой достигнуть собственного совершенства, в то время как ее русский аналог достиг любви, безвозмездно сохраняя чужую душу и красоту... Многие писатели повторяли в своих работах историю "Эрота и Психеи", но никто из них не передал хрупкости "Аленького цветочка" так, как передал его русский народ".

А еще Цветаева, — если вновь вспомнить соционику с ее определением социотипа ЭИИ (Достоевский) как Психолога, стало быть, того, кто занят Психеей, наверное, лелеяла тайную наждежду, что кто-то из этих мальчиков с нежными сердцами окажется одновременно сильным и надежным спутником, на которого она, наконец, сможет опереться в своих многочисленных жизненных трудностях. И образ этот должно быть напоминал ЛСЭ (Штирлица) — ее соционического дуала — на которого очень похож Володя Алексеев из ее лучшей прозаической вещи "Повесть о Сонечки", которого она называла мужской частью своей души.

Однако в реальной жизни Цветаевой приходилось брать Штирлицевскую половину нагрузки на себя, исчерпывая до времени отпущенный ей запас молодости. И эта преждевременная физическая и психическая исчерпанность, — а под конец жизни Цветаева уже была на физическом плане очень уставшей, с измученным внешним видом женщиной, существование которой протекало в основном между столом кухонным и столом письменным, — совсем не случайна. Ибо Молодец, которого Маруся так и не назвала по имени, так и не прокляла в своем сердце из жалости ли, из тайной ли симпатии ко всему заблудшему и проклятому, который был связанный Белым всадником ради ее любящего сердца уже на самом входе в алтарь, мог взять реванш... И Цветаева торопилась передать эстафету высокого рыцарства сыну, которого даже назвала Георгием в честь своего любимого святого, проецируя на него образ Божественного Ребенка больше чем на кого бы то ни было и заботясь о нем с лихорадочным невротизмом матери, искупатющей ко всему прочему — грех перед младшей дочерью. В своем самопожертвовании — отчаянном самопожертвовании вразнос — Цветаева дошла до физического предела, добровольно уйдя из жизни скорее всего затем, чтобы прикрыть сына от Системы с ее НКВД, державшим его на мушке из-за родства с "писательницей-белогвардейкой."

В год своей гибели Цветаева записала в черновой тетради: "Еще одно: про мою пресловутую гордыню. Одаренную всеми дарами — дочь неба — бросили с седьмого из них (небес) в самую базарную гущу в живой комок хозяек и служанок. И в ответ на все мои усилия:

— Разве так продают? — Я не умею продавать. — Разве так покупают? — Я не умею покупать. — Разве тЮк метут?.. — Я нХ... Почем я знаю кЮк метут? У нас там не мели... — Где — у вас? — В Эмпиреях.

Ведь я на этот возглас — вызвана. Это моя последняя оборона..." (24 января 1941)".

Г. Померанц выстраивает иерархию русских поэтов в плане их высоты и чистоты их горения следующим образом: "Пока сохраняется стержень отрешенности, помрачение духа в действии, отрыв от целого невозможны. Это первый круг, рублевский. В жизни обыкновенных людей возможно только приближение к рублевскому кругу, но приближение возможно. Я вижу его в поэзии Матери Марии. Гении золотого и серебряного веков, даже самые светлые, чаще пребывают на других уровнях. Надо оговориться, что ни один поэт не прикован к ступени, на которой естественней себя чувствует. Он временами поднимается над ней, временами опускается. Светлые поэтические гении обычно поднимаются до преддверия рублевского круга и на мгновения в него заглядывают. Ну, примерно, у Пушкина: "Куда б не торопился ты, хоть на любовное свиданье, все же остановишься невольно, благоговея богомольно, перед святыней красоты."

Вот такое незаинтересованное восприятие женской красоты как символа красоты божественной есть то мгновенное прикосновение того высокого духовного уровня, которое страстной натуре Пушкина доступно было только в иные какие-то моменты, но эти моменты он ценил и умел запечатлеть в своих стихах. Преимущественная сфера наших поэтов ниже: там, где стержень отрешенности утрачен, а страсти ведут к помрачению. Оно, впрочем, неглубоко. Время от времени возобновляется ток из бесконечного и как бы заново проходит по обмоткам магнита, намагничивая железный брус. Сколько б не возмущался Сольери, очевидной справедливости в этом действии благодати нет. Пастернаку она была дана за его вечное детство. Еще ниже уровень бурных гениев демонических страстей. Ниже не в смысле творческой силы, — в смысле творческой силы это, быть может, самое высшее искусство. Уровень любви Маруси к молодцу или негодование, ставшее ненавистью. Страсти, как пожар, оставляют после себя пепелище, и четвертый уровень — это безжизненный пепел, серая скука, тоска. Серый цвет также приходит на ум, как синий — в цветаевском письме Пастернаку, которое я вам уже читал. Рублевский круг — бел. Третий уровень синь, четвертый сер, с багрянцем. "

Огнь-синь, в которую унеслась Маруся вместе с Всадником, заслонив Молодцу вход в Алтарь своим беззащитно-любящим сердцем и вновь обратив его в Доброго молодца на коне (который мог опять стать перевертышем, возобладай вновь в Маруси адский пламень страстей) — это еще не Белый Огонь. В православии — это скорее уровень прелести. Однако не будем судить слишком строго. Тот же Г. Померанц так развивает свою мысль о духовной иерархии поэтов уже в отношении к Цветаевой: " Если вы действительно поднялись на уровень того, что Цветаева называла "огнь бел", то есть чистотой любви к Духу, то вы просто естественно, без всякой борьбы с прелестью увидите коптящее пламя как коптящее. На фоне белого оно будет темным, и не будет нужды бороться с этим. Но если вы находитесь в данный момент в состоянии помрачения, то то же коптящее пламя будет для вас все-таки источником света, хотя и несовершенного света. Есть такое положение, что каждая книга будет кому-то на благо, найдет, как говорится, своего читателя.

По отношению ко тьме помраченного сознания, которое пребывает в совершенной бездуховности, "огнь синь" — полет куда бы то ни было — есть все же преодоление инерции, есть все же какое-то начало пути".

И действительно, Цветаева сумела раскрыть, пусть, может и не до конца, данный от Бога талант — Модель (говоря в технических терминах соционики) ЭИИ (Достоевского) в его глубинной энерго-информационной составляющей. Да и вообще — ОБРАЗ БОЖИЙ (МОДЕЛЬ Человека). То есть сумела подарить нам Жизнь — через свои бессмертные стихи. Сумела стать человеком, а не просто лицом с необщим выражением, сумела стать личностью, Которая берет начало не от слова "личина", а от слова "лик", хоть лицо ее и было скрыто за маской "сильной" женщины. Хоть подобие, заложеное в нее Богом, но не осуществленное родителями, быть может и не дотягивало — не нам судить — до богоподобия.

С другой стороны, а была ли маска? Была ли "слабая" женщина?

И что есть слабость и сила в нашем мире перевертышей и запутанных причин и следствий?

У Р. Рождественского есть удивительно мудрое стихотворение:

Просьба, содержащая страшную тайну, высказанную когда-то М. Цветаевой С. Эфрону, сбылась:

И как знать, быть может там — за огненно-синими небесами — куда улетела Маруся, волоча на себе полуистлевшего Молодца — ждет ее тот самый Строгий Самурай, подхватывающий тех, кто в ужасе бежит из сего мира, отталкиваясь до предела от его безобразно-обезбоженной стороны и не имея больше надежды даже на себя? Подхватывающий — бегущую по краю пропасти во ржи детвору из породы Индиго?

В песне на стихи Т. Алешиной, — она пишет музыку также и на цветаевские стихи, — есть строки:

Даже если Марина Цветаева — падающая звезда, то нам, стоящим — она восходящая. Нам, не живущим, она — даже умирающая — светит.

Ведь мы в своем большинстве пребываем на внешней стороне Земли. Мы — каждый на своем отрезке Пути по Собиранию Себя и видим в Зеркале для героя — что-то свое.

"Полюбите нас черненькими, беленькими нас всяк полюбит!", — этот гуманистический призыв Ф.М. Достоевского — как нельзя лучше подходит в качестве путеводной нити при прочтении жизни и судьбы большого русского поэта и мыслителя Марины Цветаевой — звезды, еще не открытой и неузнанной на нашем духовном небосклоне.

17.12.2011г

Использованная литература:

1. М. Цветаева. Сочинения.

2. Гуленко В. "Архетипическая трактовка модели психики в соционике". Статья.

3. Звягин И. Аленький Цветочек. Статья.

4. Лютова С. Марина Цветаева и Максимилиан Волошин: эстетика смыслообразования. Монография.

5. Моран Д. Православие и современная глубинная психология. Монография.

6. Уилбер К. "Спектр сознания". Глава 7. Интеграция Тени. Монография.

Предыдущее