Библиотека Живое слово
Классика

«Без риска быть...»
проект Николая Доли



Вы здесь: Живое слово >> Классика >> Эмиль Золя. Дамское счастье >> Глава 13


Эмиль Золя

Дамское счастье

Предыдущее

Глава 13

Однажды ноябрьским утром, когда Дениза отдавала первые распоряжения по отделу, к ней пришла служанка Бодю и сообщила, что мадемуазель Женевьеве ночью было очень плохо и что она хотела бы сейчас же повидаться с кузиной. С некоторых пор бедная девушка день ото дня слабела, и накануне ей пришлось слечь.

—: Скажите, что сейчас приду, —: ответила встревоженная Дениза.

Внезапное исчезновение Коломбана явилось для Женевьевы смертельным ударом. Сначала он перестал ночевать дома из-за насмешек Клары; затем, уступая безумному влечению, всецело овладевающему скромными, целомудренными юношами, сделался покорным рабом этой девушки и как-то в понедельник совсем не явился на службу, а прислал хозяину прощальное письмо, написанное в высокопарных выражениях, как пишут самоубийцы. Быть может, к этому страстному порыву примешивался и расчет: хитрый юноша решил воспользоваться предлогом, чтобы отделаться от невыгодного брака. Дела суконного магазина были так же плохи, как и здоровье невесты, поэтому момент был вполне благоприятный, чтобы пойти на разрыв из-за первого увлечения. Все считали Коломбана жертвой роковой страсти.

Когда Дениза пришла в «:Старый Эльбеф»:, в доме была одна только г-жа Бодю. Она неподвижно сидела за кассой; ее маленькое, исхудалое личико было мертвенно-бледно —: казалось, она сторожит безмолвную пустоту лавки. Приказчиков пришлось отпустить, служанка щеткой смахивала пыль с полок, да и то уже поговаривали, чтобы вместо нее нанять простую кухарку. От потолка веяло леденящим холодом; проходили часы за часами, но ни одна покупательница не заглядывала в полумрак лавки, а товары, которых не касалась ничья рука, покрывались налетом селитры, выделявшейся серыми стенами.

—: Что случилось? —: испуганно спросила Дениза. —: Женевьева больна?

Госпожа Бодю ответила не сразу. Слезы навернулись у нее на глазах.

—: Я ничего не знаю, мне ничего не говорят... —: прошептала она. —: Ах, все кончено, все кончено...

Она оглядывала мрачную лавку затуманившимися от слез глазами, словно чувствовала, что одновременно лишится и дочери и своей торговли. Семьдесят тысяч франков, вырученные от продажи дома в Рамбуйе, растаяли в водовороте конкуренции менее чем за два года. Чтобы выдержать борьбу с «:Дамским счастьем»:, которое торговало теперь и мужским сукном, и охотничьим бархатом, и ливреями, суконщику пришлось пойти на значительные жертвы. Но в конце концов он был совершенно раздавлен фланелями и, мольтонами своего соперника, обладавшего таким ассортиментом, какого еще не бывало на рынке. Мало-помалу долги нарастали, и Бодю решил прибегнуть к крайнему средству —: заложить свой старый дом на улице Мишодьер, в котором его предок, старик Фине, основал фирму; конец был теперь вопросом дней; все кругом разваливалось, даже сами потолки, казалось, готовы были рухнуть и рассыпаться в прах, как рушится под натиском ветра древняя, насквозь прогнившая постройка.

—: Отец наверху, —: заговорила г-жа Бодю прерывающимся голосом. —: Мы там проводим по два часа поочередно; нужно все-таки, чтобы и здесь кто-нибудь сторожил... Но, конечно, это из чистой предосторожности, так как, по правде сказать...

Она закончила фразу жестом. Они, конечно, закрыли бы и ставни магазина, если бы не гордость представителей старинной фирмы, не позволявшая им сдаться: они ведь на виду у всего квартала.

—: Так я пройду наверх, тетя, —: сказала Дениза; сердце ее сжималось при виде безмолвного отчаяния, которым веяло даже от штук сукна, лежавших на полках.

—: Иди, иди скорей, дитя мое... Она ждет, она звала тебя всю ночь. Она хочет тебе что-то сказать.

Но в эту минуту в лавку вошел спустившийся с верхнего этажа отец. Разлившаяся желчь придала его и так уже землистому лицу зеленоватый оттенок, а глаза были налиты кровью. Он все еще ступал на цыпочках, хотя давно вышел из комнаты больной.

—: Она спит, —: прошептал он, словно опасаясь, как бы его не услыхали там, наверху.

Ноги у него подкосились, и он опустился на стул, машинально вытирая со лба пот и с трудом переводя дух, как после тяжелой работы.

Воцарилось молчание. Наконец он обратился к Денизе:

—: Ты ее увидишь немного погодя... Когда она спит, нам кажется, что она выздоровела.

Снова наступило молчание. Отец и мать смотрели друг на друга. Затем Бодю опять начал вполголоса перечислять свои невзгоды, никого не называя и ни к кому не обращаясь.

—: Клянусь всем святым, никогда бы я этому не поверил! Он был у меня последним; я его воспитал, как родного сына, Если бы мне кто-нибудь сказал: «:Они и его у тебя отнимут; увидишь, как он полетит кувырком»:, —: я бы ответил: «:Если это случится, значит, над нами нет бога»:. А он все-таки полетел кувырком!.. Ах, бедняга, ведь он был так опытен в коммерческих делах, так твердо усвоил мои взгляды! И все ради какой-то обезьяны, ради бездушного манекена вроде тех, что красуются в витринах иных сомнительных магазинов!.. Нет, право же, есть от чего рехнуться!

Он потряс головою, взгляд его рассеянно скользил по сырым плитам пола, истоптанным многими поколениями покупательниц.

—: Знаете, —: продолжал он, все понижая голос, —: бывают минуты, когда я чувствую, что сам виноват в своем несчастье. Да, это по моей вине наша бедная дочурка лежит там наверху, снедаемая лихорадкой. Мне бы надо сразу их обвенчать, а я поддался дурацкой гордости, решил во что бы то ни стало передать им дело в блестящем состоянии! Она была бы теперь с любимым человеком, и, может быть, их молодость совершила бы то чудо, которое мне одному не под силу... Но мне-то, старому дураку, все было невдомек, мне и в голову не приходило, что можно заболеть из-за чего-нибудь подобного... Право же, он был незаурядный малый: торговая голова, а какой честный, простой в обращении, и как любил во всем порядок, ну, словом, мой был ученик.

Он снова поднял голову, увлекшись своими мыслями и невольно защищая приказчика, воплощавшего его идеал, хоть тот и оказался изменником. Дениза не могла больше слышать, как он винит себя; ее глубоко взволновал его вид —: старик был такой униженный, с полными слез глазами, он, когда-то царивший здесь как суровый, полновластный хозяин. Она высказала ему всю правду.

—: Дядя, не оправдывайте его, пожалуйста. Он никогда не любил Женевьеву; он все равно сбежал бы, даже если бы вы поженили их. Я сама с ним говорила; он прекрасно знал, что бедная кузина страдает из-за него, но, как видите, это не помешало ему уйти... Спросите у тети...

Госпожа Бодю, не разжимая губ, утвердительно кивнула головой. Тут суконщик еще больше побледнел, и слезы совсем затуманили его взор. Он пробормотал:

—: Должно быть, это уж у них в крови. Его отец умер прошлым летом оттого, что все гонялся за потаскушками.

И старик рассеянно оглядел темные углы помещения, скользнул глазами по пустым прилавкам и ящикам конторки, набитыми бумагами, и наконец остановил взгляд на жене, которая по-прежнему сидела, выпрямившись, у кассы в тщетном ожидании покупательниц.

—: Итак, все кончено, —: снова заговорил он. —: Они убили нашу торговлю, а теперь эта их негодяйка убивает нашу дочь.

Все замолчали. Грохот экипажей, сотрясавший по временам тяжелые плиты пола, зловеще отдавался в душном помещении, под низким потолком, напоминая погребальную дробь барабанов. Внезапно в мрачном безмолвии старой заброшенной лавки раздались глухие удары, донесшиеся откуда-то сверху; Женевьева проснулась и стучала в пол палкой, стоявшей у ее кровати.

—: Пойдем скорей наверх, —: сказал Бодю, вскакивая. —: Постарайся быть повеселее, она ничего не должна знать.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он тщательно вытер глаза, чтобы скрыть следы слез. Не успел он отворить дверь в комнату дочери, как раздался слабый, испуганный крик:

—: Я не хочу оставаться одна... Не оставляйте меня одну... Мне страшно одной...

При виде Денизы Женевьева сразу успокоилась и радостно улыбнулась.

—: Наконец-то вы пришли!.. Я вас так ждала, еще со вчерашнего вечера! Я уже начала думать, что и вы тоже меня покинули.

Зрелище было поистине душераздирающее. Комната девушки выходила во двор; в окна поступал скупой белесый свет. Родители положили было больную в своей спальне, окнами на улицу, но вид «:Дамского счастья»: до такой степени расстраивал девушку, что пришлось ее снова водворить в ее комнату. Она совсем высохла и казалась почти бесплотной: под одеялом еле вырисовывались очертания ее тела. Ее худенькие ручки, иссушенные беспощадным жаром чахотки, были в непрестанном движении и словно искали чего-то —: бессознательно, но тревожно; ее тяжелые черные волосы стали как будто еще гуще и, казалось, жадно высасывали кровь из ее бледного лица; умирала последняя представительница старинного парижского торгового рода, который в течение долгих лет постепенно вырождался в этом мрачном подвале. Дениза смотрела, и сердце ее разрывалось от жалости. Она не решалась заговорить, боясь, что расплачется. Наконец она пролепетала:

—: Я сразу же пришла... Могу я чем-нибудь помочь вам? Вы меня звали... Хотите, я с вами останусь?

Женевьева дышала прерывисто; продолжая перебирать пальцами складки одеяла, она не спускала с Денизы глаз.

—: Нет, спасибо, мне ничего не нужно... Мне только хотелось поцеловать вас.

Ее веки вспухли от слез. Дениза, быстро наклонившись, поцеловала ее в щеку и содрогнулась, ощутив губами жар этих впалых щек. Но больная обняла ее, в порыве горя прижала к своей груди и не выпускала из объятий. Затем она перевела взгляд на отца.

—: Хотите, я останусь? —: повторила Дениза. —: Не нужно ли вам чего-нибудь?

—: Нет, нет.

Женевьева упорно не сводила глаз с отца. Тот стоял неподвижно, безмолвно, с бессмысленным видом. Наконец старик понял, что он лишний, и молча вышел из комнаты; слышно было, как он тяжело сходит по лестнице.

—: Скажите, он все еще с этой женщиной? —: тотчас же спросила больная, схватив двоюродную сестру за руку и усаживая ее на постель. —: Да, я хотела вас видеть, только вы одна можете мне обо всем рассказать... Они живут вместе, правда?

Эти вопросы захватили Денизу врасплох; она пробормотала что-то невнятное, но затем вынуждена была сказать правду и передать все слухи, которые носились у них в магазине. Кларе уж надоел этот юноша, ставший для нее обузой, и она захлопнула перед ним дверь; а безутешный Коломбан, униженный и рабски покорный, преследует ее всюду, стараясь добиться свидания. Говорят, будто он поступает в «:Лувр»:.

—: Если вы его так любите, он, может быть, еще вернется к вам, —: продолжала Дениза, стараясь убаюкать больную этой последней надеждой. —: Выздоравливайте поскорее, он, конечно, раскается и женится на вас.

Женевьева прервала ее. Она слушала, затаив дыхание, и даже выпрямилась от страстного напряжения, а теперь, внезапно ослабев, откинулась на подушки.

—: Нет, оставьте, я знаю, что между нами все кончено... Я молчу потому, что слышу, как плачет отец, и не хочу, чтобы мама расхворалась еще сильнее. Но я умираю, вы сами видите, и я звала вас сегодня ночью потому, что боялась не дожить до утра... Боже мой, и подумать только, что он все-таки несчастлив!

Дениза попыталась было уверить двоюродную сестру, что ее положение не так уж серьезно, но Женевьева снова прервала ее и, внезапно сбросив с себя одеяло целомудренным жестом девственницы, которой нечего скрывать перед лицом смерти, обнажилась до самого живота.

—: Взгляните на меня!.. —: прошептала она. —: Разве это не конец?

Дениза с дрожью поднялась с постели, словно опасалась одним своим дыханием уничтожить это жалкое нагое тело. Действительно, этому телу приходил конец, —: телу невесты, истощенному ожиданием, и хрупкому, как у младенца. Женевьева не спеша закрылась, повторяя:

—: Видите, я уже больше не женщина... Было бы нехорошо с моей стороны по-прежнему желать его.

Они умолкли и, не находя слов, глядели друг на друга. Женевьева заговорила первая:

—: Ну, идите. Не хочу вас задерживать, у вас много хлопот. Спасибо вам! Мне не терпелось все узнать; теперь я довольна. Если увидите его, скажите, что я его простила... Прощайте, милая Дениза. Поцелуйте меня покрепче, ведь это уже в последний раз.

Дениза поцеловала двоюродную сестру и еще раз попробовала успокоить ее:

—: Ну не расстраивайте же себя так. Вам нужен только уход, и все будет хорошо.

Но больная упрямо покачала головой. В ее улыбке сквозила уверенность. Увидев, что Дениза направляется к дверям, она сказала:

—: Постойте, постучите сначала палкой, чтобы сюда поднялся папа. Мне одной страшно.

И когда Бодю вошел в мрачную тесную комнатку, где он просиживал долгие часы, Женевьева с напускной веселостью крикнула Денизе:

—: Завтра вам незачем приходить. Но в воскресенье я вас жду: посидите со мной вечерком.

На следующий день, на рассвете, после четырех часов мучительной агонии Женевьева скончалась. Похороны состоялись в субботу. Было пасмурно, над продрогшим от сырости городом тяжело нависло закопченное небо. «:Старый Эльбеф»:, весь обтянутый белым сукном, освещал своей белизной улицу; свечи, горевшие в тумане, походили на звезды, мерцающие в вечерней мгле. Венки из бисера и огромный букет белых роз прикрывали гроб, узенький детский гробик, поставленный в темных сенях, на уровне тротуара, и так близко от сточной канавы, что проезжавшие экипажи уже забрызгали драпировку. Старый квартал, весь пропитанный сыростью, словно погреб, наполнился затхлым запахом плесени; по грязным улицам, как обычно, суетясь и толкаясь, спешили прохожие.

Дениза пришла к девяти часам, чтобы побыть с теткой. Та больше уже не плакала, хотя глаза ее еще горели от слез. Похоронная процессия должна была вот-вот тронуться в путь, и г-жа Бодю попросила Денизу сопровождать покойную и присмотреть за дядей: его немая подавленность и тупая скорбь тревожили ее. Выйдя на улицу, девушка увидала целую толпу народа. Все мелкие коммерсанты квартала решили выразить семье Бодю свое сочувствие; это была своего рода демонстрация против «:Дамского счастья»:, которому ставили в вину медленную агонию Женевьевы. Все жертвы чудовища были налицо: Бедоре с сестрой, чулочники с улицы Гайон; меховщики братья Ванпуй; игрушечник Делиньер; торговцы мебелью Пио и Ривуар. Даже давно обанкротившиеся мадемуазель Татен, торговавшая полотном, и перчаточник Кинет сочли долгом прийти, —: одна из предместья Батиньоль, другой с площади Бастилии, где они теперь служили продавцами. В ожидании похоронных дрог, которые по какому-то недоразумению задержались, собравшиеся, одетые в траур, топтались по грязи, бросая злобные взгляды на «:Дамское счастье»:; его яркие, весело сверкающие витрины казались им каким-то кощунством рядом со «:Старым Эльбефом»:, траур которого наложил печать скорби на всю эту сторону улицы. В окнах то и дело мелькали любопытные лица приказчиков, но сам гигант сохранял обычное равнодушие —: равнодушие машины, работающей на всех парах и не сознающей, что она может по дороге раздавить кого-нибудь насмерть.

Дениза глазами искала своего брата Жана. Наконец она увидела его перед лавкой Бурра и, подойдя к нему, попросила сопровождать дядю и поддерживать его, если ему будет трудно идти. Последнее время Жан стал сумрачен, что-то мучило и тревожило его. Теперь он был уже взрослым мужчиной и зарабатывал двадцать франков в день. Затянутый в черный сюртук, он казался удрученным и держался с большим достоинством, —: Дениза была даже удивлена, ибо и не подозревала, что он так любил их двоюродную сестру. Чтобы избавить Пепе от тяжелых переживаний, она оставила его у г-жи Гра, собираясь зайти за ним днем и отвести к дяде и тете.

Между тем дроги все не появлялись. Дениза, глубоко взволнованная, смотрела на трепещущие огоньки свечей, как вдруг позади раздался знакомый голос, и она вздрогнула. Это был Бурра. Он жестом подозвал торговца каштанами, тесная будка которого, прилепившаяся к винному магазину, помещалась напротив, и сказал:

—: Вигуру, окажите мне услугу... Вы видите, я запираю дверь... Если кто-нибудь придет, попросите заглянуть еще раз. Но это вас не обременит: ведь никто не придет.

Затем он встал на краю тротуара, ожидая, как и другие, прибытия дрог. Смущенная Дениза окинула взглядом его лавку. Теперь у нее был совершенно заброшенный вид: на выставке виднелась только жалкая кучка выгоревших зонтов и почерневших от газа тростей. Украшения, некогда покрывавшие светло-зеленые стены, зеркальные стекла, позолоченная вывеска —: все это потрескалось, загрязнилось и говорило о быстром, неуклонном разрушении мишурной роскоши, под которой скрывались развалины. Но хотя на стенах и выступили старые трещины, хотя на позолоте и появились пятна сырости, ветхая лавчонка все еще упрямо держалась, прилепившись к «:Дамскому счастью»:, словно какой-то позорный нарост, дряблый и сморщенный, но крепко вросший в тело гиганта.

—: Вот негодяи, —: ворчал Бурра, —: даже не дают ее увезти!

Подъехавшие наконец дроги задели за фургон «:Дамского счастья»:, который, сверкая лакированными стенками и озаряя туман звездным сиянием, промчался, уносимый парой великолепных лошадей. Глаза старого торговца вспыхнули под взъерошенными бровями, и он бросил на Денизу косой взгляд.

Процессия медленно тронулась, шлепая по лужам, среди притихших, остановившихся извозчиков и омнибусов. Когда гроб, обитый белой материей, проезжал через площадь Гайон, провожавшие еще раз угрюмо взглянули на окна огромного магазина, к одному Из которых припали две продавщицы, наслаждаясь неожиданным развлечением. Бодю шел за дрогами с трудом, машинально передвигая ноги; он жестом отказался от помощи Жана, который шагал рядом с ним. Вслед за провожающими ехали три траурные кареты. Когда шествие пересекало улицу Нев-де-Пти-Шан, к нему присоединился Робино, бледный и заметно постаревший.

В церкви св.Роха процессию поджидала толпа женщин, мелких торговок квартала, которые не пошли в дом покойной, опасаясь толкотни. Демонстрация торговцев принимала характер бунта; и когда по окончании богослужения процессия опять тронулась в путь, все мужчины снова последовали за гробом, хотя от улицы Сент-Оноре до кладбища Монмартр было очень далеко. Пришлось вторично подняться по улице Сен-Рок и снова пройти мимо «:Дамского счастья»:. Было что-то трагическое в том, что тело несчастной девушки обносили вокруг гигантского магазина, словно первую жертву, сраженную пулей во время мятежа. У входа в магазин красная фланель развевалась по ветру, как знамя, а ковры в витрине казались кровавым цветником огромных роз и пышных пионов.

Тем временем Дениза села в карету; ее терзали мучительные сомнения, и сердце сдавила такая тоска, что она не в силах была больше идти пешком. В эту минуту процессия остановилась на улице Десятого декабря, как раз перед лесами, которые покрывали новый фасад здания и затрудняли уличное движение. Тут девушка увидала старика Бурра, —: он отстал от остальных и, волоча ногу, еле ковылял у самых колес кареты, где она сидела одна. Ясно было, что ему ни за что не дойти пешком до кладбища. Услышав голос Денизы, он поднял голову, посмотрел на нее и сел в карету.

—: Это все мои проклятые колени, —: бормотал он. —: Нечего отодвигаться!.. Ненавидят-то ведь не вас...

Дениза почувствовала, что он все тот же озлобленный ворчун, хотя к ней настроен явно дружелюбно. Он бурчал себе под нос, что этот старый черт Бодю, видно, еще здорово крепок, если может идти пешком после такого сокрушительного удара. Но вот процессия снова тронулась в путь. Высунувшись из кареты, Дениза увидела дядю; он упрямо шел за гробом все тем же тяжелым, размеренным шагом, как бы отбивая такт безмолвному печальному кортежу. Потом она откинулась в угол кареты и под грустный ритм колес стала слушать бесконечные жалобы старого торговца зонтами.

—: Давно бы пора полиции освободить проезд! Вот уже полтора года, как они загромождают нам дорогу своим фасадом, а там на днях опять разбился насмерть человек. Но какое им до этого дело? Если они захотят еще расшириться, им остается только перекинуть через улицы мосты... Говорят, у вас две тысячи семьсот человек служащих, а обороты дошли до ста миллионов... Сто миллионов! Подумать только, сто миллионов!

Дениза не знала, что отвечать. Процессия выходила на улицу Шоссе-д'Антен, где ее снова задержало скопление экипажей. Бурра без умолку говорил; глаза его блуждали, словно он грезил наяву. Он все еще не мог понять причин успеха «:Дамского счастья»:, хотя и признавал, что старая торговля потерпела поражение.

—: И бедняга Робино прогорел; он барахтается как утопающий... Бедоре и Ванпуям тоже ни за что не устоять: у них, как и у меня, перебиты ноги. Делиньера вот-вот хватит кондрашка. Пио и Ривуар больны желтухой. Да, все мы хороши, нечего сказать, за гробом этого милого ребенка тащится целая процессия мертвецов! Тем, кто смотрит со стороны, наверное, кажется забавной такая вереница банкротов... Впрочем, как видно, разгром еще не кончился. Эти мошенники заводят отделы цветов, мод, парфюмерии, обуви, и уж не знаю, чего там еще. Гронье, владелец парфюмерного магазина на улице Граммон, может уже сейчас поставить крест на своем заведении, а за обувной магазин Нода на улице д'Антен я не дал бы и десяти франков. Зараза проникает до самой улицы Сент-Анн —: не пройдет и двух лет, как Лакассань, торгующий цветами и перьями, и госпожа Шодей, шляпы которой пользуются сейчас такой известностью, будут начисто сметены... За ними —: еще кто-нибудь, а после тех —: еще. Всех торговцев нашего квартала постигнет та же участь. Раз уж эти аршинники начали торговать мылом и калошами, то почему бы им не заняться продажей жареной картошки? Ей-богу, все на земле пошло кувырком.

Дроги пересекали площадь Трините. Забившись в уголок неосвещенной кареты, Дениза, укачиваемая мерным движением похоронной процессии, слушала нескончаемые жалобы старого торговца; из окошечка она видела, как катафалк, проехав по улице Шоссе-д'Антен, стал подниматься по улице Бланш. Ей мерещилось, что за дядей, шагающим молча, тупо, точно оглушенный вол, раздается топот большого стада, которое ведут на бойню, —: то была поступь обанкротившихся коммерсантов целого квартала; в их лице вся мелкая торговля шлепала по мокрой мостовой стоптанными башмаками, влача по парижской грязи позор своего разорения. Голос Бурра звучал как-то особенно глухо, словно крутой подъем по улице Бланш затруднял его речь.

—: Со мной счеты покончены... Но я все-таки держу его в руках и ни за что не выпущу. Он снова проиграл апелляцию. Правда, это обошлось мне не дешево: чуть не два года тянулся процесс, а поверенные, адвокаты!.. Ну что ж, зато ему не подкопаться под мою лавку! Суд решил, что такого рода работа не подходит под название текущего ремонта. Подумать только, ведь ему взбрело в голову устроить там, под землей, ярко освещенную гостиную, чтобы можно было судить об оттенках материй при свете газа, —: огромное подземелье, которое соединит трикотажный отдел с суконным! Вот он и не может прийти в себя от ярости, не может переварить, что такая старая развалина, как я, преградила ему дорогу, в то время как все стоят на коленях перед его капиталом... Ни за что на свете! Не допущу! Кончено! Быть может, я и останусь на мостовой. Знаю: с тех пор как я имею дело с судебными приставами, этот негодяй скупает мои векселя, —: вероятно, собирается подстроить мне какую-нибудь каверзу. Но это ничего не значит, он говорит «:да»:, а я говорю «:нет»: и всегда буду говорить «:нет»:, черт побери! Даже тогда, когда меня заколотят в четырех досках, как эту девочку, которую везут впереди.

Когда добрались до бульвара Клиши, карета поехала быстрее. Послышалось тяжелое дыхание провожающих, процессия непроизвольно ускорила шаг, торопясь скорее покончить с тягостной церемонией. Об одном только умолчал Бурра —: о том, что он впал в беспросветную нищету, что он теряет голову от забот, навалившихся на него, мелкого торговца, который идет ко дну, но все еще продолжает упрямо бороться под градом опротестованных векселей. Дениза, знавшая, как обстоит дело, прервала наконец молчание и прошептала умоляющим голосом:

—: Господин Бурра, будет вам сердиться... Позвольте мне все это уладить.

Он прервал ее яростным жестом.

—: Замолчите, это рас не касается!.. Вы славная девушка, и я знаю, что вы стали поперек горла этому человеку, который воображал, что может купить вас, как мой дом. Но что бы ответили вы мне, если бы я посоветовал вам сказать: «:Да»:? А? Вы, разумеется, послали бы меня ко всем чертям... Так вот, раз я говорю «:нет»: —: не суйте носа не в свое дело.

Карета остановилась у ворот кладбища, и старик вышел из нее вместе с Денизой. Склеп семейства Бодю находился в первой аллее налево. Церемония закончилась в несколько минут. Жан отвел в сторону дядю, который стоял, с бессмысленным видом уставившись на зияющую яму. Провожавшие разбрелись по соседним могилам. Под грязно-серым небом лица всех этих лавочников, наживших малокровие от пребывания в сырых помещениях нижних этажей, казались болезненно безобразными. Когда гроб был тихо опущен в могилу, угреватые щеки присутствующих побледнели, носы, заострившиеся от анемии, печально поникли, а испорченные цифровой работой глаза, прикрытые желтыми от развалившейся желчи веками, уставились в землю.

—: Всем нам следовало бы броситься в эту яму, —: сказал Бурра стоявшей рядом с ним Денизе. —: В лице этой малютки мы хороним весь квартал... О, теперь я все понимаю: старая торговля спокойно может проследовать туда, вслед за этими белыми розами, которые бросают на гроб.

Дениза отвезла домой дядю и брата в траурной карете. Это был для нее беспросветно печальный день. Вдобавок ко всему ее встревожила бледность Жана, но, догадавшись, что виной тому какая-нибудь новая любовная история, она решила сразу пресечь его излияния, открыв ему кошелек. Однако он, качая головой, отказался и сказал, что на этот раз дело серьезное: это племянница очень богатого кондитера, и она не принимает от него даже букетика фиалок. После полудня Дениза пошла за Пепе к г-же Гра, и та объявила, что он уже вырос и поэтому она больше не может держать его у себя. Новая забота: предстояло подыскать школу и, возможно, расстаться с мальчикам. А когда Дениэа привела Пепе к старикам Бодю, сердце у нее заныло при виде безысходного отчаяния, царившего в «:Старом Эльбефе»:. Лавка была закрыта; дядя и тетя находились в маленькой столовой, где даже забыли зажечь газ, несмотря на то что стоял темный зимний день. В доме, опустошенном длительным разорением, не было ни души, кроме них двоих. Мрак по углам комнаты словно сильнее сгустился со смертью дочери; это был последний удар, который должен был окончательно обрушить ветхие, подточенные сыростью балки. Раздавленный горем старик безостановочно расхаживал вокруг стола все тою же походкой ничего не видящего, отупевшего человека, какой он шел за гробом; тетка тоже молчала, бессильно откинувшись на стуле; она сильно побледнела, словно была ранена насмерть и истекала кровью. Старики даже не заплакали, когда Пепе стал звонко целовать их в холодные щеки. Дениза задыхалась от слез.

В тот же вечер Муре вызвал Денизу, чтобы обсудить с ней новый фасон детского платья, который он собирался пустить в продажу, —: смесь шотландского костюма с костюмом зуава. Содрогаясь от жалости, возмущенная всеми виденными в этот день страданиями, Дениза не сдержалась и заговорила с Муре о Бурра, об этом поверженном во прах бедняке, которого собираются окончательно задушить. Но, услыхав имя торговца зонтами, Муре вспылил. Старый сумасброд, как он называл Бурра, стал у него бельмом на глазу, он отравляет его торжество своим идиотским упрямством, отказываясь продать дом —: дрянную лачугу, которая своей осыпающейся штукатуркой пачкает стены «:Дамского счастья»:. Это единственный уголок из целого массива домов, все еще отстаивающий свою неприкосновенность. Это прямо-таки какой-то кошмар; всякий другой, кроме Денизы, кто посмел бы вступиться за Бурра, рисковал быть немедленно выброшенным за борт, —: до того назрела у Муре потребность свалить эту хибарку пинком ноги. Чего же еще от него хотят? Разве можно терпеть эту рухлядь рядом с «:Дамским счастьем»:? Она обречена исчезнуть, чтобы дать дорогу магазину. Тем хуже для старого дурака! И Муре припомнил свои предложения: ведь он готов был дать ему сто тысяч франков! Что же, прав он или нет? Он не торгуется, он всегда платит столько, сколько с него требуют; но если бы у Бурра нашлась хоть капля ума, если бы он дал ему завершить начатое дело! Разве кто-нибудь станет останавливать мчащийся паровоз? Дениза слушала его, потупившись, не находя никаких доводов, кроме тех, что ей подсказывало сердце. Старик совсем одряхлел, надо бы подождать его смерти, а то разорение сведет его в могилу. Но Муре возразил, что он уже не в силах задержать ход событий, делом Бурра занялся Бурдонкль: дирекция решила покончить с этим. И ей нечего было возразить, несмотря на всю жалость, какую она питала к этим милым ее сердцу людям.

Несколько минут длилось тягостное молчание, потом Муре первый заговорил о семье Бодю. Он начал с того, что выразил искреннее сожаление по поводу кончины их дочери. Это прекрасные люди, безупречно честные, но их преследуют неудачи. Затем он повторил прежние аргументы: в сущности говоря, они сами виноваты в своем несчастье; нельзя так упорно цепляться за эту гнилую развалину —: старую систему торговли; неудивительно, если дом скоро обрушится им на голову. Он предсказывал это уже раз двадцать, и Дениза, наверное, помнит, как он поручал ей предупредить дядю об ожидающем его разорении, если тот по-прежнему будет держаться за свой дурацкий хлам. И вот катастрофа разразилась, и никто на свете не может теперь ее остановить. Ведь бессмысленно требовать, чтобы он, Муре, добровольно разорился ради спасения окружающих лавчонок. Впрочем, если бы даже он имел глупость закрыть «:Дамское счастье»:, то на его месте неизбежно вырос бы другой большой магазин, потому что идея создания таких магазинов в настоящее время носится в воздухе. Главенствующая роль в экономике принадлежит фабричным и промышленным городам; таков дух времени, сметающий с лица земли ветхие остатки прошлого. Мало-помалу Муре разгорячился и стал красноречиво и страстно защищаться против ненависти своих невольных жертв, против раздававшихся вокруг обвинений и жалоб владельцев маленьких умирающих предприятий. К чему беречь мертвецов, —: их нужно хоронить; и решительным жестом он отправил их в могилу, сметая и швыряя в общую яму эти трупы старой торговли; ее разлагающиеся, смердящие останки —: сущий позор для ярких, залитых солнцем улиц Парижа! Нет, нет, он не чувствует ни малейших угрызений совести, он просто выполняет задачу, стоящую перед его веком, и Дениза прекрасно это знает, потому что любит жизнь и увлечена грандиозными предприятиями, которые создаются вполне гласно, среди бела дня. Дениза долго слушала его, не зная, что ответить, а затем удалилась с болью и смятением в сердце.

В эту ночь девушка так и не сомкнула глаз; ее терзала бессонница, чередовавшаяся с кошмарами, и она металась под одеялом. Ей представлялось, что она маленькая девочка и заливается горючими слезами в родительском саду в Валони, видя, как малиновки поедают пауков, а те в свою очередь пожирают мух. Неужели действительно так необходима смерть, непрестанно утучняющая землю, и борьба за существование, которая гонит живые существа на бойню, где происходит вечное их истребление? Затем она вновь видела себя перед могилой, в которую опускают тело Женевьевы, потом перед ней возникли дядя и тетя, одиноко сидящие в своей темной столовой. В глубоком безмолвии, среди мертвого застоя вдруг раздавался глухой шум обвала: это рушился дом Бурра, словно подмытый наводнением. Опять наступала зловещая тишина, затем грохотал новый обвал, за ним другой, третий: Робино, Бедоре с сестрой, Ванпуи, покачнувшись, рушились один за другим, мелкая торговля квартала Сен-Рок исчезала под ударами невидимой кирки, —: казалось, будто с грохотом разгружают телеги, полные камней. И Дениза просыпалась от острой тоски. Боже мой! Сколько мучений! Несчастные семьи, старики, выброшенные на улицу, душераздирающие трагедии разорения. И она никого не могла спасти, она даже понимала, что все идет, как надо, что все эти жертвы, эти отбросы цивилизации нужны для оздоровления Парижа грядущих лет. На рассвете Дениза успокоилась —: она лежала с открытыми глазами, в глубокой грусти, примирившись с участью этих людей и глядя на окно, за которым понемногу светало. Да, то была дань крови; всякая революция требует жертв, всякое движение вперед осуществляется только по трупам. Прежде ее мучил страх перед возможностью оказаться злым гением —: на погибель своим близким; но теперь это чувство как бы растворилось и смешалось с глубокой, острой жалостью при виде тех непоправимых бедствий, которые являются словно родовыми муками перед появлением на свет нового поколения. И вот она принялась обдумывать, как бы облегчить эти страдания; добрая девушка долго размышляла, какое избрать средство для спасения от окончательной гибели хотя бы самых близких ей людей.

И перед нею встал образ Муре с его вдохновенным лицом и ласковым взглядом. Конечно, он ей ни в чем не откажет; она была уверена, что он согласится пойти на любое разумно обоснованное возмещение убытков. Она долго раздумывала над его поступками, и мысли ее путались. Ей была известна вся его жизнь, она знала, что его привязанности были построены на расчете, что он всегда эксплуатировал женщин и заводил любовниц только для того, чтобы пробить себе дорогу, —: ведь единственной целью его связи с г-жою Дефорж было держать в руках барона Гартмана; она знала обо всех его связях, о случайных встречах с разными Кларами, о купленных прелестях, оплаченных и затем снова выброшенных на улицу. Но все эти увлечения Муре, авантюриста в любви, бывшие предметом шуток в магазине, бледнели перед его талантами и ореолом победителя. Он был олицетворением соблазна. Только никак не могла она простить ему былого притворства, его расчетливости в любви, расчетливости, которую он прикрывал внешней предупредительностью. Теперь же, когда он страдал из-за нее, у нее не было к нему неприязненного чувства. Эти страдания возвышали его в ее глазах. Когда она видела, как он терзается, жестоко расплачиваясь за свое презрение к женщинам, ей казалось, что он уже загладил свои прежние грехи.

В это утро Дениза добилась от Муре согласия на компенсацию, на ее взгляд вполне законную, которую он выплатит Бодю и Бурра, когда они сложат оружие. Прошло несколько недель. Дениза почти каждый день заходила к дяде, урывая для этого несколько минут; она старалась своим смехом и жизнерадостностью разогнать беспросветную грусть, царившую в старой лавке. Особенно ее беспокоила тетка, пребывавшая после смерти Женевьевы в каком-то оцепенении; казалось, ее силы убывали с каждым часом; но когда ее спрашивали о самочувствии, она не без удивления отвечала, что ничуть не страдает, —: ее просто клонит ко сну. Соседи покачивали головой: бедной женщине недолго придется тосковать по дочери.

Как-то раз Дениза возвращалась от Бодю и, свернув на площадь Гайон, вдруг услышала отчаянный вопль. Прохожие устремились на крик, подхваченные паническим вихрем, тем вихрем страха и жалости, который может вмиг взбудоражить всю улицу. Перед нею был омнибус с коричневым кузовом, одна из карет, совершающих рейсы от площади Бастилии до предместья Батиньоль; сворачивая на улицу Нев-Сент-Огюстен, у самого фонтана, он раздавил человека. Стоя на козлах, кучер изо всех сил натянул вожжи, осаживая пару вздыбившихся вороных, и сыпал проклятьями:

—: Черт бы тебя подрал! Черт бы тебя подрал!.. Глядел бы в оба, проклятый разиня!

Омнибус остановился. Толпа окружила пострадавшего. Случайно тут оказался и полицейский. Кучер все еще стоял на козлах и призывал в свидетели пассажиров, сидевших на империале, которые тоже встали и наклонились, чтобы посмотреть на пострадавшего. Кучер отчаянно размахивал руками и, задыхаясь от ярости, объяснял публике, как все произошло.

—: Подумать только... Этакий пентюх! Устроился как у себя дома! Ему кричишь, а он, извольте видеть, под колеса лезет!

В эту минуту подбежал с кистью в руке маляр, работавший у соседней витрины, и зычно крикнул, перекрывая гвалт толпы:

—: Нечего шуметь! Я видел, как он, черт его возьми, сам бросился под колеса!.. Головой вниз бросился, вот так. Должно быть, ему жизнь надоела!

Раздались и другие голоса; все были того мнения, что это самоубийство; полицейский составлял протокол. Несколько дам с бледными лицами выскочили из омнибуса и удалились, не оборачиваясь и еще ощущая мягкий толчок, от которого у них все внутри перевернулось, когда омнибус переезжал тело. Тем временем подошла Дениза, как всегда движимая состраданием, которое побуждало ее вмешиваться во все уличные происшествия, —: была ли раздавлена собака, упала ли лошадь, сорвался ли с крыши кровельщик. Она узнала несчастного, который лежал без сознания на мостовой, в запачканном грязью сюртуке.

—: Да это господин Робино! —: воскликнула она в горестном изумлении.

Полицейский тотчас же допросил девушку. Она сообщила ему имя, адрес и профессию пострадавшего. Благодаря находчивости кучера омнибус успел сделать поворот, и под колесами очутились только ноги Робино. Но приходилось опасаться перелома обеих ног. Четверо мужчин перенесли пострадавшего в аптеку на улицу Гайон, а омнибус тем временем медленно возобновил свой путь.

—: А, черт, —: сказал кучер, вытягивая лошадей бичом, —: ну и денек выдался!

Дениза последовала за Робино в аптеку. Еще до прибытия доктора, которого сразу найти не удалось, аптекарь заявил, что опасности для жизни нет и лучше всего перенести больного домой, раз он живет по-соседству. Кто-то отправился в полицейский участок за носилками, а Денизу осенила счастливая мысль —: пойти вперед и подготовить г-жу Робино к страшному удару. Ей стоило немалого труда выбраться на улицу и пробиться сквозь толпу, теснившуюся у входа в аптеку. Толпа, как всегда жадная до зрелища крови, увеличивалась с каждой минутой; дети и женщины поднимались на цыпочки, стараясь удержаться на ногах среди сутолоки; каждый вновь прибывший по-своему рассказывал о происшествии: теперь уже это был муж, которого выбросил из окна любовник жены.

На улице Нев-де-Пти-Шан Дениза еще издали увидела г-жу Робино, стоявшую на пороге своей лавки. Дениза остановилась и заговорила с нею, придумывая, как бы поосторожнее сообщить ужасную новость. В магазине царил беспорядок и чувствовалось запустение —: отголоски последней борьбы умирающей торговли. То был давно предвиденный исход великой войны двух конкурировавших шелковых материй; шелк «:Счастье Парижа»: раздавил соперника после нового понижения цены на пять сантимов —: он продавался теперь по четыре франка девяносто пять, —: и шелк Гожана пережил свое Ватерлоо. Уже два месяца Робино, дошедший до крайности, жил словно в аду, всячески лавируя, чтобы избежать банкротства.

—: Я видела, как ваш муж переходил через площадь Гайон, —: пролепетала Дениза, решаясь наконец войти в лавку.

Госпожа Робино, в смутной тревоге пристально смотревшая на улицу, быстро сказала:

—: Ах, так он идет домой... Я жду его, он должен был бы уже прийти. Утром заходил господин Гожан, и они вышли вместе.

Она, как всегда, была очаровательна, приветлива и весела, но подходившая к концу беременность начала уже сказываться; молодая женщина испытывала какую-то неуверенность, словно потеряла почву под ногами, а все эти торговые дела претили ее тонкой натуре, да вдобавок и шли из рук вон плохо. «:К чему все это? —: постоянно говорила она. —: Не лучше ли было бы безмятежно жить в маленькой квартирке и питаться одним хлебом?»:

—: Дитя мое, —: заговорила г-жа Робино с грустной улыбкой, —: нам нечего от вас скрывать... Дела идут плохо, и мой бедный муж совсем лишился покоя. Еще сегодня противный Гожан изводил его из-за просроченных векселей... Я прямо умираю от беспокойства, когда остаюсь здесь одна.

Госпожа Робино хотела было повернуться к двери, но Дениза, услыхав шум приближающейся толпы, удержала ее. Дениза догадалась, что несут носилки и что за ними идут любопытные, не желающие упустить такое происшествие. И девушке волей-неволей пришлось заговорить, хотя у нее пересохло в горле и она не находила слов утешения.

—: Не пугайтесь, ничего опасного... Да, я видела господина Робино, с ним случилось несчастье... Его сейчас принесут, —: только не пугайтесь, умоляю вас.

Молодая женщина слушала ее, смертельно побледнев и еще не понимая, что же случилось. Улица наполнилась народом, кучера остановившихся экипажей ругались, а люди уже поставили носилки перед дверью магазина и старались отворить ее стеклянные створки.

—: С ним произошло несчастье, —: продолжала Дениза, решив умолчать о покушении на самоубийство. —: Он стоял на тротуаре, и его сшиб омнибус... О, ему только отдавило ноги! За доктором уже пошли. Не пугайтесь.

Госпожа Робино дрожала как в лихорадке. Она вскрикнула раза два, потом смолкла и опустилась на колени возле носилок; дрожащими руками она раздвинула полотняные занавески. Мужчины, принесшие Робино, стояли тут же, готовые снова унести его, когда разыщут наконец доктора. Никто не решался больше прикоснуться к пострадавшему: он пришел в сознание и теперь при малейшем движении испытывал ужасную боль. Когда он увидел жену, две крупные слезы скатились по его щекам. Она целовала его, заливаясь слезами и не спуская с него глаз. Толкотня на улице продолжалась; головы теснились, словно это было какое-то занимательное зрелище, глаза возбужденно блестели; швеи, убежавшие из мастерской, чуть не выдавили стекла витрин, —: так хотелось им получше все разглядеть. Чтобы избавиться от этого лихорадочного любопытства и рассудив, что нехорошо оставлять магазин открытым, Дениза решила спустить металлическую штору; она повернула рукоятку, механизм издал жалобный визг, и железные полосы стали медленно опускаться, словно тяжелый занавес, падающий по окончании последнего акта трагедии. Войдя в магазин и захлопнув за собою маленькую, закруглявшуюся вверху дверь, она увидела в тусклом полусвете, проникавшем через два звездообразных отверстия в железном листе, что г-жа Робино все еще держит мужа в объятиях. Пришедший в упадок магазин, казалось, куда-то провалился, потонул в сумраке, и только две звездочки поблескивали над этой жертвой внезапной и столь жестокой уличной катастрофы. Наконец к г-же Робино вернулся дар речи:

—: О милый!.. Милый!.. Милый мой!..

Она больше не в силах была выговорить ни слова. Тут Робино, задыхаясь, признался ей во всем; его мучила совесть при виде жены, которая стояла перед ним на коленях, прижавшись к носилкам тяжелым животом. Когда Робино не шевелился, он чувствовал лишь свинцовую тяжесть и как бы жжение в ногах.

—: Прости меня, я был не в своем уме... Когда поверенный сказал мне при Гожане, что завтра будет вывешено объявление о несостоятельности, мне померещилось, будто передо мной заплясали какие-то огни, будто загорелись стены... а потом я уже больше ничего не помню; я шел по улице Мишодьер, и мне почудилось, что приказчики «:Дамского счастья»: смеются надо мной и что этот чудовищный, гнусный торговый дом вот-вот меня раздавит... И когда омнибус повернул в мою сторону, я вспомнил Ломма и его руку и вдруг бросился под колеса...

Госпожа Робино медленно опустилась на пол, потрясенная этими признаниями. Боже! Так он хотел покончить с собой! Она схватила за руку Денизу, которая наклонилась к ней, до глубины души взволнованная этой сценой. Робино, обессилев от пережитого волнения, снова лишился чувств. А врач все не приходил! Два человека уже обегали весь квартал; теперь и привратник пустился на поиски.

—: Успокойтесь, —: машинально повторяла Дениза, захлебываясь от рыданий. —: Успокойтесь!

Госпожа Робино сидела на полу, припав щекой к парусине, на которой лежал ее муж; больше она была не в силах молчать:

—: О, разве все расскажешь!.. Ведь это из-за меня он хотел умереть. Сколько раз он мне твердил: «:Я тебя обокрал, это были твои деньги!»: Он и по ночам бредил этими шестьюдесятью тысячами франков; он просыпался весь в поту, говорил, что он никчемный человек, что, когда нет головы на плечах, нельзя рисковать чужими деньгами... Вы знаете, он всегда был такой нервный и так все принимал близко к сердцу. Наконец ему стали мерещиться такие ужасы, что мне прямо становилось за него страшно: ему казалось, что он видит меня на улице, что я вся в лохмотьях и прошу подаяния... А ведь он так меня любил, так хотел видеть меня богатой, счастливой...

Повернувшись, она заметила, что Робино лежит с открытыми глазами.

—: Ах, дорогой, зачем ты это сделал? —: продолжала она прерывающимся голосом. —: Значит, ты считаешь меня очень скверной? А ведь для меня совсем не важно, что мы разорены. Лишь бы всегда быть вместе: в этом и есть счастье... Пускай себе они хоть все забирают. А мы давай уедем куда-нибудь подальше, так, чтобы ты о них больше и не слышал. Ты станешь работать и вот увидишь, как все хорошо пойдет!

Она опустила голову, лоб ее почти касался бледного лица мужа; оба молчали, подавленные своим горем. Наступила тишина; магазин, казалось, уснул, оцепенев в тусклом полусвете свинцовых сумерек; а сквозь тонкое железо ставней долетал уличный шум —: там, совсем близко, текла жизнь делового Парижа, грохотали экипажи и по тротуарам, толкая друг друга, спешили прохожие. Дениза поминутно выглядывала в дверцу, выходившую в вестибюль.

—: Доктор! —: воскликнула она наконец.

Это был молодой человек с живыми глазами. Он решил осмотреть пострадавшего тут же, на носилках. Оказалось, что сломана левая нога, выше щиколотки, но перелом простой, так что опасаться осложнений не приходится. Хотели уже переносить Робино из магазина в спальню, когда появился Гожан. Он пришел сообщить о результатах последней предпринятой им попытки; она не увенчалась успехом —: объявление о несостоятельности неизбежно.

—: Что такое? —: пробормотал он. —: Что случилось?

Дениза в двух словах рассказала ему обо всем. Он явно смутился. Но Робино произнес слабым голосом:

—: Я не сержусь на вас, хотя и вы отчасти виноваты.

—: О господи! —: воскликнул Гожан. —: У нас с вами, дорогой мой, слишком слабый хребет... Вы же знаете, что и я не сильнее вас.

Носилки подняли. Пострадавший нашел еще в себе силы сказать:

—: Ну нет, тут не выдержали бы и крепкие хребты... Я понимаю, что такие старые упрямцы, как Бурра и Бодю, предпочитают лечь костьми; но мы-то с вами ведь еще молоды, мы же принимаем новый порядок вещей!.. Нет, Гожан, старому миру пришел конец.

Его унесли. Г-жа Робино горячо поцеловала Денизу, и в ее порывистости чувствовалась чуть ли не радость: наконец-то она избавится от этих несносных дел! А Гожан, который вышел вместе с Денизой, признался, что Робино, в сущности, прав. Глупо бороться с «:Дамским счастьем»:. Что до него, то он —: пропащий человек, если ему не удастся снова войти в милость. Еще накануне он тайком закидывал удочку, справляясь у Гютена, который собирается на днях в Лион. Однако Гожан не надеялся на успех и решил расположить к себе Денизу, зная о ее влиянии.

—: Ну да, —: говорил он, —: тем хуже для производства. Меня на смех поднимут, если я разорюсь, распинаясь ради чужих интересов, между тем как каждый фабрикант старается выпускать товары дешевле других. Ей-богу, вы были правы, когда говорили, что производство должно следовать за прогрессом, что надо улучшать организацию труда и вводить новые методы работы. Все уладится, лишь бы публика была довольна.

Дениза с улыбкой отвечала:

—: Пойдите скажите все это лично господину Муре... Ваш визит доставит ему удовольствие —: он не такой человек, чтобы таить на вас злобу, особенно если вы ему скинете хотя бы сантим с метра.

Госпожа Бодю умерла в январе, в ясный солнечный день. Уже почти две недели она не спускалась в лавку, которую стерегла поденщица. Целыми днями сидела больная на кровати, обложенная подушками. На ее бледном лице жили только глаза; напряженно выпрямившись, она пристально смотрела сквозь прозрачные занавески на «:Дамское счастье»:, находившееся через улицу от них. Маниакальная сосредоточенность, сквозившая в ее неподвижном взгляде, удручала старика Бодю, и он не раз хотел задвинуть шторы. Но жена останавливала его умоляющим жестом, упрямо желая видеть своего врага до последнего вздоха. Ведь это чудовище отняло у нее все на свете —: и лавку и дочь; сама она медленно умирала вместе со «:Старым Эльбефом»:; она теряла жизненные силы по мере того, как он терял своих покупателей; и в тот день, когда он захрипел в агонии, она испустила последний вздох. Почувствовав приближение смерти, она еще нашла в себе силу попросить мужа распахнуть окна. На дворе было тепло, веселые солнечные лучи золотили «:Счастье»:, а в сумрачной комнате старого дома было сыро и холодно. Неподвижный взгляд г-жи Бодю был прикован к победоносному и величественному зданию, сиявшему зеркальными окнами, за которыми в бешеной скачке неслись миллионы. Глаза ее медленно меркли, объятые мраком, и, когда смерть окончательно погасила их, они еще долго оставались широко раскрытыми и продолжали смотреть вдаль, полные слез.

Снова вся разоренная мелкая торговля квартала потянулась вслед за похоронными дрогами. Тут были и братья Ванпуй, смертельно бледные после декабрьских платежей, стоивших им невероятных и впредь уже невозможных усилий, и Бедоре, глава фирмы «:Бедоре и сестра»:, тяжело опиравшийся на трость, —: треволнения последнего времени значительно ухудшили его желудочную болезнь. У Делиньера уже был сердечный припадок; Пио и Ривуар шагали в глубоком молчании, опустив голову, как обреченные. И никто не решался расспрашивать об отсутствующих —: о Кинете, о мадемуазель Татен и о многих других, которые со дня на день должны были пойти ко дну, исчезнуть, канув в поток разорения, не говоря уже о Робино, лежавшем со сломанной ногой. Зато все указывали друг другу на новые жертвы, уже затронутые поветрием: на парфюмера Гронье, шляпницу г-жу Шодей, садовода Лакассаня, башмачника Нода. Они еще держались, но уже предчувствовали напасть, которая неминуемо должна на них обрушиться. Бодю шагал за катафалком той же поступью оглушенного вола, как и на похоронах дочери, а в первой траурной карете сидел Бурра; глаза старика мрачно поблескивали из-под взъерошенных бровей, и в полумраке волосы его белели как снег.

У Денизы было немало огорчений. За последние две недели она вконец измучилась и устала. Ей пришлось поместить Пепе в коллеж, да и Жан доставлял немало хлопот: он был без памяти влюблен в племянницу кондитера и умолял сестру пойти простить для него ее руки. Затем смерть тетки. Все эти следовавшие одно за другим потрясения тяжело подействовали на девушку. Муре снова сказал ей, что он весь к ее услугам: все, что она захочет предпринять для оказания помощи дяде и другим, будет им одобрено. Когда Дениза узнала, что Бурра выброшен на улицу, а Бодю закрывает торговлю, она как-то утром долго говорила с Муре, а после завтрака решила их навестить, надеясь облегчить участь хотя бы этих двух неудачников.

Бурра неподвижно стоял на улице Мишодьер на тротуаре против своей лавки, из которой его накануне изгнали, использовав придуманный юристом ловкий ход: так как у Муре имелись векселя торговца зонтами, он без труда добился объявления о его несостоятельности, а затем на торгах купил за пятьсот франков право аренды; таким образом упрямому старику пришлось получить пятьсот франков за то, чего он не хотел выпустить из рук за сто тысяч. Архитектор, явившийся в сопровождении целого отряда рабочих, был принужден вызвать полицейского комиссара, чтобы удалить старика из дому. Товар был распродан, вещи вынесены из комнат, а он упрямо сидел в том углу, где обычно спал и откуда его из жалости не решались выгнать... Но рабочие уже начали вскрывать крышу над его головой. Прогнившие черепицы сбрасывались, потолки рушились, стены трещали, а он по-прежнему сидел среди развалин, под оголившимися старыми балками. Наконец, когда появилась полиция, Бурра все-таки принужден был уйти; но, переночевав в соседних меблированных комнатах, он на следующее утро снова появился на тротуаре, против своей лавки.

—: Господин Бурра, —: тихо позвала Дениза.

Он не слышал ее. Горящие глаза старика так и пожирали разрушителей, кирки которых уже коснулись лачуги. Сквозь пустые оконные пролеты теперь можно было видеть внутренность домика, —: убогие комнаты и темную лестницу, куда солнце не заглядывало в течение двух столетий.

—: Ах, это вы, —: сказал он наконец, узнав Денизу. —: Каково? Эти жулики обделали-таки свое дельце!

Дениза не решалась заговорить. Ее глубоко взволновал жалкий вид старого пепелища, и она не в силах была отвести глаза от покрытых плесенью, осыпающихся камней. Наверху, на потолке прежней своей комнаты, она увидела имя «:Эрнестина»: —: черные, неровные буквы, выведенные в уголке пламенем свечи; и у нее сразу воскресло воспоминание о пережитой в этой каморке поре лишений —: воспоминание, зародившее в ней глубокое сочувствие ко всем страждущим. Рабочие, намереваясь разом свалить целую стену, решили приступить к ней с фундамента. Стена зашаталась.

—: Вот бы она всех их придавила! —: свирепо пробурчал Бурра.

Послышался страшный треск. Перепуганные рабочие отхлынули на мостовую. Падая, стена увлекла за собой всю развалину. Стены этой лачуги, осевшие и испещренные трещинами, уже не могли держаться: одного толчка было достаточно, чтобы расколоть строение сверху донизу. Таков был печальный конец этого дома, полного грязи, отсыревшего от дождей. Ни одна перегородка не уцелела; на земле громоздилась только куча обломков, прах прошлого, выброшенный на улицу.

—: Боже мой! —: воскликнул старик, словно этот удар поразил его в самое сердце.

Он так и замер, разинув рот, —: он никак не ожидал, что все так быстро кончится. Он глядел на эту зияющую рану, на свободное пространство, образовавшееся у боковой стены «:Дамского счастья»:, которое избавилось наконец от позорного нароста. Итак, мошка была раздавлена. Это была последняя победа над упорным сопротивлением бесконечно малых величин —: весь квартал теперь был завоеван и покорен. Столпившиеся прохожие громко разговаривали с разрушителями, которые негодовали на эти старые здания, годные только на то, чтобы калечить людей.

—: Господин Бурра, —: повторила Дениза, стараясь отвести старика в сторону, —: вы же знаете, что вас не бросят на произвол судьбы. Обо всех ваших нуждах позаботятся...

Он гордо выпрямился.

—: Я ни в чем не нуждаюсь... Это они вас подослали, да? Так передайте им, что старик Бурра еще может работать и что он найдет работу всюду, где захочет... Да! Ловко придумано: подавать милостыню людям, которых убиваешь!

—: Прошу вас, согласитесь, не огорчайте меня, —: умоляла Дениза.

Но он упрямо потряс своей гривой.

—: Нет, нет, все кончено, прощайте... Будьте счастливы, ведь вы молоды; но не мешайте старикам умирать, сохраняя свои убеждения.

Он бросил последний взгляд на груду обломков и удалился тяжелой походкой. Она следила за его спиной, некоторое время мелькавшей в толпе прохожих. Но вот он повернул за угол площади Гайон и скрылся из виду.

С минуту Дениза стояла неподвижно, с блуждающим взглядом. Потом она пошла к дяде. Суконщик одиноко Сидел в лавке «:Старого Эльбефа»:. Поденщица приходила только по утрам и вечерам, варила ему обед и помогала открывать и закрывать ставни. Он проводил долгие часы в полном одиночестве, и часто за весь день никто его не тревожил; а если какая-нибудь покупательница и отваживалась к нему заглянуть, он терялся и не находил нужного товара. В полумраке, в глубоком безмолвии, он без устали расхаживал взад и вперед тем же тяжелым шагом, что и на похоронах, поддаваясь какой-то болезненной потребности двигаться, словно желая убаюкать свое горе.

—: Вам лучше, дядя? —: спросила Дениза.

Он остановился на секунду, потом снова принялся шагать от кассы к темному углу.

—: Да, да, очень хорошо... спасибо.

Она подыскивала подходящую тему для разговора, чтобы развлечь его, пыталась найти какие-нибудь ласковые, ободряющие слова, но ничего не приходило на ум.

—: Вы слышали шум? Это обрушили дом.

—: А ведь правда, —: пробормотал он удивленно, —: в самом деле, это обрушился дом... Я почувствовал, как задрожала земля... Когда я увидел их сегодня утром на крыше, я сразу же и запер дверь.

И он сделал какой-то неопределенный жест, словно желая сказать, что все это его больше не интересует.

Всякий раз, подходя к кассе, он смотрел на обитую вытертым бархатом скамеечку, на которой, будучи детьми, сиживали сначала жена, а потом дочь. Возвращаясь же на другой конец комнаты, он глядел на тонувшие в сумраке полки, где лежало несколько штук заплесневелого, полусгнившего сукна. Таков был этот осиротевший дом; те, кого старик любил, исчезли, торговля позорно захирела, и под тяжестью постигших его бедствий он бродил теперь один с мертвым сердцем и укрощенной гордостью. Он поднимал глаза к закопченному потолку, прислушивался к тишине, веявшей из полумрака маленькой столовой —: того семейного уголка, где ему когда-то было дорого решительно все, вплоть до спертого воздуха. В старом жилище не проносилось ни единого дуновения, и тяжелые мерные шаги старика гулко отдавались в тишине, словно он ходил по могильным плитам, похоронившим все его привязанности.

Наконец Дениза решилась заговорить о том, ради чего пришла.

—: Дядя, вам не следует здесь оставаться, вам нужно принять какое-то решение.

—: Это верно, но что я могу поделать? —: ответил он, продолжая шагать. —: Я пытался продать лавку, никто не пришел... Что ж! В одно прекрасное утро я запру ее и уйду куда глаза глядят.

Она знала, что объявления о несостоятельности можно было не опасаться. Приняв во внимание жестокий удар, постигший старика, кредиторы решили прийти к полюбовному соглашению. Однако после уплаты всех долгов дядя неминуемо окажется на улице.

—: Но что же вы будете делать потом? —: прошептала она, не зная, как приступить к предложению, с которым пришла.

—: А право, не знаю, —: ответил он. —: Кто-нибудь меня приютит.

Он теперь изменил свой путь: стал ходить от столовой к окну —: и всякий раз невольно окидывал взглядом жалкие витрины, от которых веяло запустением. Он даже не поднимал глаз на победоносный фасад «:Дамского счастья»:, который во всем своем архитектурном великолепии простирался в оба конца улицы. Бодю был совершенно подавлен, у него уже не хватало сил раздражаться.

—: Послушайте, дядя, —: смущенно проговорила наконец Дениза, —: для вас, быть может, нашлось бы место... —: И продолжала, запинаясь: —: Мне... мне поручили предложить вам место инспектора.

—: Где же это? —: спросил Бодю.

—: Бог мой! Да там, напротив... У нас... Шесть тысяч франков и легкая работа.

Он круто остановился перед нею. Но вместо того, чтобы рассердиться, —: чего она так опасалась, —: он смертельно побледнел, обессилев от мучительного волнения и сознания своей обреченности.

—: Так это напротив... напротив... —: пробормотал он несколько раз. —: И ты хочешь, чтобы я нанялся на работу туда, напротив?

Денизе передалось его волнение. Ей вдруг припомнилась долгая борьба двух магазинов, она вновь пережила похороны Женевьевы и г-жи Бодю, перед ее умственным взором промелькнул «:Старый Эльбеф»:, поверженный наземь и затоптанный «:Дамским счастьем»:. И при мысли о том, что дядя поступит туда, напротив, и будет там расхаживать в белом галстуке, у нее защемило сердце от жалости и возмущения.

—: Подумай только, Дениза, детка моя, ну мыслимое ли это дело? —: просто сказал он, скрещивая на груди жалкие дрожащие руки.

—: Нет, нет, дядя! —: воскликнула она в порыве искреннего сострадания. —: Это было бы нехорошо... Умоляю вас, простите меня!

Он снова принялся ходить взад и вперед, и его тяжелые шаги гулко отдавались в могильной тишине дома. Когда она ушла, он продолжал шагать, охваченный ненасытной жаждой движения, как то свойственно впавшим в отчаяние людям, которые кружат на одном месте, не в силах вырваться из заколдованного круга.

Дениза опять провела ночь без сна. Она осознала все свое бессилие. Даже самым близким не может она ничем помочь. Ей, видно, суждено до конца оставаться простой свидетельницей несокрушимого торжества новой жизни, которая нуждается в смерти, чтобы возрождаться без конца. Дениза отказалась от сопротивления, примирившись с этим законом борьбы, но ее женское сердце полнилось острой жалостью и братской нежностью при мысли о страждущем человечестве. Она сама уже давно была захвачена колесами гигантской машины. Ведь и она истекала кровью! Ведь и ее истязали, выгоняли, осыпали оскорблениями! И даже теперь она иной раз приходила в ужас при мысли о том, что стала баловнем судьбы только благодаря счастливому стечению обстоятельств. Почему именно она, такая тщедушная? Почему ее слабая рука неожиданно приобрела такую власть над этим чудовищем? Сила, все сметавшая на своем пути, захватила и ее самое, хотя ей и предназначалось стать орудием возмездия. Этот механизм для уничтожения людей, беспощадный ход которого возмущал ее, изобрел Муре. Это Муре усеял весь квартал развалинами, одних ограбив, сведя в могилу других; и все же она любила его за творческий размах, любила все больше и больше за каждое новое проявление его мощи, хотя ее и душили слезы при виде неотвратимых страданий тех, кто был побежден.
Следующее


Библиотека "Живое слово" Астрология  Агентство ОБС Живопись Имена

Гостевая
Форум
Почта

© Николай Доля.
«Без риска быть...»

Материалы, содержащиеся на страницах данного сайта, не могут распространяться 
и использоваться любым образом без письменного согласия их автора.