|
|||||||||||
|
Вы здесь: Живое слово >> Классика >> Ф.М. Достоевский. Идиот >> Часть 3. |
Достоевский Ф.М.Идиот |
| Предыдущее |
Часть 3.
Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой же комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон, и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
Девицы обыкновенно вставали на даче около девяти часов; одна Аглая, в последние два-три дня, повадилась вставать несколько раньше и выходила гулять в сад, но все-таки не в семь часов, а в восемь или даже попозже. Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая ночь от разных своих тревог, поднялась около восьми часов, нарочно с тем чтобы встретить в саду Аглаю, предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее не нашла. Тут она встревожилась окончательно и разбудила дочерей. От служанки узнали, что Аглая Ивановна еще в седьмом часу вышла в парк. Девицы усмехнулись новой фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится, если та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой на зеленой скамейке, о которой она еще три дня назад говорила, и за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного. Застав свидание и слыша странные слова дочери, Лизавета Прокофьевна была ужасно испугана, по многим причинам; но приведя теперь с собой князя, струсила, что начала дело: «почему ж Аглая не могла бы встретиться и разговориться с князем в парке, даже, наконец, если б это было и наперед условленное у них свидание?»
—Не подумайте, батюшка-князь, — скрепилась она, наконец, — что я вас допрашивать сюда притащила... Я, голубчик, после вчерашнего вечера, может, и встречаться-то с тобой долго не пожелала бы...
Она было немного осеклась.
—Но все-таки вам бы очень хотелось узнать, как мы встретились сегодня с Аглаей Ивановной? — весьма спокойно докончил князь.
—Ну, что ж, и хотелось! — вспыхнула тотчас же Лизавета Прокофьевна. — Не струшу и прямых слов. Потому что никого не обижаю и никого не желала обидеть...
—Помилуйте, и без обиды натурально хочется узнать; вы мать. Мы сошлись сегодня с Аглаей Ивановной у зеленой скамейки ровно в семь часов утра, вследствие ее вчерашнего приглашения. Она дала мне знать вчера вечером запиской, что ей надо видеть меня и говорить со мной о важном деле. Мы свиделись и проговорили целый час о делах, собственно одной Аглаи Ивановны касающихся; вот и все.
—Конечно, все, батюшка, и без всякого сомнения все, — с достоинством произнесла Лизавета Прокофьевна.
—Прекрасно, князь! — сказала Аглая, вдруг входя в комнату: — благодарю вас от всего сердца, что сочли и меня неспособною унизиться здесь до лжи. Довольно с вас, maman, или еще намерены допрашивать?
—Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем до сих пор не приходилось... хотя ты, может, и рада бы была тому, — назидательно ответила Лизавета Прокофьевна. — Прощайте, князь, простите и меня, что обеспокоила. И надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к вам уважении.
Князь тотчас же откланялся на обе стороны и молча вышел. Александра и Аделаида усмехнулись и пошептались о чем-то промеж собой. Лизавета Прокофьевна строго на них поглядела.
—Мы только тому, maman, — засмеялась Аделаида, — что князь так чудесно раскланялся: иной раз совсем мешок, а тут вдруг как... как Евгений Павлыч.
—Деликатности и достоинству само сердце учит, а не танцмейстер, — сентенциозно заключила Лизавета Прокофьевна и прошла к себе на верх, даже и не поглядев на Аглаю.
Когда князь воротился к себе, уже около девяти часов, то застал на террасе Веру Лукьяновну и служанку. Они вместе прибирали и подметали после вчерашнего беспорядка.
—Слава богу, успели покончить до приходу! — радостно сказала Вера.
—Здравствуйте; у меня немного голова кружится; я плохо спал; я бы заснул.
—Здесь на террасе, как вчера? Хорошо. Я скажу всем, чтобы вас не будили. Папаша ушел куда-то.
Служанка вышла; Вера отправилась было за ней, но воротилась и озабоченно подошла к князю.
—Князь, пожалейте этого... несчастного; не прогоняйте его сегодня.
—Ни за что не прогоню; как он сам хочет.
—Он ничего теперь не сделает и... не будьте с ним строги.
—О, нет, зачем же?
—И... не смейтесь над ним; вот это самое главное.
—О, отнюдь нет!
—Глупа я, что такому человеку, как вы, говорю об этом, — закраснелась Вера. — А хоть вы и устали, — засмеялась она, полуобернувшись, чтоб уйти, — а у вас такие славные глаза в эту минуту... счастливые.
—Неужто счастливые? — с живостью спросил князь, и радостно рассмеялся.
Но Вера, простодушная и нецеремонная, как мальчик, вдруг что-то сконфузилась, покраснела еще больше и, продолжая смеяться, торопливо вышла из комнаты.
«Какая... славная...» подумал князь, и тотчас забыл о ней. Он зашел в угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман руку и вынул три письма.
Но опять отворилась дверь, и вошел Коля. Князь точно обрадовался, что пришлось положить назад в карман письма и удалить минуту.
—Ну, происшествие! — сказал Коля, усаживаясь на кушетке и прямо подходя к предмету, как и все ему подобные. — Как вы теперь смотрите на Ипполита? Без уважения?
—Почему же... но, Коля, я устал... При том же об этом слишком грустно опять начинать... Что он, однако?
—Спит и еще два часа проспит. Понимаю; вы дома не спали, ходили в парке... конечно, волнение... еще бы!
—Почему вы знаете, что я ходил в парке и дома не спал?
—Вера сейчас говорила. Уговаривала не входить; я не утерпел, на минутку. Я эти два часа продежурил у постели; теперь Костю Лебедева посадил на очередь. Бурдовский отправился. Так ложитесь же, князь; спокойной... ну, спокойного дня! Только, знаете, я поражен!
—Конечно... все это...
—Нет, князь, нет; я поражен «Исповедью». Главное тем местом, где он говорит о провидении и о будущей жизни. Там есть одна ги-гант-ская мысль!
Князь ласково посмотрел на Колю, который, конечно, затем и зашел, чтобы поскорей поговорить про гигантскую мысль.
—Но главное, главное не в одной мысли, а во всей обстановке! Напиши это Вольтер, Руссо, Прудон, я прочту, замечу, но не поражусь до такой степени. Но человек, который знает наверно, что ему остается десять минут, и говорит так, — ведь это гордо! Ведь это высшая независимость собственного достоинства, ведь это значит бравировать прямо... Нет, это гигантская сила духа! И после этого утверждать, что он нарочно не положил капсюля, — это низко и неестественно! А знаете, ведь он обманул вчера, схитрил: я вовсе никогда с ним сак не укладывал и никакого пистолета не видал; он сам все укладывал, так что он меня вдруг с толку сбил. Вера говорит, что вы оставляете его здесь; клянусь, что не будет опасности, тем более, что мы все при нем безотлучно.
—А кто из вас там был ночью?
—Я, Костя Лебедев, Бурдовский; Келлер побыл немного, а потом перешел спать к Лебедеву, потому что у нас не на чем было лечь. Фердыщенко тоже спал у Лебедева, в семь часов ушел. Генерал всегда у Лебедева, теперь тоже ушел... Лебедев, может быть, к вам придет сейчас; он, не знаю зачем, вас искал, два раза спрашивал. Пускать его или не пускать, коли вы спать ляжете? Я тоже спать иду. Ах, да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча генерал, Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство: почти даже в шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до того еще хмельного, что меня не узнал; стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня, как очнулся: «что, дескать, больной? Я шел узнать про больного...» Я отрапортовал, ну — то, се. «Это все хорошо, говорит, но я главное шел, затем и встал, чтобы тебя предупредить; я имею основание предполагать, что при господине Фердыщенке нельзя всего говорить и... надо удерживаться». Понимаете, князь?
—Неужто? Впрочем... для нас все равно.
—Да, без сомнения, все равно, мы не масоны! Так что я даже подивился, что генерал нарочно шел меня из-за этого ночью будить.
—Фердыщенко ушел, вы говорите?
—В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю! Сказал, что идет доночевывать к Вилкину, — пьяница такой есть один, Вилкин. Ну, иду! А вот и Лукьян Тимофеич... Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич; оглобли назад!
—Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому значительному в моих глазах делу, — натянуто и каким-то проникнутым тоном, вполголоса проговорил вошедший Лебедев, и с важностию поклонился. Он только что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал в руках. Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
—Вы меня два раза спрашивали? Вы, может быть, все беспокоитесь насчет вчерашнего...
—Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь? О, нет-с; вчера мои мысли были в беспорядке... но сегодня я уже не предполагаю контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
—Контрека... как вы сказали?
—Я сказал: контрекарировать; слово французское, как и множество других слов, вошедших в состав русского языка; но особенно не стою за него.
—Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и говорите как по складам, — усмехнулся князь.
—Николай Ардалионович! — чуть не умиленным голосом обратился Лебедев к Коле: — имея сообщить князю о деле, касающемся собственно...
—Ну да, разумеется, разумеется, не мое дело! До свидания, князь! — тотчас же удалился Коля.
—Люблю ребенка за понятливость, — произнес Лебедев, смотря ему вслед, — мальчик прыткий, хотя и назойливый. Чрезвычайное несчастие испытал я, многоуважаемый князь, вчера вечером или сегодня на рассвете... еще колеблюсь означить точное время.
—Что такое?
—Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана, многоуважаемый князь, окрестили! — прибавил Лебедев с кислою усмешкой.
—Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.
—И особенно бедному, благородно живущему своим трудом человеку.
—Конечно, конечно; как так?
—Вследствие вина-с. Я к вам, как к провидению, многоуважаемый князь. Сумму четырехсот рублей серебром получил я вчера в пять часов пополудни от одного должника, и с поездом воротился сюда. Бумажник имел в кармане. Переменив вицмундир на сюртук, переложил деньги в сюртук, имея в виду держать при себе, рассчитывая вечером же выдать их по одной просьбе... ожидая поверенного.
—Кстати, Лукьян Тимофеич, правда, что вы в газетах публиковались, что даете деньги под золотые и серебряные вещи?
—Чрез поверенного; собственного имени моего не означено, ниже адреса. Имея ничтожный капитал и в видах приращения фамилии, согласитесь сами, что честный процент...
—Ну да, ну да; я только чтоб осведомиться; извините, что прервал.
—Поверенный не явился. Тем временем привезли несчастного; я уже был в форсированном расположении пообедав; зашли эти гости, выпили... чаю, и... я повеселел к моей пагубе. Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь, имея сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я заслуживаю), имея сердце, не скажу чувствительное, но благодарное, чем и горжусь, — я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем виц-мундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и заметили, видя меня в виц-мундире весь вечер. Переменяя одежду, забыл в сюртуке бумажник... Подлинно, когда бог восхощет наказать, то прежде всего восхитит разум. И только сегодня, уже в половине восьмого, пробудясь, вскочил как полоумный, схватился первым делом за сюртук, — один пустой карман! Бумажника и след простыл.
—Ах, это неприятно!
—Именно неприятно; и вы с истинным тактом нашли сейчас надлежащее выражение, — не без коварства прибавил Лебедев.
—Как же, однако... — затревожился князь, задумываясь, — ведь это серьезно.
—Именно серьезно — еще другое отысканное вами слово, князь, для обозначения...
—Ах, полноте, Лукьян Тимофеич, что тут отыскивать? важность не в словах... Полагаете вы, что вы могли в пьяном виде выронить из кармана?
—Мог. Все возможно в пьяном виде, как вы с искренностью выразились, многоуважаемый князь! Но прошу рассудить-с: если я вытрусил бумажник из кармана, переменяя сюртук, то вытрушенный предмет должен был лежать тут же на полу. Где же этот предмет-с?
—Не заложили ли вы куда-нибудь в ящик, в стол?
—Все переискал, везде перерыл, тем более, что никуда не прятал и никакого ящика не открывал, о чем ясно помню.
—В шкапчике смотрели?
—Первым делом-с, и даже несколько раз уже сегодня... Да и как бы мог я заложить в шкапчик, истинно уважаемый князь?
—Признаюсь, Лебедев, это меня тревожит. Стало быть, кто-нибудь нашел на полу?
—Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.
—Меня это очень тревожит, потому что кто именно... Вот вопрос!
—Без всякого сомнения, в этом главный вопрос; вы удивительно точно находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший князь.
—Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут...
—Насмешки! — вскричал Лебедев, всплеснув руками.
—Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое... Я за людей боюсь. Кого вы подозреваете?
—Вопрос труднейший и... сложнейший! Служанку подозревать не могу: она в своей кухне сидела. Детей родных тоже...
—Еще бы.
—Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.
—Но возможно ли это?
—Совершенно и в высшей степени невозможно, но непременно так должно быть. Согласен однако же допустить и даже убежден, что если была покража, то совершилась не вечером, когда все были в сборе, а уже ночью или даже под утро, кем-нибудь из заночевавших.
—Ах, боже мой!
—Бурдовского и Николая Ардалионовича я естественно исключаю; они и не входили ко мне-с.
—Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?
—Считая со мной ночевало нас четверо, в двух смежных комнатах: я, генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один, стало быть, из нас четверых-с!
—Из трех, то-есть; но кто же?
—Я причел и себя для справедливости и для порядку; но согласитесь, князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные случаи и бывали на свете...
—Ах, Лебедев, как это скучно! — нетерпеливо вскричал князь, — к делу, чего вы тянете!..
—Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, то-есть насчет кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более древне-рыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на голом полу жестко спать.
—Вы подозреваете его?
—Подозревал-с. Когда я в восьмом часу утра вскочил как полоумный и хватил себя по лбу рукой, то тотчас же разбудил генерала, спавшего сном невинности. Приняв в соображение странное исчезновение Фердыщенка, что уже одно возбудило в нас подозрение, оба мы тотчас же решились обыскать Келлера, лежавшего как... как... почти подобно гвоздю-с. Обыскали совершенно: в карманах ни одного сантима, и даже ни одного кармана не дырявого не нашлось. Носовой платок синий, клетчатый, бумажный, в состоянии неприличном-с. Далее любовная записка одна, от какой-то горничной, с требованием денег и угрозами, и клочки известного вам фельетона-с. Генерал решил, что невинен. Для полнейших сведений мы его самого разбудили, насилу дотолкались; едва понял в чем дело, разинул рот, вид пьяный, выражение лица нелепое и невинное, даже глупое, — не он-с!
—Ну, как я рад! — радостно вздохнул князь: — я таки за него боялся!
—Боялись? Стало быть, уже имели основания к тому? — прищурился Лебедев.
—О, нет, я так, — осекся князь, — я ужасно глупо сказал, что боялся. Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому...
—Князь, князь! Слова ваши в моем сердце... в глубине моего сердца! Там могила-с!.. — восторженно проговорил Лебедев, прижимая шляпу к сердцу.
—Хорошо, хорошо... Стало быть, Фердыщенко? То-есть, я хочу сказать, вы подозреваете Фердыщенка?
—Кого же более? — тихо произнес Лебедев, пристально смотря на князя.
—Ну да, разумеется... кого же более... то-есть, опять-таки, какие же улики?
—Улики есть-с. Во-первых, исчезновение в семь часов или даже в седьмом часу утра.
—Знаю, мне Коля говорил, что он заходил к нему и сказал, что идет доночевывать к... забыл к кому, к своему приятелю.
—Вилкину-с. Так, стало быть, Николай Ардалионович говорил уже вам?
—Он ничего не говорил о покраже.
—Он и не знает, ибо я пока держу дело в секрете. Итак, идет к Вилкину; казалось бы, что мудреного, что пьяный человек идет к такому же, как и он сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем свет, и безо всякого повода-с? Но вот здесь-то и след открывается: уходя, он оставляет адрес... Теперь следите, князь, вопрос: зачем он оставил адрес? Зачем он заходит нарочно к Николаю Ардалионовичу, делая крюк-с, и передает ему, что, «иду, дескать, доночевывать к Вилкину». И кто станет интересоваться тем, что он уходит и даже именно к Вилкину? К чему возвещать? Нет, тут тонкость-с, воровская тонкость! Это значит: «вот, дескать, нарочно не утаиваю следов моих, какой же я вор после этого? Разве бы вор возвестил куда он уходит?» Излишняя заботливость отвести подозрения и, так сказать, стереть свои следы на песке... Поняли вы меня, многоуважаемый князь?
—Понял, очень хорошо понял, но ведь этого мало?
—Вторая улика-с: след оказывается ложный, а данный адрес неточный. Час спустя, то-есть в восемь часов, я уже стучался к Вилкину; он тут в Пятой улице-с, и даже знаком-с. Никакого не оказалось Фердыщенка. Хоть и добился от служанки, совершенно глухой-с, что назад тому час, действительно, кто-то стучался и даже довольно сильно, так что и колокольчик сорвал. Но служанка не отворила, не желая будить господина Вилкина, а, может быть, и сама не желая подняться. Это бывает-с.
—И тут все ваши улики? Этого мало.
—Князь, но кого же подозревать-с, рассудите? — умилительно заключил Лебедев, и что-то лукавое проглянуло в его усмешке.
—Осмотрели бы вы еще раз комнаты и в ящиках! — озабоченно произнес князь после некоторой задумчивости.
—Осматривал-с! — еще умилительнее вздохнул Лебедев.
—Гм!.. и зачем, зачем вам было переменять этот сюртук! — воскликнул князь, в досаде стукнув по столу.
—Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не стою того. То-есть, я один не стою того; но вы страдаете и за преступника... за ничтожного господина Фердыщенка?
—Ну да, да, вы действительно меня озаботили, — рассеянно и с неудовольствием прервал его князь. — Итак, что же вы намерены делать... если вы так уверены, что это Фердыщенко?
—Князь, многоуважаемый князь, кто же другой-с? — с возраставшим умилением извивался Лебедев, — ведь неимение другого на кого помыслить и, так сказать, совершенная невозможность подозревать кого-либо кроме господина Фердыщенка, ведь это, так сказать, еще улика против господина Фердыщенка, уже третья улика! Ибо опять-таки кто же другой? Ведь не господина же Бурдовского мне заподозрить, хе-хе-хе?
—Ну, вот, вздор какой!
—Не генерала же наконец, хе-хе-хе!
—Что за дичь! — почти сердито проговорил князь, нетерпеливо поворачиваясь на месте.
—Еще бы не дичь! Хе-хе-хе! И насмешил же меня человек, то-есть генерал-то-с! Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с... а надо вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с. Наиблагороднейший человек! Лжет он беспрерывно, по слабости, но человек высочайших чувств, человек при этом малосмысленный-с, внушающий полнейшее доверие своею невинностью. Я вам уже говорил, многоуважаемый князь, что имею к нему не только слабость, а даже любовь-с. Вдруг останавливается посредине улицы, распахивает сюртук, открывает грудь: «Обыскивай меня, говорит, ты Келлера обыскивал, зачем же ты меня не обыскиваешь? Того требует, говорит, справедливость!» У самого и руки, и ноги трясутся, даже весь побледнел, грозный такой. Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: «вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь». Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!» Тут он бросился мне в объятия, все среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к груди, что я едва даже откашлялся: «ты, говорит, единственный друг, который остался мне в несчастиях моих!» Чувствительный человек-с! Ну, разумеется, тут же дорогой и анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще в юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа и Нину Александровну, еще бывшую в девицах. Граф его обнял, и таким образом произошел брак его с Ниной Александровной, а на другой же день в пожарных развалинах нашли и шкатулку с пропавшими деньгами; была она железная, английского устройства, с секретным замком, и как-то под пол провалилась, так что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась. Совершенная ложь-с. Но когда о Нине Александровне заговорил, то даже захныкал. Благороднейшая особа Нина Александровна, хоть на меня и сердита.
—Вы незнакомы?
—Почти что нет-с, но всею душой желал бы, хотя бы только для того, чтобы пред нею оправдаться. Нина Александровна в претензии на меня, что я будто бы развращаю теперь ее супруга пьянством. Но я не только не развращаю, но скорее укрощаю его; я его, может быть, отвлекаю от компании пагубнейшей. При том же он мне друг-с, и я, признаюсь вам, теперь уж не оставлю его-с, то-есть даже так-с: куда он, туда и я, потому что с ним только чувствительностию одною и возьмешь. Теперь он даже совсем не посещает свою капитаншу, хотя втайне и рвется к ней, и даже иногда стонет по ней, особенно каждое утро, вставая и надевая сапоги, не знаю уж почему в это именно время. Денег у него нет-с, вот беда, а к той без денег явиться никак нельзя-с. Не просил он денег у вас, многоуважаемый князь?
—Нет, не просил.
—Стыдится. Он было и хотел; даже мне признавался, что хочет вас беспокоить, но стыдлив-с, так как вы еще недавно его одолжили, и сверх того полагает, что вы не дадите. Он мне как другу это излил.
—А вы ему денег не даете?
—Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью... нет, впрочем, преувеличивать не хочу, — не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь, или даже кашель, — то ей богу готов буду перенести, если только за очень большую нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с; не только деньги-с!
—Стало быть, деньги даете?
—Н-нет-с; денег я не давал-с, и он сам знает, что я и не дам-с, но ведь единственно в видах воздержания и исправления его. Теперь увязался со мной в Петербург; я в Петербург ведь еду-с, чтобы застать господина Фердыщенка по самым горячим следам, ибо наверно знаю, что он уже там-с. Генерал мой так и кипит-с; но подозреваю, что в Петербурге улизнет от меня, чтобы посетить капитаншу. Я, признаюсь, даже нарочно его от себя отпущу, как мы уже и условились по приезде тотчас же разойтись в разные стороны, чтоб удобнее изловить господина Фердыщенка. Так вот я его отпущу, а потом вдруг, как снег на голову, и застану его у капитанши, — собственно, чтоб его пристыдить, как семейного человека, и как человека вообще говоря.
—Только не делайте шуму, Лебедев, ради бога не делайте шуму, — вполголоса и в сильном беспокойстве проговорил князь.
—О, нет-с, собственно лишь чтобы пристыдить и посмотреть, какую он физиономию сделает, — ибо многое можно по физиономии заключить, многоуважаемый князь, и особенно в таком человеке! Ах, князь! Хоть и велика моя собственная беда, но не могу даже и теперь не подумать о нем и об исправлении его нравственности. Чрезвычайная просьба у меня к вам, многоуважаемый князь, даже признаюсь, затем собственно и пришел-с: с их домом вы уже знакомы и даже жили у них-с; то если бы вы, благодушнейший князь, решились мне в этом способствовать, собственно лишь для одного генерала и для счастия его...
Лебедев даже руки сложил, как бы в мольбе.
—Что же? Как же способствовать? Будьте уверены, что я весьма желаю вас вполне понять, Лебедев.
—Единственно в сей уверенности я к вам и явился! Чрез Нину Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за его превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства. Я к несчастию не знаком-с... к тому же тут и Николай Ардалионович, обожающий вас, так сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь...
—Н-нет... Нину Александровну в это дело... Боже сохрани! Да и Колю... Я, впрочем, вас еще, может быть, и не понимаю, Лебедев.
—Да тут и понимать совсем нечего! — даже привскочил на стуле Лебедев: — одна, одна чувствительность и нежность — вот все лекарство для нашего больного. Вы, князь, позволяете мне считать его за больного?
—Это даже показывает вашу деликатность и ум.
—Объясню вам примером, для ясности взятым из практики. Видите какой это человек-с: тут у него теперь одна слабость к этой капитанше, к которой без денег ему являться нельзя, и у которой я сегодня намерен накрыть его, для его же счастия-с; но, положим, что не одна капитанша, а соверши он даже настоящее преступление, ну, там, бесчестнейший проступок какой-нибудь (хотя он и вполне неспособен к тому), то и тогда, говорю я, одною благородною, так сказать, нежностью с ним до всего дойдешь, ибо чувствительнейший человек-с! Поверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем сознается, — и особенно, если действовать ловко и благородно, чрез семейный и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его... О, благодушнейший князь! — вскочил Лебедев, даже в каком-то вдохновении: — я ведь и не утверждаю, что он наверно... Я, так сказать, всю кровь мою за него готов хоть сейчас излить, хотя согласитесь, что невоздержание и пьянство, и капитанша, и все это вместе взятое, могут до всего довести.
—Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, — сказал князь, вставая, — только признаюсь вам, Лебедев, я в беспокойстве ужасном; скажите, ведь вы все еще... одним словом, сами же вы говорите, что подозреваете господина Фердыщенка.
—Да кого же более? Кого же более, искреннейший князь? — опять умилительно сложил руки Лебедев, умиленно улыбаясь. Князь нахмурился и поднялся с места.
—Видите, Лукьян Тимофеич, тут страшное дело в ошибке. Этот Фердыщенко... я бы не желал говорить про него дурного... но этот Фердыщенко... то-есть, кто знает, может быть, это и он!.. Я хочу сказать, что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем... чем другой.
Лебедев навострил глаза и уши.
—Видите, — запутывался и все более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать... мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и не говорить ничего... лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее чем другой... чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
—А кто вам сообщил это про господина Фердыщенка? — так и вскинулся Лебедев.
—Так, мне шепнули; я, впрочем, сам этому не верю... мне ужасно досадно, что я принужден был это сообщить, но уверяю вас, я сам этому не верю... это какой-нибудь вздор... Фу, как я глупо сделал!
—Видите, князь, — весь даже затрясся Лебедев, — это важно, это слишком важно теперь, то-есть не насчет господина Фердыщенка, а насчет того, как к вам дошло это известие. (Говоря это, Лебедев бегал вслед за князем взад и вперед, стараясь ступать с ним в ногу.) — Вот что, князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие того убедился вполне, что все это известие единственно одно вдохновение его превосходительства... Собственно, так сказать, из одного благодушия. Ибо он и лжет единственно потому, что не может сдержать умиления. Теперь изволите видеть-с: если он солгал, а я в этом уверен, то каким же образом и вы могли об этом услышать? Поймите, князь, ведь это было в нем вдохновение минуты, — то кто же, стало быть, вам-то сообщил? Это важно-с, это... это очень важно-с и... так сказать...
—Мне сказал это сейчас Коля, а ему сказал давеча отец, которого он встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.
И князь рассказал все в подробности.
—Ну вот-с, это что называется след-с! — потирая руки, неслышно смеялся Лебедев: — так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
—Послушайте, Лебедев, — смутился князь окончательно, — послушайте, действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я вас умоляю... В таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы никто не знал; чтобы никто не знал!
—Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейший князь, — вскричал Лебедев в решительном вдохновении, — будьте уверены, что все сие умрет в моем благороднейшем сердце! Тихими стопами-с, вместе! Тихими стопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою... Сиятельнейший князь, я низок и душой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого человека: с кем ему лучше дело иметь, с таким ли как он подлецом, или с наиблагороднейшим человеком как вы, искреннейший князь? Он ответит, что с наиблагороднейшим человеком, и в том торжество добродетели! До свидания, многоуважаемый князь! Тихими стопами... тихими стопами и... вместе-с.
| Следующее
|