|
|||||||||||
|
Вы здесь: Живое слово >> Классика >> Марина и Сергей Дяченко. Vita Nostra >> - 11 - |
Марина и Сергей ДьяченкоVita nostra |
| Предыдущее |
- 11 -
===========
—Как выглядел этот знак?
—Я не смогу повторить. «Созидание» в сочетании с «привязанностью». Я не смогу.
—Может быть, вот это?— Стерх взмахнул рукой. Прямо перед Сашкиным лицом соткался в воздухе — и тут же рассыпался искрами тот самый знак, существующий во времени, живущий по собственным законам.
—Похоже.
—Похоже или он?
—Он.
—Сколько раз он успел разделиться, прежде чем ты его сожгла?
—Три... Или четыре.
—Так три или все-таки четыре?
Сашка всхлипнула:
—Четыре.
Светало. В Торпе гасли фонари. Сашка сидела на чугунной скамейке, скрючившись и обхватив руками плечи. Стерх стоял напротив, не давая себе труда притворяться горбуном. Его расслабленные крылья касались влажного асфальта.
—Что было потом?
—Я стала слушать трек... Семнадцатый. И восемнадцатый.
—Сколько треков ты прослушала?
—Николай Валерьевич,— сказала Сашка.— Это несчастный случай... Меня перемкнуло.
—«Оно само»?
Сашка закрыла лицо руками.
—Я слушаю: сколько всего треков вы успели отработать?
—До п-пятьдесят шестого. Всего сорок.
Длинное черное перо, подхваченное ветром, описало круг над землей и запуталось в густом кустарнике. Стерх повел плечами; его крылья развернулись во всю ширину, отсвечивая синим, чуть подрагивая на ветру. И медленно сложились, прижались к спине, обретя форму небольшого горба.
—Сегодня в двенадцать у меня в кабинете.
===========
Она явилась на английский. В брючном костюме, с тщательно уложенными волосами, подкрашенная, подтянутая, молчаливая — как будто снова утратившая возможность говорить. По требованию англичанки составила на доске несколько фраз с неправильными глаголами и ни разу не ошиблась.
Пара закончилась в одиннадцать. Костя и Женя вышли из аудитории, не глядя друг на друга, и разошлись в разных направлениях. Сашка спустилась в буфет, взяла стакан яблочного сока и села за свободный столик. Раскрыла на коленях текстовой модуль и начала читать сначала, с первого параграфа. Повторение — мать учения. И повторять ей никто не запрещал.
Медленно, тщательно, слово за словом — скрежет, грохот, бессмысленный шум. Как если бы миллион прекрасных песен зазвучали одновременно — и образовали бы, сложившись, какофонию. Как если бы миллионы признаний в любви произносились, накладываясь одно на другое, и получился бы гвалт, болтовня, ни одна воля не упала бы проекцией на плоскость приложения и не породила бы смысл...
«Вдвоем они смогли отволочь Сиви по проулку прочь от гавани. Кругом валялись тела. На лимонном дереве висела девушка. Они вошли в какой-то пустой дом через черный ход и положили Сиви на кушетку. По полу к шкафу тянулся кровавый след. Доктор заглянул в шкаф и сразу закрыл его...»
Стакан с яблочным соком упал со стола и разбился, разлетевшись брызгами и осколками.
«...Они могут плести резню на улицах, но какое это, в конце концов, имеет значение? Ведь другая ткань, ткань жизни, тоже сплетается нескончаемо, и когда они сжигают один город, из руин поднимается другой. Гора становится только больше и еще вели...»
—Сашка? Сашка?!
Она оторвала глаза от книги. Все, кто был в буфете, смотрели на нее. У юной буфетчицы за стойкой были круглые, панические глаза.
—Сашка, приди в себя!
Костя стоял рядом, под подошвами его ботинок скрипело битое стекло. Кажется, только что он выпустил лацкан щегольского Сашкиного пиджака.
—Что случилось?
—Ничего, только ты орешь и стонешь в голос. А больше — ничего особенного.
—Издержки... учебного процесса,— Сашка криво улыбнулась.— Тебе никогда не приходило в голову, что мы живем внутри текста?
—Нет,— сказал он, не раздумывая.— А... Погоди, что ты сказала?!
===========
Она спустилась в административное крыло, прижимая в груди текстовый модуль.
Секретарши не было на месте, только лежало, раскинувшись на пустом столе, вязание. Обитая кожей дверь оставалась приоткрытой.
—Входите, Самохина.
Она вошла.
Стерх прохаживался по кабинету. Портнов курил, сидя в углу на низкой кушетке.
А перед столом, закинув ногу на ногу, сидел Фарит Коженников. Сашка споткнулась на пороге и чуть не выронила книгу.
Стерх посмотрел на нее через плечо:
—Проходите. Садитесь.
Медленно, не склоняя головы, Сашка прошла через весь кабинет. Уселась на кожаное кресло напротив Коженникова. Увидела свое отражение в его темных зеркальных очках; в подземном кабинете было очень, очень холодно.
—Как вы себя чувствуете?— кротко спросил Стерх.
Сашка выше подняла подбородок:
—Что?
—Как вы себя чувствуете после всего, что случилось вчера?
—Нормально.
Портнов кашлянул, будто поперхнувшись сигаретой. Из его ноздрей вырвались две струйки дыма.
—Очень хорошо,— Стерх кивнул.— Тогда вы кое-что должны узнать о себе, Александра Самохина. Олег Борисович, прошу вас.
Портнов затушил сигарету о дно пепельницы. Снял очки. Сунул в нагрудный карман клетчатой рубашки. Дужка очков зацепилась за пуговицу, и все, присутствующие в кабинете, секунд тридцать ждали, пока Портнов с ней справится.
Одолев очки, Портнов вытащил из пачки новую сигарету. Принялся разминать кончиками пальцев. Кажется, руки у него дрожали.
—Без сомнения, из всего потока вы, Самохина, самая сильная и одаренная студентка. И на этом, видимо, основании вы решили, что все позволено, закон не писан, что вы сами себе можете ставить задачи и сами их выполнять, а все, что говорят вам преподаватели, заслуживает в лучшем случае снисходительной усмешки...
—Нет, я ничего такого...— начала Сашка.
—Помолчите!— Портнов яростно разминал сигарету, на пол сыпались частички табака.— Вы развиваетесь с небывалой скоростью, но рывками, бесконтрольно и неуправляемо. В настоящий момент ваши возможности и уровень вашей ответственности пришли в такое кричащее противоречие, что мы, ваши преподаватели, должны принять решение... относительно вас. И мы его примем. Вот все, что я хотел сказать.
Под пронзительным взглядом Портнова Сашка втянула голову в плечи.
—Теперь послушайте меня, Александра,— заговорил Стерх.— Вчера вы от нечего делать изъявили сложнейший информационный комплекс... это была — в зародыше — Любовь, как вы ее понимаете. Вы ее реализовали, перевели в состояние действующей проекции, а потом сожгли.
—Нет,— пролепетала Сашка.— Я... Я не знала!
—Но и этого вам показалось мало. Вы взялись пробовать мои треки один за другим, и за час проделали путь развития, рассчитанный на полгода! Вы первая студентка на моей памяти, которой удалось нечто подобное. Но если бы вы освоили не пятьдесят шесть треков, а пятьдесят восемь, вас бы вывернуло наизнанку. В прямом смысле — материя бы взбунтовалась. Кишки наружу! Одежда, кожа, волосы — в комочек. Вы когда-нибудь выворачивали грязный носок?!
—Я не знала! Вы мне не объяснили!
—Вам было сказано достаточно!— рявкнул Портнов.— У вас достаточно информации, чтобы делать выводы!
—Не кричите на меня,— тихо сказала Сашка.
Портнов сузил злые глаза. Стерх на минуту остановился, взял со стола стакан воды, поболтал, разглядывая муху, безжизненно плавающую на поверхности:
—Александра, вчера вы совершили очередной скачок в развитии. Невозможный с точки зрения всего моего опыта... нашего опыта с Олегом Борисовичем. То, что вы не погибли — счастливейшая случайность. Но теперь, когда вы уцелели, возникает другой вопрос...
Стерх остановился. Его всегда бледные щеки порозовели. Глаза с крохотными зрачками уперлись Сашке в лицо:
—Какого черта вы это сделали?! Что теперь делать с вами? Что с вами делать, вы неуправляемы! Вы обезьяна с гранатой! Невозможно, чтобы биологический человек получил доступ к изъявлению — еще до перерождения, до экзамена! А вы человек, и ведете себя как человек! Как девчонка! Как глупая, инфантильная, безответственная...
Он с видимым усилием оборвал сам себя. Заложил руки за спину и снова заходил взад-вперед по кабинету. В тишине слышались только его шаги, да где-то далеко-далеко, в здании института, прозвенел звонок.
—Почему это я неуправляема?— заговорила Сашка, изо всех сил пытаясь удержать дрожь в голосе.— Объясните, я пойму... Вот вы меня оскорбляете, но даже не пытаетесь объяснить! Вы с нами обращаетесь, как с животными, как с недееспособными идиотами...
—Потому что вы такие и есть,— вставил Портнов.
Коженников молчал и глядел на Сашку, кажется, с интересом.
—Хорошо,— начал Стерх тихим голосом, ничего хорошего не предвещающим.— Теперь — по поводу объяснений. Я говорил вам, Александра, что бесконтрольные опыты — запрещены и опасны?
—Но...
—Говорил или нет?
—Говорили!
—Вы, казалось, поняли и дали мне слово не выполнять заданий сверх программы. Было такое или нет?
—Николай Валерьевич...
—Вы мне дали такое слово? Или нет?!
—Да! Но я ведь не понимала...
—Теперь поймете,— зловеще пообещал Стерх.— Олег Борисович, ситуация из ряда вон выходящая. Ваши предложения?
Портнов щелкнул зажигалкой. Затянулся, выпустил струю дыма — и тут же раздавил сигарету в пепельнице. Снова выудил очки из нагрудного кармана, нацепил на нос, уставился на Сашку поверх стекол:
—Я знаю одно: эта девушка не выйдет из кабинета, пока мы не найдем способ сдерживать ее.
—И способ, к сожалению, радикальный,— пробормотал Стерх.— Мы вынуждены были пригласить сюда вашего куратора, Александра.
Коженников сидел неподвижно, из-за очков невозможно было определись направление его взгляда. Сашка съежилась.
—Фарит Георгиевич,— Стерх говорил подчеркнуто корректно.— Руководство курса обращается к вам с просьбой: обеспечить соблюдение учебной дисциплины студенткой Самохиной Александрой.
Повисла тишина, длинная, звонкая. Сашка прекрасно понимала, что умолять нет смысла. Единственное, что она сейчас может сделать — сохранить достоинство, насколько это возможно.
Она собрала последние силы и разогнула спину. На ней был ее лучший костюм, ни одна слезинка не испортила макияж. На секунду она увидела себя их глазами и вдруг вспомнила, как корчился в огне этот зарождающийся мир...
Который был, оказывается, Любовь.
Глаза Коженникова скрывались за черными стеклами. Он смотрел на Сашку невидимым, но хорошо ощутимым взглядом — как когда-то в июле в приморском поселке, на Улице, Ведущей к Морю, а приведшей в институт специальных технологий.
Сашка потупилась.
—Задания, выполненные без разрешения,— тихим бесцветным голосом заговорил Стерх.— Сознательные метаморфозы. Эксперименты с изъявлением сущностей. Все это я назвал бы грубым нарушением учебной дисциплины.
В кабинете снова сделалось очень тихо. И в этой тишине впервые заговорил Коженников:
—Николай, есть нюанс.
—Да?
—Я обещал не требовать от девочки невыполнимого.
Стерх поднял брови:
—Что именно невыполнимо из того, что я перечислил?
—Она развивается, реализуя свою природу,— в очках Коженникова отражались лампы дневного света.— Она не сможет остановиться, если на диске записано несколько треков подряд. Выдавайте ей по треку на диск, разве это сложно?
Повисла пауза. Стерх изменился в лице; его крылья дернулись под пиджаком, будто желая немедленно развернуться.
Сашка скрючилась в кресле, готовая провалиться сквозь землю.
—Это не сложно,— глухо сказал Стерх.— Это... беспрецедентно. У меня никогда не было студентов, способных снять десяток треков последовательно. Поэтому я использовал стандартные учебные материалы.
—По-видимому, здесь нестандартный случай?— мягко осведомился Коженников.
—Вы правы,— после коротенького молчания сказал Стерх.— Да.
—Договорились,— Коженников кивнул.— Что до изъявления сущностей... Саша, вы отдаете себе отчет в том, что сделали?
—Я не специально. Я не хотела.
Портнов поперхнулся дымом.
—То есть вы не отдаете себе отчет?
—Почему же. Отдаю,— сказала Сашка тихо.
Стерх воздел глаза к навесному потолку.
—Зачем вы это сделали?— продолжал допытываться Коженников.
—Случайно.
—Что вас подтолкнуло? О чем вы думали, прежде чем взяться за карандаш?
Сашка сглотнула.
—Важно,— Коженников кивнул.— О чем? Или о ком?
—О Косте,— сказала Сашка.— О Константине Коженникове.
И твердо посмотрела на собственное отражение в его темных очках.
—И от душевных переживаний решили поиграть со смыслами?— вклинился Портнов.
Сашка обернулась:
—Не поиграть, Олег Борисович. Не вы учили меня складывать знаки? Не вы хвалили меня, когда все получалось? Вы разве предупреждали меня, что это запрещено?
—Я запретил бы тебе бегать по потолку, если бы знал наперед, что ты на это способна!
—Я ведь тоже не знала. Просто жила... существовала, располагалась в пространстве, функционировала, действовала, продолжалась, длилась...
Она поймала себя на монотонном перечислении слов — в каждом из них была частичка необходимого ей смысла, но ни одно не подходило полностью.
—Собственно, это я имел в виду,— тихо сказал Коженников.
—Что же,— резко, почти агрессивно заговорил Портнов,— мы не можем требовать от девушки, чтобы она перестала измываться над информационным пространством? Потому что это значит, что мы требуем невозможного?!
—Нет,— Коженников чуть улыбнулся.— Теперь, когда мы кое-что уточнили, задача прояснилась, и она будет решена. Не беспокойтесь.
И обернулся к Сашке:
—Саша, я хотел бы поговорить с вами сегодня... Когда у вас заканчиваются пары?
===========
Она пришла в себя за длинным столом в большой аудитории, где обычно проходили общеобразовательные лекции. Перед ней лежал лист, вырванный из тетради, и Сашка писала на этом листе: «В настоящее время эстетическое переживание рассматривается как переживание ценности и рассматривается в рамках философии ценностей». Народу в аудитории было не так много, и преподавательница смотрела на Сашку как-то странно.
Сашка откинулась на спинку стула. Она любила учиться; лекции, сколь угодно скучные, и формулировки, сколь угодно запутанные, возвращали ее к действительности...
К действительности, какой Сашка ее понимала.
Прозвенел звонок.
Ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая, она вернулась к себе в мансарду. Пепел от сожженного листка все еще лежал в мусорной корзине. Она прибрала в комнате, собрала с пола желтые поролоновые полоски и вынесла мусор. Села у окна; долго смотрела сквозь стекло на зеленеющие липы Сакко и Ванцетти.
Чья была та любовь, которую она случайно, по глупости, изъявила? Сделавшись конкретной, любовь обрела носителя и предмет приложения... Объект и субъект... Когда Сашка сожгла ее — что случилось с этими людьми?
Ее руки искали, чем заняться. Она вытащила карандаш, нашла точилку в ящике конторки. Подтянула к себе чистый лист бумаги — чтобы не насорить. Надела точилку на затупившееся рыльце карандаша, провернула раз и другой. Опилки падали на бумагу, складываясь в узор.
Сашка собрала их в пригоршню. Вытряхнула в мусорное ведро. Она не будет ничего рисовать; ей запрещено изъявлять сущности. Она не будет, нет-нет, только на минуточку раскроет понятийный активатор.
Желтая бумага, схемы, схемы, колонки, цифры; Сашка прикрыла глаза. Великолепный муравейник смыслов со всеми его уровнями и связями, векторами, производными многих порядков, кольцами, восьмерками, прямыми, уводящими в бесконечность... Нет-нет. Только смотреть. Только удивляться. Гармония...
Карандаш сам вынырнул из точилки, острый, как иголка. Воля. Творение. Слово. Что я делаю, в панике подумала Сашка, в то время как все ее существо, могучее и гибкое, окрепшее и развившееся на задачах и упражнениях, жило — существовало, располагалось в пространстве, функционировало, действовало, продолжалось, длилось...
А потом и мысли оборвались. Скачком перешли на следующий уровень, невыразимый привычными словами. Карандаш скользил, не отрываясь, выводя символы со вложенным четвертым измерением. Блики солнца на воде, маленькое весло — желтое, ярко-желтое, пластмассовое. Это еще не любовь, это предчувствие, преддверие, это...
Дверной звонок ударил, как пожарный колокол.
Никогда раньше к Сашке в мансарду не приходили гости, она и не слышала никогда этого оглушительного трезвона; дернулась рука. Сломался карандаш. Сашка в ужасе уставилась на лист бумаги с мерцающим, почти законченным символом.
Звонок не прекращался. Сашка выглянула в окно и увидела внизу, на пороге с двумя львами, Коженникова — но не Фарита, нет. Костю.
===========
—Ф-фу... Ты меня напугал.
—Чего тебе бояться?— Костя подозрительно оглядел комнату, потянул воздух носом.— Что-то сгорело?
—Да так... Бумажный мусор. Ты присаживайся.
Костя опустился на край табуретки. Оглянулся, на этот раз внимательнее:
—Здорово тут у тебя. Не то что в нашем крысятнике.
—Что, разругался с женой?— вырвалось у Сашки.
—Уже донесли?— Костя смотрел в сторону.
—Все на поверхности,— Сашка вздохнула.— Чаем тебя угощать не буду, не обессудь, кончился чай. Что сказать-то хотел?
Костя качнулся вперед-назад, вдруг так ясно напомнив Фарита Коженникова, что Сашке стало не по себе.
—Чего они от тебя хотели? Зачем вызывали? Я видел: он тоже там был.
Сашка вздохнула. Собственно, Костя был единственным человеком, которому она могла рассказать все; ну, почти все. Без некоторых подробностей.
И она рассказала. Костя слушал, напряженно подавшись вперед, механически вертя в пальцах сломанный карандаш.
—Ты хочешь сказать, что он за тебя заступился?!
—Не знаю. Выглядело именно так.
—«Не требую невозможного»... Когда он посылал Лизку на панель — тоже, значит, невозможного не требовал...
—А ты знаешь?!
—Все знают. Когда он убил мою бабушку... он тоже не требовал невозможного?
—Не требовал. Ты мог сдать зачет с первого раза. Сдал со второго.
Костины глаза сделались, как две стекляшки.
—Но ведь все-таки сдал,— пробормотала Сашка примирительно.
—Ты очень изменилась,— сказал Костя.— Иногда мне кажется, что ты стала похожа на него.
—Но ведь ты мог сдать с первого раза,— Сашка чувствовала его нарастающую неприязнь и говорила торопливо и веско, будто наваливаясь грудью на поток ураганного ветра.— Это правда, Костя, это неприятно и печально, но это так. Ты мог. Но не сдал... Вот ты его сын, и ты его ненавидишь. Но, может быть, он не самый плохой отец. Рациональный. Строгий. Эффективный.
—Что?!
—Может быть, он даже любит тебя. По-своему... Может быть, все отцы на земле — проекции одной-единственной сущности. Только способ преобразования разный. Тень балерины — уродец с крохотной головой и толстыми ногами... Представляешь, до какой степени может исказить сущность какой-нибудь изощренный способ проекции? Если вот эта куча перегноя — проекция цветущего сада на бесконечное время, на дожди и холода... Если мой отец, который бросил маму с младенцем на руках — проекция великодушного и любящего мужчины, но вот — солнце садилось, и тень легла кривая...
Сашка говорила, с удивлением понимая, что мыслит не словами. Слова — потом, а поначалу — гибкие упругие... образы? Картины? Живые существа?! Необходимость переводить эти мысли-ощущения в привычную словесную форму начинала тяготить ее.
Костя взял ее за руку жестом заботливой медсестры:
—Сашка... Ты в порядке?
—Я? Да. Бедная Джульетта ошибалась. Помнишь? «Лишь это имя мне желает зла. Ты б был собой, не будучи Монтекки. Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен?»... Житейское заблуждение вроде того, что Земля плоская. «Как вы яхту назовете, так она и поплывет» — вот, вот оно. Это правильно.
—Сашка...— кажется, Костя нервничал.
—Послушай,— она прикрыла глаза, чтобы не видеть ни Кости, ни комнаты, чтобы полнее ощущать переливы-прикосновения своих новых мыслей, мыслей-образов, мыслей-существ.— Я могу... создать... воплотить... актуализировать... изреалить... нарисовать вам с Женькой такую Любовь, как у Ромео и Джульетты. Вы будете чувствовать... жить, проживать, угорать... от единственной в мире любви... Я ее изъявлю...
Сашка запнулась. Костя смотрел с каждой секундой все напряженнее. Танец упругих теней, заполонивших Сашкино сознание, замедлился, на первый план выскочили, как бегущая строка, обычные мысли-слова.
—Прости, я неудачно пошутила насчет любви. Я говорю лишнее. Я... понимаешь, я продолжаюсь, плыву, растекаюсь. Не могу остановиться. Меня распирает изнутри, я как тесто на дрожжах, я рано или поздно сорвусь, и тогда Коженников... извини. Тогда он посмотрит вот так, из-за очков, и скажет: «Это научит тебя дисциплине»... И тогда я уже не буду терпеть, Костя. Я сделаю что-то ужасное. Убью. Изъявлю для него пулю в сердце.
Костины зрачки расширились, Сашка поняла, что сейчас что-то произойдет, и в самом деле — заскрипев зубами, Костя несильно ударил ее по щеке. Сашка почувствовала, как внутри у него все грохнуло и зазвенело от этого удара.
—Ничего, ничего, не пугайся,— она попыталась улыбнуться,— все правильно... мне не больно. Я вот что думаю: если понятия можно изъявлять, то, наверное, их можно являть заново. Создавать то, чего никогда не было раньше, а не просто проецировать идеи. Я проектор, я киноаппарат, бросаю тени на экран... А кто-то делает сущности — из ничего? Как ты думаешь, из ничего — можно ли сотворить что-то стоящее?
—Выпей воды,— Костя бледнел на глазах.— Они тебя довели. Сашка, на третьем курсе одна девчонка сошла с ума... Вот так же.
—Все девчонки сумасшедшие. Каждая по-своему. Послушай, мне кажется, что я все могу. Я вырвалась из нашего текста и могу посмотреть на него извне. И я вижу — это просто буквы. Каждый человек — слово, просто слово. А другие — знаки препинания.
—Послушай, я могу позвать кого-нибудь... Или...
Сашку накрыло тишиной. Костя шевелил губами, он беспокоился, он был близок к отчаянию. Сашка мигнула; Костя был только наполовину человеком, а наполовину — тенью, проекцией чего-то очень важного, куда более фундаментального, нежели все человечество разом. Но Костя был еще человеком, в то время как Сашка рвалась, выскальзывала из оболочки, теряя форму и теряя возможность думать, и на краю ее гаснущего — или разгорающегося?— сознания болталась раздраженная фраза Стерха: «Вы когда-нибудь выворачивали грязный носок?!»
А потом распахнулась дверь, и то, что было снаружи, шагнуло в комнату.
===========
—Что с ней?!
Костя стоял, прислонившись спиной к стене. Дверь в ванную была приоткрыта. Лилась вода из крана. Голос Фарита Коженникова что-то ответил, но Сашка не разобрала слов.
Она сидела за конторкой. Не лежала, не валялась без сознания, как можно было ожидать. Сидела, водя карандашом по листу бумаги, и лист был весь исчеркан крючками, штрихами, спиралями.
—Что с ней будет?— снова спросил Костя.
Ответа она опять не расслышала. Шум воды прекратился; Фарит Коженников вошел в комнату, и Сашка на секунду зажмурилась. Только на секунду; Фарит был в легких светло-серых очках, почти прозрачных — и все-таки непроницаемых.
—Мне уйти?— глухо спросил Костя.
Коженников поставил на полку две вымытые чашки. Сашка мельком вспомнила, что пила кефир вчера утром и не успела сполоснуть посуду перед занятиями.
—Если тебе нечего делать, сынок, можешь сходить в гастроном на углу и купить чая, печенья и растворимого кофе. Вот это будет подлинная забота о Саше Самохиной. Сбегаешь?
—Да,— сказал Костя после коротенькой паузы.
—Тогда вот тебе деньги,— Фарит сунул руку в карман кожаной куртки.
—Не надо. У меня есть.
И Костя вышел, не оглядываясь на Сашку.
Она посмотрела на листок под своей рукой. В самом центре, почти скрытый каракулями, чуть подергивался недорисованный знак. На глазах терял объем, сплющивался, пока наконец не замер. Фарит аккуратно вытащил лист из-под Сашкиных стиснутых пальцев, поднес зажигалку. Бумага полыхнула. Коженников открыл заслонку крохотного камина и положил клочок огня на закопченные кирпичи.
Открыл пошире форточку:
—Всемогущая, да?
Сашка потерла глаза: их жгло, будто от долгого взгляда на солнце. Лились мутные слезы, наконец-то смывали столь тщательно наложенную тушь для ресниц.
—Они за тебя боятся,— пробормотал Коженников.— Но они не знают тебя до конца. Если бы знали — убили, во избежание мировой катастрофы...
Он говорил, кажется, с иронией. Он насмехался. А может, и нет.
Сашка смотрела на карандаш. Коженников вытащил на середину комнаты табуретку и уселся перед ней — совсем рядом. Она могла бы коснуться его, если бы захотела.
—Чувствуешь себя, как джинн, которого выпустили из бутылки? Готова строить дворцы и разрушать их? Можешь все, все на свете?
Теперь он казался серьезным. А может, издевался.
—Я не могу остановиться,— прошептала Сашка.— Я не могу — не быть.
—Можешь,— сказал Коженников, и от звука его голоса Сашка вздрогнула.— Потому что я требую, чтобы ты оставалась в рамках программы. Чтобы ты не рисовала живых картинок в отсутствие преподавателей. Чтобы ты не летала, как Питер Пэн, и не лезла во все видимые дыры. Это мое условие, а я никогда — запомни, никогда!— не требую от тебя невозможного.
Он положил перед Сашкой на стол мобильный телефон в мягком розовом чехле:
—Это тебе. Позвони сейчас же матери и скажи свой новый номер.
Сашка сглотнула:
—Я...
—Делай, что я сказал,— Коженников выложил на стол пластиковую карточку с записанным на ней длинным номером.— Набор начинай с восьмерки.
Телефон работал. Клавиши отзывались на прикосновение нежным звуком, будто пели.
Гудок. Гудок.
—Алло... мама?
—Сашка? Сашка, привет! Ты откуда? Тебя так здорово слышно!
—Ма, у меня... теперь мобилка. Запиши номер.
—Да ты что?! Вот новость! Послушай, а это не слишком дорого?
—Нет... не очень. Записывай...
Коженников сидел, забросив ногу на ногу, и смотрел на Сашку сквозь дымчатые очки.
—Так тебе теперь можно звонить?
—Ну... да. По крайней мере, если я срочно понадоблюсь.
—Здорово!
—Ма... ну пока, извини, я не могу долго говорить...
—Пока! Счастливо! У нас все в порядке, малой здоров...
—Привет... Валентину. До свидания.
Она нажала «отбой». На дисплее высветилась картинка — не то земной шар, не то стилизованные часы. Сашка перевела дыхание.
—Молодец,— Коженников кивнул.— Теперь смотри на меня и слушай внимательно.
Он снял очки. Сашка мигнула; карие глаза Коженникова, обыкновенные, с нормальными зрачками, уперлись ей в лицо:
—Всегда носи этот телефон с собой. Не смей выключать никогда. Следи за тем, чтобы аккумулятор был заряжен. Поняла?
—Да.
—Он принесет тебе плохую весть, если ты провинишься. Ты, джинн, которого выпустили из бутылки, запомни: за каждую попытку построить очередной дворец тебя будут ждать очень, очень печальные новости. И ты узнаешь их немедленно. Носи телефон с собой.
Сашка опустила глаза на трубку.
Маленькая, аккуратная. В пушистом розовом футляре, на котором — Сашка только теперь рассмотрела — топорщились поросячьи ушки. Футляр был в виде свиньи, с нарисованным пятачком, милый, почти детский...
Все изменилось.
Как если бы джинна, взлетевшего в небеса, сдернули бы оттуда за бороду и со всего маху ткнули лицом в бетонную стену. И заперли в камере, три на три метра. Без дверей.
Только что она чувствовала, как может все. Только что она ощущала, как нарастает вокруг новая реальность — это было некомфортно и страшновато, но от этого роста захватывало дух!
Теперь она съеживалась. Собиралась в комок. Так бывает, когда жгут синтетическую ткань — из большого и нарядного платья получается крошечный комочек черной смолы, причем за считанные секунды... Сашка, минуту назад всемогущая, умеющая летать, умеющая преобразовывать мир — теперь превращалась в точку на плоскости.
Прозвенел дверной звонок. Вернулся Костя, принес пакетик чая, банку кофе, печенье и шоколадку; Сашка краем глаза видела, как он расставляет покупки на полке, но не повернула головы.
Коженников что-то сказал сыну, тот вполголоса ответил и тут же о чем-то спросил. Сашка не различала слов.
Закрылась дверь. Костя ушел. Сашка не двигалась.
—Не вижу трагедии,— тихо сказал Коженников.— Ты будешь делать все то же самое, только под присмотром педагогов. Я думаю, они назначат тебе дополнительные занятия.
—Я больше не смогу учиться,— прошептала Сашка.
—Сможешь. Наоборот — будешь учиться усерднее. Но — дисциплина, Саша, и самоконтроль — полезные вещи, иногда необходимые. Скажи, я не прав?
Сашка молчала.
—В твоих силах сделать так, чтобы он никогда не зазвонил,— проговорил Коженников мягче.— Все зависит от тебя. Как обычно.
—Я вас видела,— сказала Сашка.— Когда вы вошли. Я почти сразу ослепла... Фарит, ну невозможно ведь жить в мире, где вы есть.
—Невозможно жить в мире, где меня нет,— сказал он после короткого молчания.— Хотя смириться со мной трудно, я понимаю.
===========
—Не сгибайте колено, Саша! Тянитесь, вот так... Еще немного, и получится!
Лиза Павленко сидела на шпагате, упираясь руками в пол, но сохраняя на лице равнодушно-рассеянное выражение. Сашка, застонав, поднялась:
—Я не могу. Мышцы болят.
—Потому что надо растягиваться каждый день!— ради убедительности физрук приложил руку к груди.— Вот Лиза растягивалась, и у нее же получилось?
—Я очень за нее рада,— сказала Сашка.
Дим Димыч вздохнул. Юля Гольдман, выгнувшись триумфальной аркой, уже минут пять стояла на «мостике», и кончики ее волос касались деревянного пола.
—Саша, сдайте хотя бы «колесо». Только телефон уберите, я же просил не ходить на занятия с мобилками!
Сашка, поколебавшись, сняла с шеи розовый шнурок. Положила телефон в карман спортивной куртки, заперла на «молнию». Дим Димыч смотрел почти раздраженно:
—Его что, украдут? Ни на секунду нельзя расстаться?
Сашка ответила таким тяжелым взглядом, что юный физрук смутился.
===========
В пятнадцать сорок из тридцать восьмой аудитории вышла Женя Топорко. Окинула Сашку надменным взглядом и, даже не поздоровавшись, уплыла вдаль по коридору.
—А, это вы,— приветствовал Сашку Портнов.
Она коротко поздоровалась и села на свое место перед преподавательским столом — студентка, каких много. Вытащила понятийный активатор. Текстовой модуль. Уставилась на свои руки.
Телефон на шнурке касался края стола. Розовое пятно на краю поля зрения.
—Сначала я думал, что вы просто зубрилка,— пробормотал Портнов.— Потом я заподозрил, что вы талантливы... Потом я догадался, что вы глагол. Это было, когда вы заговорили. Когда я велел вам молчать, а вы нашли нужное слово очень быстро, чуть ли не за несколько дней... Помните?
Сашка кивнула.
—Потом все повисло на волоске, казалось, я ошибся... И Николай Валерьевич ошибся тоже... И вы переродились скачком. Стало ясно, что вы глагол, и возникло сильнейшее подозрение,— Портнов подался вперед, не сводя с Сашки глаз,— что вы глагол в повелительном наклонении. Вы повеление, Саша.
—Не понимаю.
—Понимаете,— Портнов сощурился.— Такова наша специальность: ничего нельзя объяснить. Можно только понять самому. Вы повеление, часть Речи созидания... несущая конструкция. Я говорил вам, что вы проекция. Помните? Так вот: вы проекция Слова, которому скоро предстоит прозвучать. И с каждым днем вы все ближе к оригиналу. Вы фундамент, на котором можно построить целый мир. И это нельзя объяснить, Саша, это можно только понять.
Сашка зажмурилась.
На секунду перестала думать словами. Казалось, мысли ее — живые существа, похожие на цветных, подсвеченных изнутри амеб.
—Вы все понимаете,— сказал Портнов.— Вам не хватает опыта и знаний. Второй курс... Едва начали учить Речь... Но вы уже слово, Саша, слово, а не человек. Повеление, приказ. Ваша ценность как будущего специалиста колоссальна. Мы будем заниматься в мае, в июне, частично в июле — каждый день и очень серьезно.
Сашка скосила глаза на розовый телефон.
—Под наблюдением педагога!— повысив голос, сообщил Портнов.
Похлопал себя по карману в поисках сигарет. Сказал другим тоном, очень по-деловому:
—Берите карандаш и бумагу. Раскрывайте активатор. Начнем с мелочей.
===========
Она была, как воздушный шар, рвущийся вверх. А маленький розовый телефон якорем тянул ее вниз и не давал сорваться; она прожила вот так, «на разрыв», длинный день. Может быть, один из самых счастливых в своей жизни.
Она вышла от Портнова, переполненная картиной мира — яркой, завораживающей и страшной. И носила ее до вечера, стараясь не расплескать.
Озарение накатывало волной и уходило снова. Когда Сашка осознавала себя Словом — ей делалось легко, как никогда в жизни. Это был покой одуванчика, впервые распустившегося на зеленом лугу. Это было счастливое мгновение без ветра, без будущего и, разумеется, без смерти.
Потом она снова чувствовала себя человеком. Вспоминала, что в мире есть Фарит Коженников, вспоминала, что значит телефон на шее. Стискивала зубы и ждала, когда снова нахлынет слово-ощущение, и, дождавшись, замирала в теплом оцепенении...
Вечером ей стало по-настоящему трудно. Закончив читать модуль, она легла в кровать и потушила свет. И закрыла глаза — и под веками сразу же развернулся прекрасный муравейник смыслов.
Закономерности и связи. Проекции и отражения. Сашка перевернулась на другой бок, потом еще раз, потом снова. Скомкала простыню. Села; в темноте цокали часы. Горели фонари на улице Сакко и Ванцетти. На конторке лежал проклятый розовый телефон. А вокруг витали, кружились, дразнили проклятые эйдосы; Сашке не нравилось это определение, но другого слова для обозначения вертящихся цветных амеб она не могла подобрать.
В том только и дело, чтобы правильно изъявить. Все уже есть на свете. Все самое лучшее и подходящее. И счастье. Самое простое, что может быть — схватить за хвост вот эту золотую амебу и изъявить ее правильно и четко, без искажений. Счастье — то, что чувствует Сашка, когда понимает себя словом. Счастье — то, что чувствует любой человек, совпавший со своим предназначением. Что помешает Сашке сделать это? Ведь она может!
Человеческая оболочка раздражала ее, как тесный костюм. Ей надо, необходимо было вырваться, но розовый телефон лежал на столе, и Сашка встала и подошла к окну.
Пошире раскрыла форточку. Мало; распахнула раму настежь. Была довольно холодная весенняя ночь, сырой ветер гонял облака, то открывая звезды, то снова их заволакивая. Сашка стояла коленями на подоконнике, глубоко дышала и чувствовала, как ветер пробирается под ночную сорочку. Холод — это замечательно, это отрезвляет. Сашка — человек.
—Я человек. Но я глагол,— сказала она вслух.
Объяснить это было невозможно. Сашка, проучившаяся почти два года, пережившая распад и воссоздание, измененная и изменившаяся, принимала свой новый статус не умом и даже не интуицией.
Она была, длилась, располагалась в пространстве и времени. Она готовилась прозвучать.
Реализоваться.
Розовый телефон лежал на столе. Сашке захотелось выключить его. А лучше — бросить вниз, на булыжник. Пусть разобьется. Пусть вылетит аккумулятор. Пусть навсегда погаснет дисплей.
—Не могу,— сказала она шепотом.— Нельзя. Нельзя!
Темный вихрь пролетел по рваному, в тучах, небу. Сашка отпрянула; напротив, на склоне черепичной крыши, угнездилась тень и закрыла звезды, подобно туче.
—Сашенька, а что же вы не спите так поздно?
Она двумя руками уцепилась за подоконник.
===========
—Спокойнее. И подальше от фонарей, зачем нам эти сенсации... У нас сорок минут, не будем тратить время на раскачку.
Холодный ветер забивал дыхание. Внизу лежала весенняя Торпа, по улицам, как по рекам, растекался туман, и огни фонарей становились все более мутными.
—За мной... Не надо спешить. Спокойнее. И не забывайте дышать, вы не в воду нырнули...
Они приземлились на крыше семиэтажки. Туман заливал первые этажи и подбирался к вторым.
—Не замерзли?
—Н-нет.
—Саша, я хочу, чтобы вы знали: это не столько учеба, сколько, э-э-э... адаптация к сложившимся условиям. Как говорит наш общий знакомый, нельзя требовать невозможного, а вам, в вашем нынешнем состоянии, просто необходима разрядка... реализация... Но я, как ваш педагог, категорически запрещаю вам проделывать то же самое в одиночку. И этот запрет остается в силе!
От Торпы остались одни только крыши, плывущие над ватной поверхностью тумана.
—Саша, мы ценим вас, вашу работоспособность и вашу порядочность. Мы понимаем, как вам трудно. Вы ведь не дадите нам повода... огорчиться, правда?
Сашка раскрыла крылья так широко, как только могла. На секунду стала городом Торпой — сонным городом под слоем тумана, будто бы парящим в облаках...
—Я п-постараюсь.
| Следующее
|