... В детстве я была любопытна, как стая кошек. Наверное, как и все дети. Помню, где-то что-то услышала по поводу еврейских погромов. Смысла не поняла, но слова запомнила. И долго допытывалась у бабушки, с детской непосредственностью требуя, чтобы она объяснила непонятное выражение. Бабушка долго отмахивалась, потом все же решила объяснить. Я была очень настойчива. Помню ее рассказы. Распоротые перины, облака пуха, отблески далекого пожара, ее куда-то несут, маленькую девочку, на руках, бегом, от кого-то убегают. Почему-то мне представлялся мой дедушка, большой и сильный, который несет бабушку на руках. А бабушка - совсем маленькая, ростом с пятилетнюю девочку. Детское воображение не могло охватить тот факт, что зачем-то нужно было распарывать перины и подушки. Логика подсказывала, что - это стол, за ним едят, это стул, на нем сидят, вот подушка, на ней спят. Я не могла понять, почему во всех воспоминаниях присутствует этот пух. И однажды вскрыла подушку, воспользовавшись маникюрными ножницами, утащенными с полочки в ванной. Интересно, как я допрыгнула до этой полочки? Она была так высоко. Но это сейчас не помнится. Вспоминается только подушка, которую я старательно резала крошечными, словно игрушечными, ножницами. И то облако пуха, которое взвилось из раскрытых беззащитных внутренностей подушки. Первый момент детского восторга - это был настоящий пуховый снег посреди жаркого лета. И - осознание вины, предчувствие наказания. Я попробовала убрать рассыпавшийся пух. Но он только летал по комнате, забивался везде, щекотал нос. И его вылетало все больше и больше. Помню, как сидела посреди комнаты, вся покрытая слоем белого пуха. Чихала, не в силах остановиться. Вытирала рукавом платья мокрый нос и плакала от бессилия. Зато я поняла, что действительно невозможно забыть распоротую перину и летящий по комнате пух. Сейчас я улыбаюсь, вспоминая об этом, и думаю - хорошо, что мне не пришло в голову проверить, почему невозможно забыть отблеск пожара на оконном стекле...

... Я слышу, как плачет моя подруга. Она далеко. Из моего окна видны березы и тополя, вдалеке - лесополоса вдоль кольцевой дороги, там растут ели. Она видит в окно кусочек пронзительно-синего моря и жесткие перья-листья пальм. Но я слышу, как она плачет, там, далеко, читая список погибших. И я ловлю каждую фамилию, боясь услышать знакомую. Внезапное чувство облегчения - знакомых фамилий не было. И осознание того, что многие прочитанные фамилии были русскими. И я тоже начинаю давиться бессильными слезами, вспоминая слепящее солнце Иерусалима и красные скалы Негев. И мы плачем обе, в разных концах мира, сжимая в ладонях телефонные трубки. Может быть, сегодня в новостях покажут этот взрыв. Может быть. Но разве покажут лица погибших? В лучшем случае - бесформенные свертки, которые укладывают на носилки. И я понимаю, что не хочу видеть лица. Потому что лица могут оказаться знакомыми. Может быть, я видела их где-то, веселыми и улыбающимися. И не хочу увидеть их в крови на носилках, с застывшей маской смерти. И я продолжаю плакать потому, что мне страшно. Очень страшно...

... А ночью вернется старый сон. И я опять увижу древние камни мостовой, поваленные римские колонны, Стену Плача. Я увижу волшебное голубое море и яркий парашют-крыло, плывущий над теплыми мягкими волнами. И опять будет злобно скалиться стилизованный кентавр в ночном небе. И танк будет дробить гусеницами мостовую, хищно осматриваясь в поисках жертвы. Я услышу грохот взрывов и сухие щелчки выстрелов. И нежная пена прибоя окрасится алым. И белый песок будет впитывать в себя кровяные звезды. А я опять буду надеяться, что это - только сон, и сжимать в руках телефонную трубку, думая, что вот-вот раздастся звонок, который разорвет на части весь этот кошмар. И буду набирать утром длинный номер телефона чужой страны, слушать длинные гудки в трубке, уговаривая себя, что ничего страшного не случилось, что все хорошо, и там есть, кому снять трубку и сказать такие обыкновенные слова: «:Я слушаю»...