Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Пауло Коэльо

Предыдущее

Часть 3.

Мужчины, проходившие перед ней с того дня, как она занялась этим ремеслом, изо всех сил старались выглядеть уверенными в себе хозяевами жизни, однако в глазах у них Мария неизменно видела страх — страх перед женой, страх спасовать в решающий момент, страх оказаться не на должной высоте даже с проституткой — с женщиной, которой они платят. А вот если бы они купили в магазине пару башмаков, а те бы им не понравились, неужели не хватило бы у них решимости вернуться с чеком и получить деньги обратно? А здесь они тоже платят некой фирме, но в случае фиаско ни за что на свете не придут в «Копакабану», ибо уверены, что об этом знают все. И им стыдно.

«Ведь это я должна бы стыдиться, что не смогла возбудить мужчину. А стыдятся они».

И, желая избавить их от терзаний, Мария старалась сделать все, чтобы они чувствовали себя непринужденно, а если видела, что клиент не в форме или слишком много выпил, старалась обходиться без полноценного секса, ограничиваясь ласками и мастурбацией — что им очень нравилось, хотя, если вдуматься, выглядело нелепо, поскольку она для этого была не нужна.

Надо было всеми средствами добиться того, чтобы клиент ничего не стыдился. И эти мужчины, такие могущественные и надменные у себя в кабинетах, где перед ними проходила бесконечная череда подчиненных, партнеров, поставщиков, где все было тайной, лицемерием, страхом, —приходили вечером в «Копакабану» и не жалели 350 франков за то, чтобы на ночь отрешиться от самих себя.

«На ночь? Не надо преувеличивать, Мария. На самом деле сеанс продолжается 45 минут, а если вычесть время на раздевание-одевание, неискреннюю ласку, обмен банальностями, то на чистый секс останется всего одиннадцать минут».

Одиннадцать минут. То, на чем вертится мир, длится всего одиннадцать минут.

И вот ради этих одиннадцати минут, занимающих ничтожную часть долгих двадцатичетырехчасовых суток (если предположить, что все эти мужчины занимаются любовью со своими женами, — только предполагать этого не надо, ибо это абсолютная чушь и ложь), они вступают в брак, обзаводятся семьей, терпят плач младенцев, униженно оправдываются, если приходят домой позже обычного, разглядывают десятки, сотни женщин, с которыми им хотелось бы прогуляться по берегу Женевского озера, покупают дорогую одежду себе и еще более дорогую — своим супругам, платят проституткам, чтобы получить то, чего лишены, поддерживают гигантскую индустрию косметики, диеты, всех этих фитнесов и шейпингов, порнографии, власти, а когда встречаются с себе подобными, вопреки расхожему мнению, никогда не говорят о женщинах. А говорят о работе, о деньгах, о спорте.

Куда-то не туда пошла наша цивилизация, и дело тут не в озоновой дыре, не в уничтожении лесов Амазонки, не в вымирании медведей-панда, не в курении, не в канцерогенных продуктах и не в кризисе тюремной системы, как объявляют газеты.

А именно в той сфере бытия, где трудилась Мария, — в сексе.

Впрочем, она стремилась не спасти человечество, а пополнять свой банковский счет, еще полгода терпеть одиночество и сделанный ею выбор, регулярно переводить матери деньги (которая удовлетворилась объяснением, что денег не было по вине швейцарской почты, работающей не в пример хуже бразильской), покупать себе то, о чем раньше не могла и мечтать. Она сняла себе другую, гораздо более комфортабельную квартиру (даже с центральным отоплением, хотя было уже лето), из окон которой виднелись церковь, японский ресторан, супермаркет и симпатичное кафе, где она любила листать газеты.

Оставалось выдержать поставленный самой себе срок. А в остальном все шло по-прежнему и как всегда: «Копакабана», «Позвольте вас угостить?», танец, «Вы из Бразилии?», отель, деньги вперед, разговор и умение затронуть нужные места тела и души — главным образом, души — помочь в интимных проблемах, стать подругой на тридцать минут, из которых одиннадцать уходят на телодвижения и стоны, долженствующие изображать страсть. Спасибо, надеюсь, через неделю увидимся, ты — удивительный мужчина, расскажешь остальное в следующий раз, ой, спасибо, мне даже неловко, мне было так хорошо с тобой.

И самое главное — не влюбляться. Это был самый главный, самый животрепещущий совет из всех, которые дала ей бразильянка, прежде чем исчезнуть из «Копакабаны», — а не оттого ли она исчезла, что влюбилась? За два месяца работы ей несколько раз делали предложение, причем трижды — вполне серьезно: первым был высокопоставленный банковский клерк, вторым тот самый летчик, с которым она дебютировала, а третьим — владелец оружейного магазина. Все трое обещали «вырвать ее из этой жизни», сулили, что у нее будет свой дом, достойное будущее, дети и, быть может, внуки.

И все это — ради одиннадцати минут в день? Не может быть. Теперь, поработав в «Копакабане», она знала, что одиночество — не только ее удел. А представитель рода человеческого может неделю не пить, две недели не есть, много лет обходиться без крыши над головой — но одиночества не выносит. Одиночество — самая жестокая пытка, самая тяжкая мука. Трое претендентов, равно как и многие-многие другие из тех, что искали ее общества, так же как она, испытывали это разрушительное чувство — ощущение того, что во всем мире никому до тебя нет дела.

Во избежание искушений сердце ее было отдано дневнику. В «Копакабану» она приносила только свое тело и свой ум, с каждым днем становившийся все тоньше, все схватчивей. Ей удалось убедить себя, что она приехала в Женеву и в конце концов оказалась в «Копакабане» из каких-то высших соображений, и каждый раз, беря в библиотеке очередную книгу, видела: никто не описал как следует эти важнейшие в сутках одиннадцать минут. Быть может, ее предназначение в мире, ее удел, каким бы жестоким он ни казался сейчас, — написать книгу, рассказать свою историю, поведать о своем приключении.

Вот именно — Приключение! Быть может, она и искала в жизни приключения, хотя это запретное слово люди не решались даже произносить, но с удовольствием следили за приключениями других на экранах телевизоров и в кино. Как прекрасно сочетается это слово с пустынями и ледниками, с путешествиями в дикие, неизведанные края, с таинственными людьми, заводящими разговоры на корабле посреди реки, с киностудиями, самолетами, индейскими племенами, с Африкой!

Мысль написать книгу пришлась ей по вкусу, и она даже придумала ей название — «Одиннадцать минут».

Она разделила своих клиентов на три типа. Первый — «терминаторы» (в честь героя фильма, который ей очень нравился): эти входили в «Копакабану» уже слегка навеселе, делая вид, будто ни на кого не смотрят, и считая, будто все взоры обращены к ним; танцевать не любили и без околичностей отправлялись с ней в отель. Второй тип она окрестила «милашки» (тоже позаимствовав название у фильма): эти были элегантны и до такой степени учтивы и приветливы, словно без этого земля сошла бы со своей оси. Они притворялись, что вот, мол, шли по улице, увидели — бар «Копакабана», отчего ж не заглянуть? Они поначалу были ласковы, а в номере отеля не слишком уверены в себе, но именно по этой причине оказывались в конечном счете в тысячу раз требовательней «терминаторов». Третий получил имя «Большой Босс» (и это тоже благодаря кино). Эти к женщине относились как к товару. Они не стеснялись и не притворялись, были самими собой — танцевали, разговаривали, платили ровно столько, сколько было сказано, не набавляя ни единого франка сверху, ибо знали, что и почем покупают, и никогда не изливали ей душу. Вот эти были, пожалуй, единственные, кто вполне понимал смысл слова «приключение».

Запись в дневнике Марии, сделанная во время месячных, когда она не могла работать:

Если бы сегодня мне надо было рассказать кому-нибудь о своей жизни, я могла бы сделать это так, что меня сочли бы женщиной независимой, отважной, счастливой. А ведь это не так: мне запрещено произносить то единственмое слово, которое гораздо важнее одиннадцати минут. Это слово — «любовь».

Всю свою жизнь я воспринимала любовь как осознанное и добровольное рабство. И обманывалась — свобода существует лишь в том случае, если явлена и показана. Тот, кто отдается чувству без оглядки, тот, кто чувствует себя свободным, тот и любит во всю силу души.

А тот, кто любит во всю силу души, чувствует себя свободным.

И по этой причине, что бы я ни делала, как бы ни жила, что бы ни открывала для себя — все бессмысленно. Я надеюсь, что эта пора быстро пройдет — и я вернусь к себе самой, отыскав мужчину, который будет меня понимать и не заставит страдать.

Что за чушь я несу? Любящий никогда не причинит боли любимому; каждый из нас ответствен за чувства, которые испытывает, и обвинять в этом другого мы не имеем права.

Потеря тех, в кого я влюблялась, прежде ранила мне душу. Теперь я убеждена: никто никого не может потерять, потому что никто никому не принадлежит.

Вот она, истинная свобода — обладать тем, что тебе дороже всего, но не владеть этим. 

============

И еще три месяца миновало, и приблизилась осень, а вместе с ней и обведенная кружком в календаре дата: через девяносто дней — возвращение домой. Как стремительно летит, как томительно тянется время, подумала Мария, обнаружив, что время и в самом деле движется по-разному в разные дни, в зависимости от расположения духа. Но так или иначе приключение ее приближалось к концу, Разумеется, она могла бы и продолжить, но у нее перед глазами все стояла печальная улыбка никому, кроме нее, невидимой женщины, которая тогда, во время прогулки по берегу озера, сказала ей: «Не все так просто...» Как ни велико было искушение продолжить, как ни готова теперь была Мария ответить на любой вызов, одолеть любые препоны, появляющиеся перед ней, — но все же эти месяцы одиночества внятно подсказывали ей: настанет миг, когда надо будет резко оборвать ставшую уже привычной жизнь в «Копакабане». Через три месяца она вернется в бразильское захолустье, купит небольшую фазенду (оказалось, что она заработала больше, чем ожидала), коров (отечественных, а не швейцарских), перевезет к себе родителей, наймет двоих работников и откроет свое дело.

Хотя она по-прежнему считала, что свобода лучше всего прочего учит необходимости любить и что никто никому принадлежать не вправе, в голове у нее все еще роились мстительные замыслы — и возвращение в Бразилию с победой составляло немалую их часть. После того как у нее появится фазенда, она поедет в город, зайдет в банк, где трудится тот самый бывший мальчик, который когда-то предпочел ей ее лучшую подругу, и откроет счет на крупную сумму.

«Привет, Мария, как поживаешь, ты меня не узнаешь?!» — спросит он. А Мария сделает вид, что напрягает память, а потом ответит: «Нет, что-то не узнаю», скажет, что провела целый год в ЕВ-РО-ПЕ (так и скажет — медленно и раздельно, чтобы все его коллеги слышали). Нет, лучше будет: «В ШВЕЙ-ЦА-РИИ» (это будет экзотичней и романтичней, чем «во Франции»), где, как известно, лучшие в мире банки.

«А вы, простите... кто?» — осведомится она в свою очередь. Он скажет, что, мол, в школе вместе учились. «А-а-а, — протянет она. - - Вроде бы что-то смутно припоминаю», но всем своим видом покажет, что говорит это исключительно из вежливости. И вот оно — осуществление желанной мести. А потом она будет усердно работать, а когда дело пойдет как задумано, Мария посвятит себя тому, важнее чего нет на свете, — поискам настоящей любви, того единственного мужчины, который ждал ее все эти годы и которого она пока просто еще не успела узнать.

Мария выбросила из головы замысел книги под названием «Одиннадцать минут». Теперь надо бросить все силы на устройство будущего, а иначе придется отложить отъезд, а это — огромный риск. 

============

В тот день после обеда она отправилась к своей лучшей — и единственной — подруге-библиотекарше. Попросила книги по животноводству и фермерству. Та призналась Марии:

— Знаете, когда несколько месяцев назад вы искали у нас книги о сексе, я немного встревожилась. Ведь столько молоденьких красивых девушек поддаются иллюзии легких денег, забывают, что когда-нибудь состарятся и тогда уж не встретят единственного своего мужчину.

— Вы имеете в виду проституцию?

— Это, пожалуй, слишком сильно сказано.

— Я ведь вам говорила, что работаю в компании, занимающейся экспортом-импортом мяса. И все же если предположить, что стала бы проституткой, неужели последствия были бы столь серьезны? Разве нельзя остановиться, вовремя бросить?.. В конце концов, кто в юности не совершал ошибок?

— Так говорят все наркоманы: «Нужно только вовремя бросить». И никому это еще не удавалось.

— Видно, что в молодости вы были очень хороши собой... Вы родились в стране, которая уважает своих граждан... Этого достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой?

— Я горжусь тем, как преодолела препятствия, оказавшиеся на моем пути, — сказала библиотекарша и чуть помедлила, раздумывая, стоит ли продолжать. Что ж, этой девушке ее история может оказаться полезна.

— У меня было счастливое детство, я училась в одной из лучших бернских гимназий, потом переехала в Женеву, поступила на службу, вышла за человека, которого полюбила. Я все делала для него, а он — для меня, но время шло, и ему пришлось выйти на пенсию. И когда он получил возможность делать все, что ему нравится, я заметила: с каждым днем его глаза становятся все печальней — наверно, потому, что за всю свою жизнь он никогда не думал о себе. Мы никогда не ссорились всерьез, жили тихо, без бурь и потрясений: он никогда мне не изменял, всегда относился ко мне с уважением. Мы жили нормальной жизнью — но до такой степени нормальной, что без работы он почувствовал себя никому не нужным, никчемным, ничтожным... Через год он скончался от рака.

«Все это чистая правда, спохватилась она, но может оказать негативное воздействие на эту девушку».

— Так или иначе, лучше, когда жизнь не преподносит неприятных сюрпризов, — договорила она. — Не исключено, что, если бы наша жизнь была более насыщенной, мой муж умер бы раньше.

Мария вышла из дому с намерением найти справочники по усадебному хозяйству. Она была свободна и потому решила прогуляться. В верхней части города ее внимание привлекла табличка с изображением солнца и надписью «Дорога Святого Иакова». Что это такое? Заметив на другой стороне улицы бар, она зашла туда и, верная своему обыкновению спрашивать обо всем, чего не знала, обратилась к девушке за прилавком. — Понятия не имею, — отвечала та. Это был фешенебельный квартал, и чашка кофе стоила здесь в три раза дороже. Но раз уж зашла и раз уж оказалась при деньгах, то заказала кофе и решила перелистать справочники, купленные по дороге. Открыла первую книжку, но, как ни старалась сосредоточиться на чтении, ничего не получалось — это было до ужаса скучно. Было бы гораздо интересней поговорить об этом с кем-нибудь из клиентов — они всегда знают наилучший способ поместить и приумножить капитал. Мария расплатилась, поднялась, поблагодарила официантку, оставила ей щедрые чаевые (в этом смысле она была суеверна и считала: кто много дает, тот много и получает), направилась к двери и вдруг, не отдавая себе отчета в том, как важно это мгновение, услышала фразу, которая переменила ее планы, ее будущее, ее представление о счастье, ее душу и женскую суть, ее отношение к мужчине, ее место в мире.

— Постойте-ка.

Она удивилась. Дело происходило в респектабельном кафе, а не в «Копакабане», где мужчины могли позволить себе разговаривать с нею в таком тоне, хотя и она имела полное право ответить: «Даже не подумаю».

Мария хотела уж было продолжить путь, проигнорировав эту просьбу — или приказание? — но любопытство пересилило: она обернулась в ту сторону, откуда прозвучал голос. Увидела она нечто странное — длинноволосый мужчина лет тридцати (или правильней было бы сказать — «молодой человек лет под тридцать»: мир вокруг нее стремительно старел), стоял на коленях, а вокруг валялись кисти. Он писал портрет посетителя, сидевшего за столиком с бокалом анисового коктейля. Мария не заметила их, когда входила в бар.

— Не уходите. Я сейчас закончу. Мне хотелось бы написать и вас тоже.

Мария ответила — и, ответив, сама себе расставила силки:

— Мне это ни к чему.

— От вас исходит свет. Дайте сделать хотя бы эскиз. Что такое «эскиз»? Какой еще «свет»? Мария была отнюдь не лишена тщеславия, и слова незнакомца польстили ей, тем более что он вроде не шутил. А что, если перед ней — знаменитый художник? Он увековечит ее образ на полотне. Картину выставят в Париже или в Сальвадоре-да-Баия! Она прославится!

А с другой стороны — почему он сидит на полу, разложив вокруг все свои кисти-краски? Ведь это — дорогой и популярный бар.

Словно отгадав ее мысли, официантка сказала вполголоса:

— Он очень известен.

Интуиция не подвела Марию, но она постаралась сохранять хладнокровие.

— Время от времени он приходит к нам и всегда приводит с собой какую-нибудь знаменитость. Говорит, здешняя обстановка его вдохновляет. Знаете, по заказу муниципалитета Женевы он создал панно, где изобразил людей, прославивших город.

Мария перевела взгляд на человека, который позировал художнику, и снова официантка прочла ее мысли:

— А это — ученый-химик, он сделал сенсационное открытие и получил Нобелевскую премию.

— Не уходите, — повторил художник. — Я освобожусь через пять минут. Присядьте пока, закажите себе что хотите, это запишут на мой счет.

Мария, как загипнотизированная, выполнила приказ — села у стойки, заказала анисовый коктейль (она не разбиралась в напитках и потому решила взять пример с Нобелевского лауреата) и стала наблюдать за работой художника. «Я не прославила Женеву, значит, его заинтересовало что-то другое. Но это — не мой тип», думала она, снова и снова повторяя слова, которые твердила себе с первого дня в «Копакабане»: спасение — в добровольном отказе от всех силков и ловушек, расставляемых сердцем.

А поскольку для нее это стало непреложной истиной, можно было и подождать немного — не исключено, что официантка говорит правду и этот человек откроет перед ней двери в мир неведомый, но такой желанный: разве не мечтала она стать моделью?

Меж тем художник проворно и быстро завершал свою работу. А что, если этот мужчина (она решила называть «мужчина», а не «парень», иначе чувствовала себя не по годам старой) даст ей шанс? Не похоже, чтобы он затеял все это для того лишь, чтобы, как говорится, приударить за ней. Через пять минут, как и было обещано, художник в последний раз прикоснулся кистью к холсту. Мария унеслась мыслями к Бразилии, к своему блистательному будущему, не испытывая ни малейшего интереса к знакомству с новыми людьми, которые могли только нарушить ее грандиозные планы.

— Спасибо, можете изменить позу, — сказал художник химику, словно очнувшемуся ото сна, и, обернувшись к Марии, повелительно произнес: — Идите вон в тот угол и сядьте как вам удобно. Освещение превосходно.

И вот — так, словно ей это было на роду написано, так, словно это было самое обычное дело, так, словно она знала этого человека всю жизнь, или так, словно до сей минуты она спала или грезила и только сию минуту поняла, что надо делать в действительности, Мария взяла свой стакан, сумочку, книги, толкующие об успешном ведении усадебного хозяйства, и направилась, куда было велено, — к столику у окна. Художник собрал свои кисти, холст, батарею стеклянных баночек с разноцветными красками, пачку сигарет и опустился на колени у ее ног.

— Некоторое время постарайтесь не двигаться.

— Вы слишком многого хотите: вся моя жизнь проходит в движении.

Мария сочла эту фразу блистательной, но художник явно пропустил ее мимо ушей. Стараясь держаться непринужденно и не смущаться под его взглядом, она показала ему в окно на табличку, давеча привлекшую ее внимание:

— Вы не знаете, что такое «Путь Святого Иакова»?

— В средние века паломники со всей Европы шли этой улицей по направлению к испанскому городу Сантьяго-де-Компостела — городу Святого Иакова.

Он отогнул часть холста, приготовил кисти. Мария по-прежнему не знала, что ей делать и как быть.

— Вы хотите сказать, что эта улица приведет меня прямо в Испанию?

— Да. Месяца через два-три. Только вот что — вы не могли бы посидеть молча? Всего минут десять. И уберите со стола ваш пакет.

— Это книги, — ответила она, слегка раздосадованная бесцеремонностью этой просьбы: пусть знает, что перед ним — интеллигентная женщина, которая не по магазинам бегает, а ходит в библиотеку.

Но он сам без лишних слов снял со стола пакет и поставил его на пол. Да ладно, не больно-то и хотелось производить на него впечатление: она ведь не на работе, так что лучше приберечь свои чары для тех, кто их щедро оплачивает. Зачем так уж стараться ради этого человека, у которого вряд ли хватит денег угостить ее хотя бы чашкой кофе? Мужчине под тридцать не стоит носить такие длинные волосы — это смешно. А с чего это она решила, будто у него нет денег? Ведь официантка сказала, что он — знаменитость... Или это она про химика? Она стала рассматривать его одежду, но ничего особенного не заметила; впрочем, опыт подсказывал, что мужчины, одетые скромно и небрежно, порой оказываются богаче тех, кто носит респектабельный костюм и галстук. Кажется, это тот самый случай.

«А при чем тут вообще этот художник?! Меня интересует картина».

Десять минут — не слишком высокая цена за бессмертие. Мария видела, что он пишет в той части холста, где уже был изображен увенчанный нобелевскими лаврами химик. Она спросила себя, не надо ли будет потом потребовать с него платы.

— Поверните голову к окну.

И снова она повиновалась беспрекословно, что было ей совсем не свойственно. Она стала смотреть на прохожих, на табличку над тем местом, где начиналась дорога, представляя себе, что и много веков назад уже была здесь эта улица, что она пережила все прогрессы, все перемены, творившиеся в мире и в самом человеке. Быть может, это —добрая примета и ее портрет, который окажется в музее, ждет лет через пятьсот та же судьба?

Художник усердно работал, а она мало-помалу стала терять прежнюю веселость и ощущать собственную незначительность. Входя в этот бар, она была уверена в себе, в своей способности принимать самые трудные решения — вот хоть, например, бросить денежную работу и взвалить на плечи тяжкое бремя управления фазендой, А теперь вернулось прежнее чувство растерянности перед миром — чувство, которое проститутке не по карману: это чересчур большая роскошь.

И она догадалась, почему ей так не по себе: впервые за много месяцев на нее смотрели не как на женщину, а... она не могла бы определить это точно, но ближе всего к истине было бы: «Он видит мою душу, мои страхи, мою слабость, мою неспособность противостоять миру, с которой я, как мне казалось, сумела справиться, но о которой ничего, по сути, не знаю».

— Я бы хотела...

— Ради Бога, помолчите, — сказал художник. — Я вижу исходящий от вас свет.

Никто и никогда не говорил ей такого. Говорили: «Я вижу, какой у тебя удивительный изгиб бедра», или «Я вижу, какой удивительной формы твои груди», или — в самом лучшем случае — «Я вижу, что ты хочешь порвать с этой жизнью, прошу тебя, разреши мне снять для тебя квартирку». И к этим репликам она привыкла, но... Свет? Может быть, он имеет в виду наступающие сумерки?

— Свет, присущий только вам одной, — добавил он, догадавшись, что она ничего не понимает.

Свет, присущий мне одной. Нельзя промахнуться сильней, чем этот художник, который к тридцати годам умудрился сохранить такую младенческую невинность. Как известно, женщины созревают и взрослеют раньше, чем мужчины, и Мария, хоть и не сидела ночи напролет, обдумывая метафизические проблемы своего бытия, одно, по крайней мере, знала точно: в ней нет того, что художник назвал «светом», а она определила бы как «сияние». Женщина как женщина, молча страдает от одиночества, пытается найти оправдание тому, что делает, притворяется сильной, а на самом деле — слаба, отвергает любые страсти во имя своей опасной работы, строит планы на будущее, терзается от разочарований и ошибок прошлого — так что никакого в ней нет света или сияния. Должно быть, это просто способ заставить ее молчать и радоваться, что сидит здесь, как дура, и даже пошевелиться не может.

«Свет, присущий мне одной. Мог бы придумать что-нибудь другое, вроде — «чудный у вас профиль».

Как входит свет в дом? Если окна открыты. Как входит свет в человека? Если дверь любви не захлопнута. А уж ее дверь заперта на все замки. Должно быть, это очень скверный и бездарный художник, раз он не понимает таких простых вещей.

— Вот и все, —сказал он и стал собирать свои принадлежности.

Мария не шевельнулась. Она хотела было попросить — «покажите», — но ведь это могло свидетельствовать о ее невоспитанности, о том, что она не доверяет его работе. Но любопытство снова пересилило. Она попросила разрешения взглянуть, он кивнул.

Он изобразил только ее лицо — оно было похоже на ее собственное, но если бы Мария взглянула на картину, не зная модели, то сказала бы: женщина, которая здесь запечатлена, гораздо сильнее ее и наполнена светом, который Мария, глядясь в зеркало, не замечала.

— Меня зовут Ральф Харт. Хотите, закажу вам еще что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо.

Судя по всему, теперь беседа двинется по накатанной колее — мужчина будет соблазнять женщину.

— Пожалуйста, еще два анисовых, — попросил он, снова пропустив ее слова мимо ушей.

А какие у нее дела? Читать опостылевшую книжку об управлении усадебным хозяйством? В двухсотый раз прогуливаться по берегу озера? Лучше уж поговорить с тем, кто разглядел в ней ей самой неведомый свет — и именно в тот день, когда начался отсчет последних трех месяцев...

— Чем вы занимаетесь?

Этот вопрос она не любила, не хотела слышать: он заставил ее отказаться от нескольких возможных встреч, когда по той или иной причине кто-то подходил к ней поближе (в Швейцарии это бывает редко — здешние люди сдержанны и замкнуты). Что же ему ответить?

— Работаю в кабаре.

Готово! Гора с плеч! Мария осталась довольна собой, ибо за время, проведенное в Швейцарии, усвоила: надо спрашивать («А кто такие курды?» «А что такое Дорога Святого Иакова?») и отвечать («Работаю в кабаре»), не заботясь о том, что о тебе подумают.

— Мне кажется, я вас где-то видел.

Мария поняла, что художник собирается идти дальше, и обрадовалась своей маленькой победе: этот человек, пять минут назад бесцеремонно отдававший ей приказы и казавшийся таким уверенным в себе, теперь стал таким же, как все мужчины, которые теряются перед незнакомой им женщиной.

— А что это за книги?

Она показала обложки — справочник по сельскому хозяйству, руководство по управлению фазендой.

— Вы работаете в секс-индустрии?

Пожалуй, это чересчур дерзкий вопрос. Неужели она одета слишком вызывающе и он догадался о ее профессии? Так или иначе, надо выиграть время. Все это стало напоминать ей забавную игру. А что ей терять?

— Почему все мужчины только об этом и думают? Он снова сложил книги в пакет.

— Секс и управление усадебным хозяйством. Не знаю, что скучней.

Что-что? Марии вдруг стало обидно. Как он смеет так отзываться о том, чем она зарабатывает себе на жизнь?! Впрочем, он ведь этого еще не знает, это всего лишь предположение — и довольно нахальное, — но и его нельзя оставить без ответа.

— А я вот считаю, что нет на свете ничего скучнее живописи. Остановленное мгновение, прерванное движение, нечто застывшее, фотография, которая никогда не будет похожа на оригинал. Мертвечина, не интересная никому, кроме самих художников, а они считают себя людьми особенными, носителями культуры и уверены, что не чета всем остальным. Приходилось слышать о Хоане Миро? Мне вот — нет, пока один араб в ресторане не упомянул о нем, но это ровно ничего не изменило в моей жизни.

Она не знала, не слишком ли далеко зашла, потому что официантка принесла коктейли и разговор оборвался — оба некоторое время не произносили ни слова. Мария думала, что ей, вероятно, пора идти, да и Ральфа Харта, наверно, посетили те же мысли. Но два бокала, наполненные чудовищным пойлом, стояли перед ними, служа отличным предлогом еще побыть вместе.

— Зачем вам эти книги?

— То есть как «зачем»?

— Я бывал на Бернской улице. Когда вы сказали, где работаете, я вспомнил, где мог видеть вас раньше — там есть какое-то дорогущее заведение. Просто, пока писал вас, мне это не приходило в голову — слишком сильный исходит от вас свет.

Пол качнулся у Марии под ногами. Впервые устыдилась она своего ремесла, хотя для этого не было ни малейших оснований — она работала, чтобы содержать себя и своих родителей. Это скорей художнику следовало бы стыдиться того, что он захаживал на Бернскую улицу: с минуты на минуту должно было развеяться очарование.

— Послушайте, господин Харт, я хоть родом из Бразилии, но живу здесь уже девять месяцев и знаю — швейцарцы очень сдержанны, потому что живут в маленькой стране, где, как только что подтвердилось, все друг друга знают и по этой самой причине не лезут в чужую жизнь. Ваши слова неуместны и неделикатны, но если целью их было унизить меня, чтобы чувствовать себя более уверенно, то вы зря потеряли время. Благодарю за анисовый коктейль — большей гадости мне пробовать не доводилось, но я все же допью. А потом выкурю сигарету. А потом встану и уйду. А вы можете убираться прямо сейчас, потому что нехорошо знаменитому художнику сидеть за одним столом с проституткой. А ведь я — проститутка. Вы это, наверно, уже поняли? Проститутка с головы до пят, до мозга костей. И не стыжусь этого нисколько. Есть у меня такое свойство — не обманывать ни себя, ни других, в данном случае — вас. Потому что вы недостойны моей лжи. Представьте, что будет, если вон тот знаменитый химик узнает, кто я такая? Она заговорила еще громче.

— Я — проститутка! И вот что я вам еще скажу; это дает мне свободу! Я знаю, что через три месяца — день в день — уеду из этой проклятой страны, уеду с большими деньгами, с фотографиями, запечатлевшими, как я стою на снегу, уеду куда более образованной, чем приехала, — теперь я разбираюсь в винах и в мужчинах,

Девушка за стойкой бара слушала ее, оцепенев от изумления. Нобелевский лауреат не обращал на происходящее никакого внимания. Но то ли от выпитого, то ли от предвкушения жизни в бразильском захолустье, то ли от радости, которую даровала ей возможность сказать, что думаешь, смеясь над осуждающими взглядами и возмущенными жестами тех, кого это шокирует, она продолжала:

— Уразумели, господин Харт? Сверху донизу, с головы до пят и до мозга костей я — проститутка! И в этом — моя гордость и мое достоинство!

Художник не шевельнулся и не проронил ни слова. Мария продолжала:

— А вы —хоть и художник, но ничего не понимаете в своих моделях. Может быть, химик, который сидит здесь, ни на что не обращая внимания, или просто спит, — это на самом деле — железнодорожник. И все прочие персонажи вашего полотна — не то, что есть на самом деле. А иначе вы никогда бы не сказали, будто видите, как исходит «особый свет» от меня — от женщины, которая, как вы только что узнали, — ВСЕГО ЛИШЬ ПРОСТИТУТКА!

Последние слова она выговорила громко и раздельно. Химик проснулся, официантка принесла счет. Ральф, не обращая на это внимания, ответил тоже медленно, отчетливо, но не повышая голос:

— Это не имеет никакого отношения к тому, чем вы занимаетесь. Я вижу свет. Свет, исходящий от человека, от женщины, которая обладает могучей волей и способна пожертвовать многим ради того, что считает для себя самым важным. Этот свет... этот свет — в глазах.

Мария была обезоружена — художник не поддался на ее провокацию. Ей хотелось верить, что он хочет всего лишь соблазнить ее и ничего больше. Она запретила себе думать — по крайней мере, на ближайшие девяносто дней, — что где-то на земле есть интересные люди.

— Ты видишь перед собой этот бокал с анисовой? — продолжал он, вдруг перейдя на «ты». — Так вот, ты только его и видишь. А я должен дойти до сердцевины того, что делаю, и потому вижу, как рос этот анис, как трепали его ветры, вижу руки, собиравшие зернышки, вижу корабль, привезший их сюда с другого континента, я чувствую все запахи и краски, которые стали частью этих зернышек, смешались с ним и в него проникли, прежде чем пригодились для изготовления настойки. И если бы я когда-нибудь задумал написать его, то запечатлел бы все это на полотне, хотя ты, глядя на него, по-прежнему считала бы, что видишь всего лишь бокал анисовки.

И точно так же, когда ты смотрела на улицу и думала — я знаю, что думала, — о Дороге Святого Иакова, я нарисовал твое детство, твои отроческие годы, твои несбывшиеся, оставшиеся в прошлом мечты, и новые мечты, и твою волю — она-то больше всего меня и занимает... Когда ты смотрела на мою картину...

Мария открыла ворота крепости, хоть и знала, что отныне вряд ли сможет закрыть их.

— ...я видел этот свет. Хотя передо мной была всего лишь женщина, похожая на тебя.

Вновь повисло тягостное молчание. Мария взглянула на часы.

— Через несколько минут мне надо уходить. Почему ты сказал, что секс — это скучно?

— Ты должна это знать лучше, чем я.

— Я это знаю, потому что это — моя работа. Я делаю это каждый день. Но ты — ты мужчина, тебе тридцать лет...

— Двадцать девять.

— Ты молод, привлекателен, знаменит, тебя должны еще интересовать такие вещи, и тебе незачем ходить на Бернскую улицу, чтобы найти себе подругу.

— Нет, есть зачем. Я спал кое с кем из твоих коллег, но не потому, что мне сложно найти подругу. Мне сложно с самим собой.

Мария вдруг почувствовала, как кольнула ее ревность, и сама удивилась этому. Но теперь ей и в самом деле пора было идти.

— Это была моя последняя попытка. Теперь — все, — и он начал собирать разбросанные по полу кисти и краски.

— У тебя что-нибудь не в порядке?

— Все в полном порядке. Неинтересно. Невероятно!

— Заплати по счету. Давай пройдемся. На самом деле я думаю, что многие испытывают то же, что и ты, просто никто не произносит это вслух, — и мне хочется поговорить с таким искренним человеком.

Они зашагали по Дороге Святого Иакова вверх, потом вниз. Дорога вела к реке, река — к озеру, озеро — к горам, горы — к затерянному в Испании селенью. Мимо шли прохожие — возвращались с обеденного перерыва клерки, мамаши катили коляски с детьми, щелкали фотоаппаратами туристы, снимая друг друга на фоне величественного каскада воды посреди озера, сновали восточные женщины в покрывалах, бежали трусцой юноши и девушки — и все они отправлялись в паломничество к этому мифическому городу под названием Сантьяго-де-Компостела, которого, может быть, и вовсе не существует. Может быть, это просто легенда, в которую необходимо верить, чтобы в жизни человеческой появился хоть какой-то смысл. И по запруженной народом Дороге Святого Иакова шли в числе прочих длинноволосый мужчина с тяжелым этюдником на плече и девушка чуть помоложе с пакетом, где лежали руководства по управлению усадебным хозяйством. И ни ему, ни ей в голову не пришло спросить, почему и с какой стати пустились они в это странствие вместе — получилось это само собой, будто ничего естественней и быть не могло, ибо он знал о ней все, она же о нем — ничего.

И по этой самой причине она решилась спросить — она теперь обо всем спрашивала. Поначалу он отмалчивался, отнекивался, но Мария знала в совершенстве, как добиться своего от мужчины, — и добилась, и он рассказал, что в свои 29 лет был женат дважды (это ли не рекорд?!), что много странствовал по свету, что знаком с королями и кинозвездами, что родился в Женеве, а жил в Мадриде, Амстердаме, Нью-Йорке и в Тарбе, маленьком городке на юге Франции, который не значится ни в каких путеводителях, но мил ему, потому что расположен у подножья гор и потому что жители его — люди удивительно сердечные.

Открыли его талант, когда художнику было 20 лет: один крупнейший коллекционер и, как теперь принято говорить, «арт-дилер», оказавшись в его родном городе, случайно зашел пообедать в японский ресторан, где выставлены были работы этого самого Харта. Он стал зарабатывать огромные деньги, он был молод и здоров, мог делать все что угодно, идти куда вздумается, встречаться с кем захочется, и он уже испробовал все удовольствия, какие только доступны мужчине, и ни в чем себе не отказывал, и вот, несмотря на славу, деньги, женщин, путешествия, счастья не обрел, и одна у него была в жизни радость — работа.

— Женщины причиняли тебе страдания? — осведомилась Мария и тотчас сама поняла, что вопрос задала совершенно идиотский и почерпнутый, вероятно, из справочника «Все, о чем должна знать женщина, чтобы завоевать сердце мужчины».

— Никогда. С обеими женами я был очень счастлив. Они мне изменяли, я им изменял, как и положено в нормальном супружестве. А потом, некоторое время спустя, секс перестал меня интересовать. Я продолжал любить, мне порой не хватало спутницы, но секс... а с чего это мы заговорили про секс?

— С того, что я, как ты знаешь, — проститутка.

— Ничего особенно интересного в моей жизни нет. Ну, художник, ну, добился славы довольно рано — это редко бывает — да еще в живописи, что бывает еще реже. Могу писать, как мне хочется и нравится, и продавать свои полотна за большие деньги, даже если критики будут яриться — они ведь уверены, что только им внятен смысл слова «искусство». Все считают, будто у меня есть ответы на все вопросы, и чем дольше я храню молчание, тем умнее кажусь.

Харт продолжал рассказывать о себе: каждую неделю его приглашают в какую-нибудь страну на какое-нибудь действо. У него есть агент в Барселоне — знаешь, где это? Да, в Испании. И этот самый агент — она, кстати, женщина — занимается всем, что касается гонораров, приглашений, выставок, вернисажей, но никогда не заставляет его делать то, чего ему делать не хочется. Потому что после многих лет работы они достигли определенной стабильности на рынке.

— Ну что — интересная история? — голос его звучал неуверенно.

— Скорее нетипичная. Многие, очень многие мечтали бы оказаться на твоем месте.

Теперь Ральф пожелал разузнать о Марии.

— Я, не сочти за кощунство, — едина в трех лицах. И поворачиваюсь той стороной, которая нужна тому, кто со мной говорит в эту минуту. Я — Наивная Девочка, которая смотрит на мужчину, замирая от восхищения, и притворяется, будто потрясена тем, какая у него власть, какая слава. Я — Роковая Женщина, которая атакует неуверенных в себе мужчин и берет инициативу на себя, так что им уже ничего не нужно делать и не о чем беспокоиться. И, наконец, я —Любящая Мать, которая нежно опекает тех, кто нуждается в ее советах, которая терпеливо выслушает все рассказы, если даже они у нее в одно ухо влетают, а из другого вылетают. С кем из этих трех ты хочешь познакомиться?

— С тобой.

И Мария рассказала ему обо всем — ей это было нужно, потому что случилось впервые после ее отъезда из Бразилии. И, завершая свой рассказ, сама заметила, что, хоть занимается она не вполне обычным ремеслом, все же в ее жизни нет ничего особенного, такого, что стоило бы вспомнить, если не считать недели в Рио да первого месяца в Швейцарии. Дом — работа, работа — дом, и больше ничего.

Когда она завершила свой рассказ, они снова оказались за столиком кафе — но уже на другом конце города, вдалеке от Дороги Святого Иакова, и каждый думал о том, что припасла судьба его случайному спутнику.

— Тебя что-то заботит? — спросила она.

— Да. Не знаю, как сказать тебе «до свиданья». И она не знала. Этот день был совсем не похож на другие. Мария чувствовала смятение, беспокойство: дверь распахнулась, а как закрыть ее — неизвестно. Когда ты покажешь мне картину?

Ральф протянул ей визитную карточку своего барселонского агента.

— Позвони по этому номеру через полгода, если к этому времени еще не уедешь в Бразилию. «Лики Женевы», где будут запечатлены люди прославленные и безвестные, впервые выставят в берлинской картинной галерее. А потом — турне по всей Европе.

Мария вспомнила про свой календарь, про девяносто дней, остающихся до отъезда, и про то, какой опасностью грозит ей любое чувство, любая связь.

«Что важней — жить или притворяться, что живешь? Рискнуть и сказать, что сегодняшний день был самым прекрасным из всех, что провела она в этом городе? Поблагодарить за то, что он выслушал меня, не перебивая и не комментируя? Или снова закрыться панцирем женщины с сильной волей, с «особым светом» и просто уйти?»

Пока шла по Дороге Святого Иакова, пока рассказывала о себе, была счастлива. Вот и довольствуйся этим — это и так подарок судьбы.

— Я приду к тебе, — произнес Ральф Харт.

— Не стоит. Я скоро уезжаю в Бразилию. К тому, что было, нам с тобой добавить нечего.

— Я приду как клиент.

— Для меня это будет унижением.

— Я приду для того, чтобы ты меня спасла.

Еще в начале разговора он сказал, что секс ему не интересен. «Мне тоже», хотела тогда ответить Мария, но сдержалась, памятуя, что молчание — золото.

Какая жалостная история. Снова подходит к ней мальчик, только на этот раз он просит у нее не ручку, а немного общения. Она оглянулась на свое прошлое и впервые в жизни не стала осуждать себя — виновата не она, а этот мальчик, до того неуверенный в себе, что отступился после первой же попытки. Они были детьми, а дети только так и поступают, и никто не виноват — ни она, ни он. Мария испытала огромное облегчение и сразу же почувствовала себя лучше — она не упустила свой первый в жизни шанс. Это происходит со всеми, именно так человеческое существо начинает искать свою вторую половину. Иначе не бывает.

Впрочем, сейчас как раз все обстоит по-другому. Какие бы резоны и доводы ни привела она, как бы убедительно они ни звучали (возвращаюсь в Бразилию, работаю в клубе, мы не успеем как следует узнать друг друга, секс мне не интересен, я знать ничего не хочу о любви, я должна учиться управлять моей фазендой, я ничего не понимаю в живописи, мы живем в разных мирах), жизнь бросает ей вызов. И теперь она уже не ребенок — надо выбирать, надо этот вызов принимать.

Она предпочла вообще ничего не говорить. Пожала ему руку, как принято было здесь, в Швейцарии, и направилась домой. Если он такой, каким бы ей хотелось, чтобы он был, его не обескуражит ее молчание.

Запись в дневнике Марии, сделанная в тот же день:

Сегодня, когда мы гуляли по берегу озера, по этой странной Дороге Святого Иакова, мой спутник — он художник, существо из другого мира — бросил в воду камешек. И по воде пошли круги — сперва маленькие, а потом все больше, все. шире — пока не настигли утку, оказавшуюся там случайно, не имевшую к этому камешку ни малейшего отношения. И вот, вместо того чтобы испугаться непонятно откуда взявшейся волны, она решила поиграть с ней.

А за несколько часов до этого я вошла в кафе, услышала, как чей-то незнакомый голос ошикает меня, и — словно сам Господь Бог швырнул камешек. Ток пошел между мной и человеком, который стоял в углу на коленях и рисовал. Он почувствовал колебания, порожденные камешком, и я тоже. А что теперь?

Художник знает, какая модель ему нужна. Музыкант знает, хорошо ли настроен его инструмент. Делая записи в этом дневнике, я сознаю, что есть фразы на его страницах, что сделаны не мной, а той женщиной, от которой исходит пресловутый «свет», той женщиной, которая и есть я, отказывающаяся в это верить.

Можно и дальше отказываться. А можно, подобно той утке на озере, обрадоваться, развеселиться оттого, что невесть откуда взявшийся камешек разбил неподвижность водной глади.

У камешка этого есть имя, и имя это — «страсть». Что ж, оно способно передать, как прекрасна молния, вспыхивающая между двумя людьми, но дело ведь не только в этом. Дело еще и в восторге перед неизведанным и нежданным, в желании сделать что-нибудь с жаром, в уверенности, что мечта — сбудется. Страсть подает нам знаки, которые ведут нас по жизни, a наше дело — только уметь эти знаки понять.

Хотелось бы верить, что я влюблена. Влюблена в того, кого не знаю, с кем не связываю планов на будущее. Все эти месяцы самообуздания, отказа от любви дали обратный эффект — меня потянуло к первому встречному, который обратил на меня внимание не так, как все прочие.

Хорошо еще, что я не записала номер его телефона, что не знаю, где он живет, что могу потерять его, не виня себя, что теряю шанс.

А если так и будет, если потеряю — все равно: в моей жизни был счастливый день. Вспомни, Мария, на что похож наш. мир, — и ты поймешь: один счастливый день — это почти чудо. 

============

Когда вечером она пришла в «Копакабану», он — единственный посетитель — уже ждал ее там. Милан, не без любопытства следивший за тем, как складывается жизнь этой бразильянки, понял, что девушка проиграла сражение.

— Выпьешь?

— Я здесь работаю и работу терять не хочу.

— А я — клиент и спрашиваю, можно ли тебя угостить?

Этот человек, который в баре держался так уверенно, так ловко орудовал кистями, который запросто общался со знаменитостями и держал в Барселоне собственного агента и зарабатывал, должно быть, огромные деньги — теперь показался ей хрупким, незащищенным: он попал не в свою среду, потому что «Копакабана» — это не романтический бар на Дороге Святого Иакова. Очарование рассеялось.

— Ну так как, можно тебя угостить?

— В другой раз. Сегодня я уже занята.

Милан, уловивший конец фразы, понял, что обманулся — нет, эта девушка не купится на обещания любви, не попадет в расставленные силки. И тем не менее весь вечер он спрашивал себя, почему она предпочла какого-то старика, какого-то ничем не примечательного счетовода и страхового агента.

Впрочем, это ее дело. Платит комиссионные —пусть сама решает, с кем ей спать, а с кем — нет.

Запись в дневнике Марии, сделанная после ночи, проведенной со стариком, с ничем не примечательным счетоводом и со страховым агентом:

Чего от меня надо этому художнику? Разве он не знает, что мы принадлежим к разным странам, разным культурам, разным полам? Он, наверно, думает, что я знаю о наслаждении больше, чем он, и хочет чему-нибудь у меня научиться?

Почему он не сказал мне ничего, кроме: «Я — клиент»? Ведь так просто было бы сказать: «Я скучал по тебе» или «Какой чудный день мы с тобой провели». И я — настоящая профессионалка — ответила бы ему в том же духе, хотя он обязан был бы понять мою неуверенность, но ведь я — слабая женщина и здесь, в «Копакабане», я совсем другая.

Он — мужчина. И к тому же художник. А потому не может не знать, что великая цель всякого человеческого существа — осознать любовь. Любовь — не в другом, а в нас самих, и мы сами ее в себе пробуждаем. А вот для того, чтобы ее пробудить, и нужен этот другой. Вселенная обретает смысл лишь в том случае, если нам есть с кем поделиться нашими чувствами.

Он устал от секса? Я тоже — и тем не менее ни он, ни я не знаем, что это такое на самом деле. Мы оставляем при смерти то, важней чего, быть может, и на свете нет, — а ведь я послана, чтобы спасти Ральфа и быть спасенной им. Но он не оставил мне выбора.

============

Мария испугалась. Она начинала сознавать, что после столь длительного самообуздания вулкан ее души вот-вот начнет извержение и, как только это произойдет, она своим чувствам больше не хозяйка. Что это за субъект — может быть, он наврал о своей жизни все от первого до последнего слова? — с которым она провела всего несколько часов и который не прикоснулся к ней, не попытался поухаживать, соблазнить? Может ли что-нибудь быть хуже этого?

Почему так тревожно колотилось ее сердце? Потому что Мария была уверена — он испытывает то же, что и она. И тут она очень ошибалась. Ибо Ральф Харт хотел встретить такую женщину, которая смогла бы разжечь в нем почти уже погасшее пламя, хотел превратить ее в богиню секса, источающую «особый свет» (тут он был искренен) и готовую взять его за руку и показать ему дорогу к жизни. Он и представить себе не мог, что Мария так же равнодушна к плотской любви, что у нее свои проблемы в этой сфере (познав стольких мужчин, она так ни разу и не смогла испытать наслаждения), что в то утро, когда они встретились, она строила планы на будущее и мечтала, как триумфально вернется на родину.

Почему же она думала о нем? Почему думала о том, кто, быть может, в эту самую минуту изображает красками на полотне другую женщину, говоря, что от нее исходит «особый свет» и что она способна стать истой богиней секса?

«Потому что с ним я могла разговаривать».

Что за чушь! Может, она и о библиотекарше думала?! Ничего подобного. А о филиппинке Нии, единственной из всех девиц в «Копакабане», с кем можно было поделиться мыслями и чувствами, — думала? Не думала. А ведь с обеими она часто виделась, и ей было с ними хорошо.

Мария попыталась переключиться на другое — стало совсем тепло... вчера так и не успела зайти в супермаркет... Написала длинное письмо отцу, во всех подробностях и очень обстоятельно описав, какой участок земли намеревается приобрести, — пусть они с матерью порадуются. Не указала точную дату своего возвращения, но намекнула, что произойдет это в скором времени. Заснула, проснулась, снова заснула, снова проснулась. Поняла, что руководство по управлению усадебным хозяйством хорошо для швейцарцев и не годится для бразильцев — это два совершенно разных мира.

Днем она убедилась, что душа ее немного успокоилась — по крайней мере, ничего похожего на землетрясение, на извержение вулкана, на немыслимое давление требовавшее немедленного выхода. Ей стало легче, напряжение спало — что ж, на нее и раньше порой накатывала такая страсть, а на следующий день все проходило. Все к лучшему — ее мир остался прежним. Есть семья, которая ее любит, есть человек, который ее ждет и часто пишет письма, сообщая, что торговля тканями процветает и дело расширяется. Даже если она сегодня же вечером решит улететь домой, у нее хватит денег купить фазенду. Худшее позади: она одолела языковой барьер, одиночество, ужин в ресторане с арабом, она приучила свою душу не жаловаться на то, что делают с ее телом. Она отлично знает теперь, чего хочет, и готова на все ради этого. И мужчинам в этом «этом» места нет. По крайней мере, тем, кто не говорит на ее родном языке и не живет в ее родном городе.

Да, она успокоилась, душа перестала ходить ходуном, и Мария поняла, что отчасти и сама виновата — почему она не сказала ему: «Я так же одинока и несчастна, как и ты, вчера ты сказал, что видишь исходящий от меня свет, и это были первые ласковые и искренние слова за все то время, что я провела здесь»?

По радио звучала старинная песенка: «...а любовь моя погибла, и родиться не успев». Да это просто про нее, про ее судьбу.

Запись в дневнике Марии, сделанная через два дня после того, как все пришло в норму:

Страсть не дает человеку есть, спать и работать, лишает покоя. Многие боятся ее, потому что она, появляясь, крушит и ломает все прежнее и привычное.

Никому не хочется вносить хаос в свой устроенный мир. Многие способны предвидеть эту угрозу и умеют укреплять гнилые стропила так, чтобы не обвалилась ветхая постройка, этакие инженеры — в высшем смысле.

А другие поступают как раз наоборот: бросаются в страсть очертя голову, надеясь обрести в ней решение всех своих проблем. Возлагают на другого человека всю ответственность за свое счастье и за то, что счастья не вышло. Они всегда пребывают либо в полном восторге, ожидая волшебства и чудес, либо в отчаянии, потому что вмешались некие непредвиденные обстоятельства и все разрушили.

Отстраниться от страсти или слепо предаться ей — что менее разрушительно?

Не знаю.

============

На третий день, будто воскреснув из мертвых, Ральф Харт появился в «Копакабане» снова. И чуть было не опоздал: Мария уже разговаривала с другим клиентом. Однако, заметив художника, вежливо сказала, что танцевать не хочет, у нее уже назначена встреча.

Только сейчас она поняла, чего ждала все эти дни. И приняла безропотно все, что судьбе будет угодно даровать или отнять.

Она не жаловалась, она была довольна, потому что могла позволить себе такую роскошь — все равно в один прекрасный день она навсегда покинет этот город, она знала, что эта любовь — невозможна, а раз так, раз ждать нечего и надеяться не на что, то следует взять все, что случится на этом коротеньком отрезке ее жизни.

Ральф спросил, может ли угостить ее, Мария заказала фруктовый коктейль. Хозяин бара, делая вид, что перемывает бокалы, поглядывал на бразильянку с недоумением — чего ради она переменила решение? Он надеялся, что коктейлем дело не ограничится, и вздохнул с облегчением, когда клиент повел ее танцевать. Ритуал был соблюден, беспокоиться не о чем.

Мария ощущала у себя на талии руку партнера, совсем близко было его лицо, и музыка, слава Богу, гремела так громко, что разговаривать было невозможно. Фруктовый коктейль — не тот напиток, чтобы придать человеку отваги, и те несколько фраз, которыми они обменялись, были сугубо формальны. И что теперь? Отель? Постель? Должно быть, сложностей не возникнет, раз художник сказал, что секс его не интересует, ей всего лишь предстоит выполнить свои профессиональные обязанности. А это всякую страсть убьет в зародыше — и чего она так страдала и мучилась после первой встречи?!

Сегодня вечером она будет Любящей Матерью. Ральф Харт — один из миллионов отчаявшихся. Если она сыграет свою роль достойно, если сумеет не сбиться с того пути, который наметила для себя с самого начала работы в «Копакабане», все будет в порядке. Плохо только, что этот человек так близко: она чувствует его прикосновения — и ей это нравится; она вдыхает запах его одеколона — и ей это нравится. Она, оказывается, ждала его — а вот это ей уже совсем не нравится.

Минуло сорок пять минут, все правила были выполнены, и художник обратился к Милану:

— Беру ее на всю ночь. Плачу как за троих клиентов.

Хозяин пожал плечами и снова подумал, что бразильская девица угодила все-таки в расставленные ей силки любви. А Мария удивилась — она не подозревала, что Ральф Харт так хорошо знает здешние обычаи.

— Мы пойдем ко мне.

Что ж, наверно, это будет лучше всего. Хоть и противоречит наставлениям Милана, в данном случае можно сделать исключение. Во-первых, она узнает, женат он или нет, а во-вторых — посмотрит, как живут знаменитые художники, а потом возьмет да и расскажет об этом в газете своего бразильского городка — пусть всем будет известно, что она в пору своего пребывания в Европе вращалась в элитарных кругах.

«Что за нелепые резоны!»

Через полчаса они приехали в городок Колиньи, находящийся в окрестностях Женевы, — церковь, булочная, муниципалитет, все как полагается. И никакая не квартира, а двухэтажный особняк. Первая оценка: у него, должно быть, и вправду — денег куры не клюют. Вторая оценка: будь он женат, не решился бы привезти ее к себе, постеснялся бы чужих глаз.

Вывод — он богат и холост.

Вошли в холл, откуда лестница вела на второй этаж, но подниматься не стали: Ральф двинулся дальше, в заднюю часть дома, где помещались две комнаты, выходящие в сад. В одной — обеденный стол, все стены увешаны картинами, в другой — диваны, кресла, книжные полки. Пепельницы, заполненные окурками, давным-давно немытые стаканы.

Могу кофе сварить.

Мария покачала головой. Нет, не можешь. И относиться по-особенному — тоже пока не можешь. Я борюсь с собственными, одолевающими меня демонами, я делаю все то, что строго-настрого запретила себе делать. Но ничего, ничего... Сегодня я исполню роль проститутки, или подружки, или Любящей Матери, хотя в душе чувствую себя Дочерью, которая так остро нуждается в ласке. А вот потом, когда все будет кончено, и кофе можно будет.

— Там, в глубине сада — моя студия, моя душа. А здесь, среди всех этих книг и картин, пребывает мой мозг. Здесь я размышляю.

Мария вспомнила свою женевскую квартирку. Там окна не выходят в сад. Там нет книг — разве что взятые в библиотеке: зачем тратить деньги на то, что можно получить даром? И картин тоже нет — стену украшает афиша Шанхайского цирка акробатов, представление которых она все мечтала увидеть.

Ральф предложил ей виски.

— Нет, спасибо.

Он налил себе и — не добавляя льда, не наливая содовой — выпил одним махом. Потом заговорил о чем-то интересном, и чем интересней было Марии, тем очевидней становилось — теперь, когда они остались наедине, художник боится того, что должно произойти. Хозяйкой положения опять стала она.

Ральф опять наполнил свой стакан и произнес, словно между прочим:

— Ты мне нужна.

И замолчал. Замолчал надолго. Нет, она не заговорит первой. Посмотрим, что будет дальше.

— Ты мне нужна, Мария. От тебя исходит свет. Пусть пока ты считаешь, что не веришь мне, что я всего лишь пытаюсь соблазнить тебя, улестить сладкими речами. Не спрашивай меня: «Почему именно я? Что во мне особенного?» Да ничего, ничего такого, что я мог бы объяснить хотя бы самому себе. Но — и в этом-то заключается тайна жизни — я не в состоянии думать ни о чем другом.

— Я не собиралась тебя спрашивать об этом, — сказала Мария и сказала неправду.

— Если бы я искал объяснений, то сказал бы: стоящая передо мной женщина оказалась способна преодолеть страдание, переплавить его в нечто созидательное и светлое. Но этим всего не объяснить. А я? — продолжал он. — Я наделен творческим даром, я пишу картины, за которые чуть не дерутся музеи всего мира, я — баловень судьбы, я никогда в жизни не платил женщине, я здоров, недурен собой, у меня есть все, о чем может мечтать мужчина... И вот я говорю женщине, которую повстречал в кафе, с которой провел всего лишь несколько часов: «Ты мне нужна». Ты знаешь, что такое одиночество?

— Знаю.

— Это — другое. Ты не знаешь, что такое одиночество, когда весь мир — к твоим услугам, когда ты ежедневно получаешь приглашения на премьеру, на вернисаж, на прием. Когда телефон не умолкает — это звонят женщины, которые говорят, что без ума от твоих работ и мечтали бы поужинать с тобой, и женщины эти — красивы, образованны, умны. Но какая-то сила удерживает тебя, какой-то голос шепчет на ухо: «Не ходи! Ничего хорошего не будет. Опять целый вечер ты будешь пытаться произвести на них впечатление, будешь тратить свою энергию, доказывая себе самому, что способен покорить весь мир». И тогда я остаюсь дома, ухожу в мастерскую, ищу свет, который увидел в тебе, а увидеть его я могу, лишь когда работаю.

— Что я могу дать тебе такого, чего бы у тебя не было? — спросила Мария, немного уязвленная упоминанием о других женщинах, но тотчас вспомнила: в конце концов, он заплатил за то, чтобы она была сейчас рядом с ним.

Он выпил третью порцию виски. Мария мысленно сделала то же самое, представляя, как обжигающий шарик алкоголя прокатывается по пищеводу, как разбегается по крови, вселяя в душу отвагу, — и почувствовала, что охмелела, хоть не сделала и глотка. Голос Ральфа Харта звучал теперь тверже:

— Ладно. Я не могу купить твою любовь, но ты сказала, что знаешь о сексе все. Научи меня сексу. Или научи, что такое Бразилия. Научи хоть чему-нибудь такому, чтобы я мог оказаться рядом с тобой.

Что ему ответить?

— В Бразилии я знаю только два города — тот, где родилась, и Рио. Что касается секса, я не верю, что тебя можно чему-нибудь научить. Мне скоро двадцать три, ты всего на шесть лет старше, но уверена — ты жил в миллион раз интенсивней, чем я. Я знаю лишь мужчин, которые платят, чтобы делать, что хочется им, а не мне.

— Все, о чем может мечтать мужчина, воображая себя в постели с одной, двумя, тремя женщинами, я испробовал в действительности. И не знаю, многому ли научился.

Снова воцарилось молчание, но на этот раз нарушить его должна была Мария. И Ральф не помог ей — как раньше она ему не помогла.

— Ты хочешь... использовать мои профессиональные навыки?

— Я просто хочу тебя.

Нет, он не мог произнести эти слова — потому что именно эти слова она мечтала услышать. И снова — землетрясение, извержение, буря. Ей не выбраться из этой ловушки, которую она сама себе подстроила, она потеряет этого человека, так никогда и не овладев им по-настоящему.

— Ты знаешь, Мария. Научи меня. Быть может, это спасет меня. И тебя. Вернет нас обоих к жизни. Ты права — я всего на шесть лет старше тебя, но прожил словно несколько жизней. У нас — совершенно разный жизненный опыт, но мы оба потеряли надежду. Единственное, что может внести мир в наши души, — это быть вместе.

Зачем он все это говорит? Это немыслимо — и тем не менее это правда. Они виделись всего однажды и все-таки испытывали потребность друг в друге. Страшно представить, что будет, если их встречи продолжатся. Мария была умна от природы, и к тому же давали себя знать много месяцев чтения и наблюдений за природой человеческой; у нее была цель в жизни, но была и душа, и в душу эту предстояло заглянуть, чтобы открыть источаемый ею «свет».

Она устала быть такой, как была все это время, и, хотя скорое возвращение в Бразилию сулило много нового, трудного, интересного, она еще не познала все, что могла познать. И вот теперь Ральф Харт, человек из породы тех, кто принимает любые вызовы судьбы, кто знает все, просит эту девушку, эту проститутку, эту Любящую Мать спасти его. Что за нелепость!

Бывали в ее практике мужчины, которые вели себя с ней сходным образом — одним не удавалось возбудиться, другие хотели, чтобы с ними обращались как с маленьким ребенком, третьи изображали исполнение супружеского долга, уверяя, что их возбуждает, когда у жены — много любовников. Впрочем, хотя ни одного из «особых клиентов» ей пока не попадалось, Мария уже убедилась в том, какое неимоверное количество фантазий гнездится в человеческой душе. И все же каждый из прежних клиентов жил в своем мире, но никто не просил: «Уведи меня отсюда». Наоборот, они пытались затащить в свой мир Марию.

Но, хотя все эти многочисленные мужчины платили ей деньги, не одаривая никакой энергией, нельзя сказать, чтобы она уж совсем ничему не научилась. А вот если бы кто-нибудь из них в самом деле искал любви, а секс был бы лишь ее частью, какого обращения хотелось бы Марии?

Что бы ей понравилось?

— Получить подарок, — сказала она.

Ральф Харт не понял. Подарок? Он и так уже заплатил ей вперед за ночь и за такси, поскольку ритуал был ему известен. Что она хочет сказать этим?

В этот миг Марию осенило — она поняла, что должны чувствовать мужчина и женщина. Взяв Ральфа за руки, она повела его в комнату.

— В спальню подниматься не будем.

Она погасила свет, села на ковер и велела ему сделать то же самое. Увидев камин, приказала:

— Разожги.

— Сейчас же лето...

— Разожги камин. Ты же сам хотел, чтобы сегодня ночью я направляла наши шаги.

Взгляд ее был тверд — она надеялась, Ральф заметит исходящий от нее свет. И поняла, что заметил, — потому что он вышел в сад и вернулся с несколькими мокрыми от дождя поленьями, положил их вместе со старыми газетами в камин и развел огонь. Потом двинулся на кухню за бутылкой виски, но Мария удержала его: — Ты спросил меня, чего я хочу?

— Нет, не спрашивал.

— Так знай: человек рядом с тобой — существует. Думай о нем. Думай, не предложить ли ему виски, джину или кофе. Спроси.

— Что ты выпьешь?

— Вина. Вместе с тобой.

Ральф принес бутылку вина. К этому времени огонь в камине уже разгорелся; Мария погасила последнюю лампу, и комнату освещало теперь только пламя. Она вела себя так, словно всегда знала: именно таков должен быть первый шаг — узнать того, кто рядом с тобой, убедиться, что он и вправду — рядом.

Открыв сумочку, достала оттуда ручку, купленную в супермаркете. Не все ли равно — сгодится и ручка.

— Возьми. Я купила ее на тот случай, если придется что-нибудь записать насчет усадебного хозяйства. Пользовалась ею два дня, работала, можно сказать, не покладая рук. Она хранит частицу моего усердия, моей сосредоточенности, моей воли. Теперь я отдаю ее тебе.

Она мягко вложила ручку в его руку.

— Вместо того чтобы купить что-нибудь такое, что понравилось бы тебе, я даю тебе свое, на самом деле принадлежащее мне. Это — подарок. Это — знак уважения к человеку, который рядом со мной. Это — просьба понять, как важно то, что он — рядом со мной. Я по доброй воле, от чистого сердца даю тебе предмет, в котором заключена частица меня самой.

Ральф поднялся, подошел к книжной полке, что-то снял оттуда и вернулся.

— А это — вагончик игрушечной железной дороги. В детстве мне не разрешали пускать ее самому: отец говорил, что она очень дорогая, из Америки... И мне оставалось только ждать, когда ему придет охота расставить все это посреди комнаты... Но по воскресеньям он обычно ходил в оперу. Детство кончилось, поезд остался, так и не принеся мне никакой радости. Я сохранил и рельсы, и паровозик, и станционные постройки, и даже инструкцию — был у меня поезд, вроде бы мой, но и не мой. Какой же он мой, если я с ним не мог играть?

Лучше было бы, если бы он сломался, как и все прочие игрушки, которые мне дарили и о которых я уже не помню... Ведь детская страсть к разрушению — это способ познания мира. Но он уцелел и теперь всегда напоминает мне детство, которого, как выясняется, у меня не было... Слишком дорогая это была игрушка... Но отцу не хотелось возиться. А может быть, каждый раз, когда он включал ее, он боялся показать, как он меня любит.

Мария устремила пристальный взгляд на огонь в камине. Что-то произошло... Нет, это не действие вина, не разнеживающее тепло. Они обменялись подарками — вот в чем было дело.

Ральф тоже повернулся лицом к огню. Оба молчали, слушая, как потрескивают дрова. Пили вино, и возникало чувство, что ни о чем не надо говорить, ничего не надо делать — можно просто сидеть бок о бок и смотреть в одном направлении.

— В моей жизни тоже есть такие неприкосновенные вагончики, — наконец произнесла Мария. — Вот, например, — сердце... Мне тоже удавалось пустить его в ход, лишь когда окружающий мир раскладывал для него рельсы... А он не всегда выбирал для этого подходящую минуту.

— Но ты любила...

— Да, любила. Сильно любила. Так сильно, что, когда любовь попросила сделать ей подарок, я испугалась и убежала.

— Не понимаю.

— И не надо. Я учу тебя, ибо открыла то, чего ты не знаешь. Это — подарок. Когда отдаешь что-то свое. Отдаешь что-то важное, что-то ценное еще до того, как тебя попросили. Ты теперь обладаешь моим сокровищем — ручкой, которой я заносила на бумагу свои сны. А я — твоим: у меня есть твой вагончик, частица детства, не прожитого тобой. Теперь я буду носить с собой частицу твоего прошлого, а ты — частицу моего настоящего. Вот и славно.

Она проговорила все это совершенно спокойно, ни на секунду не удивившись тому, что говорит и делает, словно это были наилучшие и единственно возможные слова и поступки. Потом гибким и плавным движением поднялась, повесила жакет на «плечики», поцеловала Ральфа в щеку. Он не шевельнулся, по-прежнему глядя, как зачарованный, на языки пламени и, быть может, вспоминая отца.

— Никогда не понимал, зачем я храню этот вагончик... А теперь вдруг стало ясно — чтобы отдать его тебе, вот так, вечером, при огне камина... Теперь этот дом станет легче.

И добавил, что завтра же отдаст все остальное — рельсы, паровоз, семафоры — в какой-нибудь детский приют.

— Смотри, может быть, теперь таких игрушек уже не выпускают, и эта дорога стоит кучу денег, — предупредила Мария и сейчас же прикусила язык: речь ведь не об этом, а о том, чтобы освободиться от того, что так дорого нашему сердцу.

Чтобы не сказать лишнего, она еще раз поцеловала Ральфа и направилась к дверям. Он все так же неотрывно смотрел на огонь, и тогда она деликатно попросила открыть.

Ральф поднялся, и она объяснила, что, хоть ей и приятно, как он смотрит на огонь, у них в Бразилии есть такая странная примета: когда уходишь из дома, где побывал в первый раз, дверь нельзя открывать самому, а иначе никогда больше сюда не вернешься. — А я хочу вернуться.

— Хоть мы и не раздевались, и я не обладал тобой, и даже не прикоснулся к тебе, мы любили друг друга.

Мария рассмеялась. Он предложил отвезти ее домой. Она отказалась.

— Завтра в «Копакабане» я увижу тебя.

— Нет, не приходи. Выжди неделю. Я твердо усвоила: ждать — это самое трудное. Я тоже хочу освоиться и привыкнуть к тому, что ты — со мной, даже если тебя нет рядом.

И снова — в который уж раз за то время, что она провела в Женеве, — Мария оказалась в сырой тьме. Но раньше эти прогулки неизменно наводили либо на грустные мысли об одиночестве, о родном языке, не звучавшем вокруг нее уже столько месяцев, о том, как хочется вернуться в Бразилию, либо заставляли ее прикидывать, сколько она заработала и сколько еще заработает.

Но сегодня она шагала на встречу с самой собой, с той женщиной, которая сорок минут провела у пылающего камина рядом с мужчиной, с женщиной, исполненной света, мудрости, опыта, очарования. Как давно она не видела ее лица — кажется, в последний раз это было, когда она гуляла по берегу озера, раздумывая, не посвятить ли себя этой чужой для нее жизни, и, помнится, она улыбалась очень грустно. Во второй раз ее лицо Мария увидела на холсте. И вот теперь снова ощутила ее волшебное присутствие. Лишь убедившись, что его больше нет, что она осталась, как всегда, одна, Мария взяла такси.

Лучше не думать о случившемся только что, чтобы не испортить, чтобы не дать тоске заметить все те светлые мгновения, прожитые ею в этот вечер. Если та вторая Мария и вправду существует, она вернется — когда-нибудь, когда надо будет.

Запись в дневнике Марии, сделанная в тот вечер, когда она получила в подарок игрушечный вагончик:

Самое глубокое, самое искреннее желание — это желание быть кому-нибудь близким. Дальше уже — реакции: мужчина и женщина вступают в игру, но то, что предшествует этому, — взаимное притяжение, — объяснить невозможно. Это — желание в своем самом чистом виде.

И пока оно еще пребывает таким, мужчина и женщина влюблены в жизнь и проживают каждое мгновение осознанно и восторженно, не переставая поджидать нужную минуту, когда можно будет отпраздновать новое благословение.

Они не спешат, не торопятся, не подгоняют ход событий неосознанными поступками. Ибо знают: неизбежное проявится, истинное обязательно найдет способ и путь обнаружиться. Когда придет время, они не станут колебаться и не упустят его — этот волшебный миг, ибо уже научились сознавать важность каждой секунды.

Следующее