Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Виктор Пелевин Священная книга оборотня

Предыдущее

<Часть XII>

Он не приходил двое суток. Я извелась от тревоги и неопределенности. Но когда он вошел, я не сказала ему ни слова упрека. Увидеть на его лице улыбку оказалось достаточной наградой за все мои переживания. Прав был Чехов: женская душа по своей природе — пустой сосуд, который заполняют печали и радости любимого.

—Ну как? Рассказывай!

—Чего тут рассказывать,— сказал он.— Тут надо показывать.

—Научился? Он кивнул.

—И чему ты можешь наступить?

—А всему,— сказал он.

—Всему-всему? Он снова кивнул.

—И мне?

—Ну разве что ты очень попросишь.

—А самому себе можешь?

Он как-то странно хмыкнул.

—Это я сделал в первую очередь. Сразу после лампочки. Иначе какой я Пиздец?

Я была заинтригована и даже немного испугана — ведь речь шла о серьезном метафизическом акте.

—А какой ты Пиздец?— спросила я тихим от уважения голосом.

—Полный,— ответил он.

В эту минуту он дышал такой романтической силой и тайной, что я не удержалась и потянулась к нему, чтобы поцеловать. Он побледнел и отшатнулся, но, видимо, понял, что мачо так себя не ведут, и позволил мне завершить начатое. Все мышцы его тела напряглись, но ничего страшного не случилось.

—Как я за тебя рада, милый!— сказала я.

Мало кто из оборотней знает, что такое радость за другого. А бесхвостые обезьяны не знают этого и подавно, они умеют только широко улыбаться, чтобы повысить свою социальную адаптивность и поднять объем продаж. Имитируя радость за другого, бесхвостая обезьяна испытывает зависть или в лучшем случае сохраняет равнодушие. Но я действительно испытала это чувство, чистое и прозрачное, как вода из горного ручья.

—Ты не представляешь себе, как я за тебя рада,— повторила я и поцеловала его еще раз.

На этот раз он не отстранился.

—Правда?— спросил он.— А почему?

—Потому что у тебя наконец хорошее настроение. Тебе лучше. А я тебя люблю.

Он чуть помрачнел,

—Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь, Наверно, тебе после этого будет лучше. Но я не испытаю за тебя никакой радости.

—Во-первых, я никуда не собираюсь от тебя уходить,— сказала я.— А во-вторых, то чувство, о котором ты говоришь,— это не любовь, а проявление эгоизма. Для самца-шовиниста в тебе я просто игрушка, собственность и статусный символ-трофей. И ты боишься меня потерять, как собственник боится расстаться с дорогой вещью. Так ты никогда не сможешь испытать за другого радость.

—А как испытать радость за другого?

—Для этого надо ничего не хотеть для себя.

—Ты что, ничего не хочешь для себя?— спросил он недоверчиво.

Я отрицательно покачала головой.

—А почему?

—Я уже как-то тебе говорила. Когда долго смотришь вглубь себя, понимаешь, что там ничего нет. Как можно чего-то хотеть для этого ничего?

—Но ведь если в тебе ничего нет, то в других и подавно.

—Если разобраться, нигде нет ничего настоящего,— сказала я.— Есть только тот выбор, которым ты заполняешь пустоту. И когда ты радуешься за другого, ты заполняешь пустоту любовью.

—Чьей любовью? Если нигде никого нет, чья это тогда любовь?

—А пустоте это безразлично. И ты тоже не парься по этому поводу. Но если тебе нужен смысл жизни, то лучшего тебе не найти.

—А любовь — это что, не пустота?

—Пустота.

—Тогда какая разница?

—А разница — тоже пустота. Он немного подумал.

—А можно заполнить пустоту... справедливостью?

—Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным преступником.

—Чего-то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?

—Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?

—Люди.

—А кто будет решать, что решат люди?

—Придумаем,— сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на пол.

—Ты чего, озверел?— спросила я.— Хочешь быть, как они?

И я кивнула головой в сторону города.

—А я и есть как они,— сказал он.

—Кто они?

—Народ.

—Народ?— переспросила я недоверчиво. Кажется, его самого смутил пафос этой фразы, и он решил сменить тему.

—Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.

Я опешила.

—Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?

—Бывают служебные недоразумения.

—Какие недоразумения,— простонала я,— это же система! Ты думал, системе нужны солисты? Ей нужен хрюкающий хор.

—Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги кончатся?

—Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как пойду в магазин, заскочу на панель.

Он нахмурил брови.

—Не смей так даже говорить!

—А ты не смей говорить мне «не смей», понял?

—Моя девушка пойдет на панель... В голове не укладывается.

—«Моя девушка, моя девушка...» Когда это ты меня приватизировал?

—Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то Достоевский.

—Да е... я твоего Достоевского,— не выдержала я.

Он поглядел на меня с интересом.

—Ну и как?

—Ничего особенного.

Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана... Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль — что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.

К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку — никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.

—Хочешь вернуться на нефтекачку?— спросила я.

—Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.

Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром — возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего любопытства на этот счет.

—Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.

—А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба перевитина, а после укола пускают ток.

—Через череп?

—Через Михалыча.

—Вот извращенцы.

—Не говори,— сказал он.— Так они его за год угробят.

—Михалыча?

—Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в трещинах... Временщики, Нефть идет, деньги капают — и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет.

—Слушай, а что это за череп?— решилась я задать давно мучивший меня вопрос.

—А вот этого я сказать не могу,— сразу поскучнел он.— Государственная тайна. И вообще, не надо о моей работе.

Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал — он ничего не рассказал.

—Куда же ты пойдешь, если не на нефть?— спросила я.

—Сверхоборотню работа найдется.

—Чего?— наморщилась я.— Какому сверхоборотню?

—Мне,— ответил он удивленно.

—Когда это ты стал сверхоборотнем?

—Как когда? А то ты не видела.

—Ты думаешь, что ты сверхоборотень?

—Что значит — думаю? Я знаю.

—Откуда?

—А вот отсюда,— сказал он.— Гляди.

И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно — мухи падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических камикадзе, пикирующих с высоты на врага.

—Кончай быковать,— сказала я.— Какое отношение одно имеет к другому?

—То есть?

—Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?

—А кто же тогда сверхоборотень, если не я?

—Я тебе уже говорила,— сказала я.— Сверхоборотень — это метафора. Называть какое-то отдельное существо сверхоборотнем — значит опускаться на очень примитивный уровень.

—Вот на этом примитивном уровне я им и буду,— сказал он примирительно.— Тебе что, жалко, рыжая?

—Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.

Он вздохнул.

—Ну давай.

—Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу, представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу — ну давай я побуду генералом, что тебе, жалко?

—Это совсем другое дело. Генерал — звание, которое дает определенная структура.

—Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?

—Верно.

—Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень — точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?

—А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?

—Не просто имею,— сказала я.— Я держатель традиции. Держатель линии, как это правильно называют.

—Какой еще линии?

—Линии передачи.

—То есть ты и тут в полном авторитете?— спросил он.— А не широко ты пальцы раскинула, а? Сможешь столько сразу удержать?

—Не путай мистическую традицию с казино «Шангри-Ла». Держатели линии называются так не потому, что они ее держат, а потому, что они за нее держатся.

Похоже, мой ответ его озадачил.

—А что это такое — линия передачи?— спросил он.— Что по ней передается?

—Ничего.

—Как?

—Так. Ничего. Я столько раз тебе объясняла, что скоро этот чайник поймет.

—А за что же тогда они держатся, эти держатели линии?

—В линии передачи нет ничего, за что можно было бы держаться.

—Я не понимаю.

—Понимать там тоже нечего. Видеть это и означает держаться за линию.

—Хорошо,— сказал он,— а скажи мне тогда вот что, по-простому. Кто-нибудь в мире имеет формальное право называться сверхоборотнем по этой традиции? Пускай даже на самом примитивном уровне?

—Имеет,— сказала я.

—И кто же это?

Я скромно потупила глаза.

—Кто?— повторил он вопрос.

—Я знаю, что это будет ударом по твоему самолюбию,— сказала я.— Но мы ведь условились говорить друг другу только правду...

—Опять ты?

Я кивнула. Он тихо выругался,

—И от кого идет эта линия передачи?

—Потом как-нибудь расскажу.

—Нет, давай прямо сейчас. Чтоб выдумать не успела.

Ну что ж, подумала я, правды не скрыть. Когда-нибудь он все равно ее узнает.

—Хорошо. Тогда слушай и не перебивай. Однажды вечером, примерно тысячу двести лет тому назад, в стране, которую сейчас называют Китай, я ехала в своем паланкине из одного города в другой. Что это были за города и зачем я путешествовала, сейчас совершенно не важно. Важно, что в тот вечер мы остановились возле ворот монастыря на Желтой Горе...

==========

Случались иногда в древнем Китае туманные тихие вечера, когда мир словно открывал свое детское лицо, показывая, каким он был в самом начале. Все вокруг — дома, заборы, деревья, заросли бамбука, шесты с горящими на них лампами — менялось самым чудесным образом, и начинало казаться, что ты сама только что вырезала все это из цветной бумаги и аккуратно разложила вокруг, а потом притворилась, будто перед тобой и впрямь большой-большой мир с живущими в нем людьми, по которому ты сейчас пойдешь на прогулку... Как раз в такой вечер двенадцать веков тому назад я сидела в паланкине возле ворот монастыря на Желтой Горе. Мир вокруг был прекрасен, и я то ли радовалась, глядя в окошко, то ли грустила, но в глазах у меня стояли слезы.

Так сильно на меня подействовала музыка. Неподалеку уже долгое время пела флейта — о том самом, что было у меня на сердце. Что когда-то в детстве мы жили в огромном доме и играли в волшебные игры. А потом так заигрались, что сами поверили в свои выдумки — пошли понарошку гулять среди кукол и заблудились, и теперь никакая сила не вернет нас домой, если мы сами не вспомним, что просто играем. А вспомнить про это почти невозможно, такой завораживающей и страшной оказалась игра...

Не знаю, может ли музыка быть «о чем-то» или нет — это очень древний спор. Первый разговор на эту тему, который я помню, произошел при Цинь Шихуане. А через много веков, когда я приехала в Ясную Поляну под видом нигилистической курсистки, Лев Николаевич Толстой весь ужин издевался над этой идеей, особенно налегая на Бетховена — мол, почему лунная соната? В общем, не стану утверждать, что звуки флейты содержали именно такой смысл. Или что смысл вообще в них присутствовал. Но я поняла, что мне прямо сейчас надо поговорить с играющим.

Конечно, если рассуждать здраво, мне вообще не следовало выходить из паланкина. Когда рядом красиво играет флейта, лучше просто слушать ее звук, а не искать общества флейтиста. Если заговорить с ним, музыка на этом точно кончится. А вот скажет ли он что-нибудь интересное, неизвестно. Но все сильны задним умом. Особенно мы, лисы — в силу своей анатомии.

Вокруг был туман; народ сидел по домам, и особой опасности для себя я не ожидала. Выскочив из паланкина, я направилась к источнику звука, иногда останавливаясь и буквально поджимая хвост от удивительной, ни с чем не сравнимой красоты вечера. После восемнадцатого века таких уже не бывает — говорят, изменился химический состав воздуха. А может, и что посерьезней.

Монастырь состоял из множества построек, которые теснились возле главных ворот, огромных, красивых и очень дорогих. Забора при воротах не было. Ученые монахи объясняли, что это аллегорически выражает доктрину секты: ворота символизируют путь, который ведет туда, откуда начинается, а начинается он в любой точке. Врата не есть врата, полная открытость и лучезарный простор во все стороны, даже иероглифы помню. Но я предполагала, что на забор просто не хватило денег. Я думаю, пожертвуй им кто на забор, и в доктрине произошли бы изменения.

На флейте играли в главном здании, там, где был Зал Передачи Учения. Соваться туда мне не пришло бы в голову, даже несмотря на романтический лиловый туман, но музыка придала мне смелости.

«Тигров бояться, в горы не ходить,— подумала я,— будь что будет...»

Подняв полы халата, чтобы хвост был готов к любой неожиданности, я пошла вперед. В древнем Китае носили все широкое и просторное, так что случайная встреча с одним или двумя зеваками, да еще в тумане, ничем опасным мне не грозила — они меня даже заметить не успели бы. Я в таких случаях не наводила никакого особенного морока — показывала тот же мир вокруг, только без маленькой А Хули.

Бывает, увидит кто меня, выпучит глаза на лоб от вида моей рыжей гордости, а в следующую секунду и сам уже не понимает, что это за дрожь его прошибла — ничего ведь нет кругом, только голое поле, над которым ветер крутит сухие листья... Звучит просто, а по сложности один из самых продвинутых лисьих трюков, и если встречных больше трех, начинаются проблемы. Кстати, по этой самой причине со времен Сунь Цзы в военное время было положено ставить на входе в крепость не меньше четырех часовых: боялись нашу сестру, и не зря.

В главном здании светилось одно окно. Флейта играла именно там, ошибки быть не могло. Это была угловая комната второго этажа, забраться в которую не составляло труда — следовало запрыгнуть на черепичный козырек и пройти по нему мимо темных окон. Я сделала это без труда — походка у меня легкая. У окна, за которым играла флейта, ставни были подняты. Я присела на корточки и осторожно в него заглянула.

Игравший на флейте сидел на полу спиной ко мне. На нем был халат из синего шелка, а на голове — маленькая соломенная шляпа конусом. Видно было, что голова у него побрита, хотя одежда не походила на монашескую. Плечи у него были широкие, а тело сухое, легкое и сильное — такие вещи я чувствую сразу. На полу перед ним я заметила чайную чашку, тушечницу и кипу бумаги. На стене горели две масляные Лампы.

«Видимо,— подумала я,— занимался каллиграфией, а потом решил отдохнуть и взялся за флейту... И что, интересно, я ему скажу?»

Надо сказать, никакого плана у меня не было — так, вертелись в голове смутные соображения: сначала поговорить по душам, а потом заморочить, иначе с людьми нельзя. Хотя поразмысли я спокойно минуту, поняла бы, что ничего из этого не выйдет: говорить со мной по душам никто не будет, зная, что все равно потом заморочу. А если с самого начала заморочить, по каким душам тогда говорить?

Но мне не дали обдумать этот вопрос — внизу заплясали отблески факелов, раздались шаги и голоса. Людей было около десяти — стольких сразу перевоспитать я не могла. Не раздумывая больше ни секунды, я сиганула в окно.

Я решила быстро заморочить флейтиста, затаиться, а когда народ разойдется, вернуться к своему паланкину, благо на дворе было уже почти темно. Я бесшумно приземлилась на четвереньки, подняла хвост и тихо позвала сидевшего в комнате:

—Почтенный господин!

Он спокойно положил флейту на пол и обернулся. Я тут же напружинила свой хвостик, сосредоточив в его верхушке весь свой дух, и тогда произошло нечто совсем для меня новое и неожиданное. Вместо податливого шипучего студня, которым моему хвосту представляется человеческий ум (тут бесполезно объяснять, если нет личного опыта), я не встретила вообще ничего.

Я встречала много людей, сильных и слабых духом. Работать с ними — все равно что сверлить стены из разного материала: сверлятся все, только чуть по-разному. Но тут я не обнаружила ничего такого, к чему можно было приложить усилие воли, сосредоточенной в трещащих от электричества шерстинках над моей головой. Я от неожиданности в буквальном смысле потеряла равновесие и как дура села на пол, поджав хвост и неприлично выставив перед собой ноги. Чувствовала я себя в эту минуту как базарный жонглер, у которого все шары и ленты шлепнулись в жидкую грязь.

—Здравствуй, А Хули,— сказал человек и склонил голову в вежливом приветствии.— — Очень рад, что ты нашла минуту, чтобы заглянуть ко мне. Можешь называть меня Желтым Господином.

«Желтый Господин,— подумала я, поджимая ноги,— наверно, от Желтой Горы, на которой стоит монастырь. А может, метит в императоры».

—Нет,— улыбнулся он,— императором я быть не хочу. А насчет Желтой Горы ты угадала.

—Я что, говорила вслух?

—Твои мысли так отчетливо отражаются на твоем личике, что их совсем несложно прочесть,— сказал он и засмеялся.

Смутившись, я закрыла лицо рукавом. А потом вспомнила, что на рукаве у меня прореха, и совсем застыдилась — закрыла одну руку другой. Халат у меня тогда был красивый, с плеча императорской наложницы, но уже не новый, и кое-где на нем зияли дыры.

Но мое смущение, конечно, было притворством. На самом деле я лихорадочно искала выход, и лицо спрятала специально, чтобы он не прочел по нему, о чем я думаю. Не могло такого быть, чтобы меня победил один-единственный человек. Я нигде не могла нащупать его ум. Но это не значило, что этого ума не было вообще. Видимо, он знал какой-то хитрый волшебный трюк... Может быть, он показывал себя не там, где находился в действительности? Я про такое слышала. Только трюки знал не он один.

У лис есть метод, позволяющий посылать наваждение во все стороны сразу, мгновенно подавляя человеческую волю. При этом мы не настраиваемся на конкретного клиента, а как бы становимся большим и тяжелым камнем, который падает на гладкое зеркало «здесь и сейчас», посылая во все стороны рябь, из-за которой у людей мутится в голове. А потом дезориентированный человеческий ум сам хватается за первую предложенную ему соломинку. Не знаю, понятно ли? Называется эта техника «Гроза над Небесным Дворцом».

Тут же я ее и применила — вскочила на четвереньки, откинула халат и яростно затрясла хвостом над головой. Трясти надо не только вершиной хвоста, но и его корнем, то есть местом, откуда он растет, поэтому выглядит это двусмысленно и даже не вполне пристойно, особенно когда халат задран. Однако мы, лисы, преодолеваем свою врожденную стыдливость, потому что человек ничего толком не успевает увидеть.

Нормальный человек, я имею в виду. Желтый Господин не только все увидел, он еще и обидно захохотал.

—Какая ты хорошенькая,— сказал он.— Но не забывай, что я монах.

Не желая сдаваться, я напрягла свою волю до самой последней крайности, и тогда, наморщившись, как от головной боли, он снял с головы шляпу и кинул ее в мою сторону. Шляпа зацепилась за мой хвост своим черным шнуром и вдруг прижала его к полу — словно это был не конус из сухой соломы, а тяжеленный мельничный жернов.

Вслед за этим Желтый Господин поднял два исписанных иероглифами листа, свернул их и кинул в мою сторону. Прежде чем я успела что-нибудь сообразить, они, как две железные скобы, прижали к полу мои запястья. Я попыталась дотянуться до одного листа зубами (от сильного испуга с нами происходит то же, что и вовремя куриной охоты г — наше человеческое лицо удлиняется, превращаясь на несколько секунд в милую зубастую мордочку), но не смогла. Это, конечно, было какое-то колдовство. Я успела прочесть несколько иероглифов, написанных на бумаге — «нет старости и смерти... так же нет от них и избавленья...»

От сердца у меня чуть отлегло — это была буддийская Сутра Сердца, и значит, передо мной не даос. Все еще могло обойтись. Я перестала метаться и затихла.

Желтый Господин поднял чашку с чаем и отхлебнул из нее, разглядывая меня, словно художник близкую к завершению картину — раздумывая, где не хватает последнего завитка туши. Я поняла, что лежу на спине и вся нижняя часть моего тела неприлично оголена. Я даже покраснела от такого унижения. А потом мне стало страшно. Кто его знает, что у этого колдуна на уме. Жизнь страшна и безжалостна/Иногда, когда людям удается поймать нашу сестру, они с ней проделывают такое, что лучше лишний раз не вспоминать.

—Предупреждаю,— сказала я срывающимся голосом,— если вы задумали надругаться над девственницей, от этого греха содрогнется земля и небо! И в старости вам не будет покоя.

Он так захохотал, что чай из его чашки пролился на пол. От невыносимого стыда я отвернула голову и снова увидела иероглифы на бумажном листе, сковавшем мою руку. Теперь это был другой лист, и иероглифы на нем тоже были другие: «взяв опорой... и нет преград в уме...»

—Поговорим?— спросил Желтый Господин.

—Я не певичка из веселого квартала, чтобы разговаривать, когда у меня задран подол,— отозвалась я.

—Но ты же сама его задрала,— сказал он невозмутимо.

—Возможно,— ответила я,— но вот опустить его я не в состоянии.

—Ты обещаешь, что не будешь пытаться убежать?

Я изобразила на лице мучительную внутреннюю борьбу. Потом вздохнула и сказала:

—Обещаю.

Желтый Господин тихо пробормотал последнюю фразу из Сутры Сердца на китайском. Все ученые мужи, которых я знала, утверждали, что эту мантру надо читать только на санскрите, поскольку именно так ее впервые произнес голос Победоносного. Тем не менее, обручи вокруг моих запястий вмиг разжались, превратившись в две обыкновенных мятых бумажки.

Я оправила подол, с достоинством села на пол и сказала:

—Как поучительно! Господин использует одну и ту же сутру как замок и как ключ. Или смысл здесь в том, что эта мантра, как обещал Будда, действительно избавляет от всех страданий?

—Ты читала Сутру Сердца?— спросил он.

—Читала кое-что,— ответила я.— Форма есть пустота, а пустота есть форма.

—Может быть, ты даже знаешь смысл этих слов? Я смерила взглядом расстояние до окна. До него

было два прыжка. Да будь он даже императорским телохранителем, подумала я, ему меня ни за что не схватить.

—Конечно знаю,— сказала я, собираясь в тугую пружину.— Вот, например, сидит перед вами лиса А Хули. Вроде бы она самая настоящая, имеет форму. А приглядеться, никакой А Хули перед вами нет, а одна сплошная пустота!

И с этими словами я яростно рванулась к черному квадрату свободы, в котором уже горели первые звезды.

Забегая вперед, хочу сказать, что именно этот опыт помог мне впоследствии понять картину Казимира Малевича «Черный квадрат», Я бы только дорисовала в нем несколько крохотных сине-белых точек. Однако Малевич, хоть и называл себя супрематистом, был верен правде жизни — света в российском небе чаще всего нет. И душе не остается ничего иного, кроме производить невидимые звезды из себя самой — таков смысл полотна. Но эти мысли посетили меня через много веков. А в ту секунду я просто повалилась на пол от невыносимого, ни с чем не сравнимого стыда. Мне было так плохо, что я даже не могла закричать.

Желтый Господин убрал оковы с моих рук. Окно было совсем близко. Но я забыла про шляпу, которая прижимала мой хвост к полу.

==========

Никакая физическая и даже нравственная боль не сравнится со страданием, которое я испытала. Все, что отшельники переживают за годы покаяния, уместилось в единственную секунду небывало интенсивного чувства — словно удар молнии осветил темные углы моей души. Как горсть праха, я осыпалась на пол, и из моих глаз хлынул поток слез. Перед моим лицом оказался мятый лист Сутры Сердца, с которого на меня глядели равнодушные знаки, говорящие, что и я, и мой неудавшийся побег, и невыразимые муки, которые я испытывала в ту секунду — лишь пустая мнимость.

Желтый Господин не смеялся и смотрел на меня вроде бы даже с участием, но я чувствовала; что он еле сдерживает смех. От этого мне было еще сильнее жаль себя, и я все плакала и плакала, пока знаки, на которые капали мои слезы, не потеряли форму, превратившись в черные расплывающиеся кляксы.

—Так больно?— спросил Желтый Господин.

—Нет,— ответила я сквозь слезы,— мне... мне...

—Что — тебе?

—Я не привыкла говорить с людьми откровенно.

—При твоем промысле это неудивительно,— усмехнулся он.— И все же, почему ты плачешь?

—Мне стыдно...— прошептала я.

Я так мерзко ощущала себя в ту минуту, что ни о каких хитростях уже не думала, и участие, которое проявлял ко мне Желтый Господин, казалось мне незаслуженным — я-то хорошо знала, что полагалось за мои дела. Если бы он принялся заживо сдирать с меня кожу, я, наверное, не очень бы возражала.

—За что тебе стыдно?

—За все, что я натворила... Я боюсь.

—Чего?

—Боюсь, что духи возмездия пошлют меня в ад,— сказала я еле слышно.

Это было чистой правдой — среди видений, которые только что пронеслись перед моим внутренним взором, мелькнуло такое: в ледяном мешке какое-то черное колесо наматывало на себя мой хвост, выдирая его из меня, но хвост никак не отрывался, а все рос и рос, словно паутина из паучьего брюшка, и каждая секунда этого кошмара причиняла мне невыносимые муки. Но ужаснее всего было понимание, что так будет продолжаться целую вечность... Ада страшнее не может представить себе ни одна лиса.

—А разве лисы верят в возмездие?— спросил Желтый Господин.

—Нам не надо верить или не верить. Возмездие наступает каждый раз, когда нас сильно дергают за хвост.

—Так вот оно что,— сказал он задумчиво,— значит, надо было дернуть ее за хвост...

—Кого?

—Несколько лет назад сюда приезжала замаливать грехи одна весьма развитая лиса из столицы. В отличие от тебя она совершенно не боялась ада — наоборот, она доказывала, что туда попадут абсолютно все. Она рассуждала так: даже люди иногда бывают добры, насколько же небесное милосердие превосходит земное! Ясно, что Верховный Владыка простит всех без исключения и немедленно направит их в рай. Люди сами превратят его в ад — точно так же, как превратили в него землю...

Обычно я любопытна, но в ту минуту мне было так плохо, что я даже не спросила, кто эта лиса из столицы. Но аргумент показался мне убедительным. Сглотнув слезы, я прошептала:

—Так что же, выходит, надежды нет совсем?

Желтый Господин пожал плечами.

—Понимание того, что все создано умом, разрушает самый страшный ад,— сказал он.

—Понимать-то я это понимаю,— ответила я.— Я читала священные книги и разбираюсь в них очень даже неплохо. Но мне кажется, что у меня злое сердце. А злое сердце, как правильно сказала эта лиса из столицы, обязательно создаст вокруг себя ад. Где бы оно ни оказалось.

—Если бы у тебя было злое сердце, ты не пришла бы на звуки моей флейты. Сердце у тебя не злое. Оно у тебя, как у всех лис, хитрое.

—А хитрому сердцу можно помочь?

—Считается, что при праведной жизни хитрое сердце может исцелиться за три кальпы.

—А что такое кальпа?

—Это период времени, который проходит между возникновением вселенной и ее гибелью.

—Но ведь ни одна лиса не проживет столько времени!— сказала я.

—Да,— согласился он.— Хитрое сердце сложно излечить, заставляя его следовать нравственным правилам. Именно потому, что оно хитрое, оно непременно отыщет способ обойти все эти правила и всех одурачить. А за три кальпы оно может понять, что дурачит только себя.

—А быстрее никак нельзя?

—Можно,— ответил он,— Если есть сильное желание и решимость, то можно.

—Как?

—Будда дал много разных учений. Есть среди них учения для людей, есть для духов, есть даже учения для богов, не желающих низвергнуться в нижние миры. Учение для волшебных лис, идущих сверхземным путем, тоже есть, но отнесешься ли ты к нему с доверием, если тебе расскажет о нем человек?

Я приняла самую почтительную позу и сказала:

—Поверьте, я с глубоким уважением отношусь к людям! Если мне и приходится иногда подрывать их жизненную силу, это лишь потому, что такой создала меня природа. Иначе мне не удалось бы добыть себе пропитание.

—Хорошо,— сказал Желтый Господин.— Я по счастливой случайности знаком с тайным учением для бессмертных лис и готов передать его тебе. Больше того, я обязан это сделать. Я скоро покину мир, и будет жалко, если это удивительное знание исчезнет вместе со мной. А другую лису я вряд ли успею встретить.

—А как же ваша гостья из столицы? Почему вы не передали учение ей?

—И Хули не годится,— сказал он.

Так вот кто была эта лиса из столицы! Оказывается, тайком приезжала сюда замаливать грехи. А на словах даже не соглашается, что грехи бывают.

—Почему сестричка И не подходит?— спросила я.— Ведь вы сами сказали — она приезжала покаяться в содеянном.

—Она чересчур лукава. Она кается тогда, когда замышляет совсем уж мрачное злодеяние. Старается облегчить душу для того, чтобы та могла вместить еще больше зла.

—Я тоже способна на такое,— ответила я честно.

—Я знаю,— сказал Желтый Господин.— Но ты при этом будешь помнить, что собираешься совершить преступление, поэтому мошенничество с фальшивым покаянием у тебя не пройдет. А вот И Хули, запланировав следующее злодейство, может настолько искренне покаяться в предыдущем, что действительно облегчит свою душу. Она слишком уж хитрая доя того, чтобы когда-нибудь войти в Радужный Поток.

Он выделил эти два слова интонацией.

—Куда?— спросила я.

—В Радужный Поток,— повторил он.

—А что это?

—Ты говоришь, ты читала священные книги. Тогда ты должна знать, что жизнь — это прогулка по саду иллюзорных форм, которые кажутся реальными уму, не видящему своей природы. Заблуждающийся ум может попасть в мир богов, мир демонов, мир людей, мир животных, мир голодных духов и ад. Пройдя все эти миры, Победоносные оставили их жителям учение о том, как излечиться от смертей и рождений...

—Простите,— перебила я, желая показать свою ученость,— но ведь в сутрах говорится, что самым драгоценным является человеческое рождение, поскольку только человек может достичь освобождения. Разве не так?

Желтый Господин улыбнулся.

—Я бы не стал открывать эту тайну людям, но, поскольку ты лиса, ты должна знать, что во всех мирах утверждается то же самое. В аду говорят, что только житель ада может достичь освобождения, поскольку во всех остальных местах существа проводят жизнь в погоне за удовольствиями, которых в аду практически нет. В мире богов, наоборот, говорят, что освобождения могут достичь только боги, потому что для них прыжок к свободе короче всего, а страх перед падением в нижние миры — самый сильный. В каждом мире говорят, что он самый подходящий для спасения.

—А как насчет животных? Там ведь этого не говорят?

—Я говорю про те миры, у обитателей которых существует концепция спасения. А там, где такой концепции нет, по этой самой причине спасать никого не надо.

Вот как, подумала я. Умный, как лис.

—А спасение, о котором идет речь — оно для всех миров одно и то же или в каждом разное?

—Для людей освобождение — уйти в нирвану. Для жителей ада освобождение — слиться с лиловым дымом. Для демона-асуры — овладеть мечом пустоты. Для богов — раствориться в алмазном блеске. Если речь идет о форме, спасение в каждом мире разное. Но по своей внутренней сути оно везде одно и то же, потому что природа ума, которому грезятся все эти миры, не меняется никогда.

—А как обстоят дела с лисами?

—Формально оборотни не попадают ни в одну из шести категорий, о которых я говорил. Вы — это особый случай. Считается, что иногда родившийся в мире демонов ум пугается его жестокости и уходит жить на его окраину, туда, где демоническая реальность соприкасается с миром людей и животных. Такое существо не относится ни к одному из миров, поскольку перемещается между всеми тремя — миром людей, животных и демонов. Волшебные лисы относятся именно к этой категории.

—Да,— сказала я грустно,— так оно и есть. Сидим между трех стульев, и все от ужаса перед жизнью. Так есть ли для нас выход?

—Есть. Однажды Будду и его учеников вкусно накормила одна лиса, которая, правда, действовала не вполне бескорыстно и имела на учеников виды. Но Будда был очень голоден и в благодарность оставил этой лисе учение, для оборотней, которое способно привести их к освобождению за одну жизнь — учитывая, что оборотни живут до сорока тысяч лет. Времени у Будды было мало, поэтому учение получилось коротким. Но, поскольку его дал сам Победоносный, оно обладает волшебной силой несмотря ни на что. Если ты будешь следовать ему, А Хули, ты сможешь не только спастись сама, но и показать путь к освобождению всем живущим на земле оборотням.

От волнения у меня закружилась голова. О чем-то подобном я и мечтала всю жизнь.

—О чем же говорится в этом учении?— спросила я шепотом.

—О Радужном Потоке,— таким же шепотом ответил Желтый Господин.

Я догадалась, что он подшучивает надо мной, но не обиделась.

—Радужный Поток?— спросила я нормальным голосом.— Что это?

—Это конечная цель сверхоборотня.

—А кто такой сверхоборотень?

—Это оборотень, которому удастся войти в Радужный Поток.

—А что еще о нем можно сказать?

—Внешне он такой же, как другие оборотни, а внутренне отличается. Но остальные никак не могут об этом догадаться по его внешнему виду.

—И как же можно им стать?

—Надо войти в Радужный Поток.

—Так что это?

Желтый Господин удивленно поднял брови.

—Я же только что сказал. Конечная цель сверхоборотня.

—А можно как-нибудь описать Радужный Поток? Чтобы представить себе, куда стремиться?

—Нельзя. Природа Радужного Потока такова, что любые описания только помешают, создав о нем ложное представление. О нем нельзя сказать ничего достоверного, там можно только быть.

—А что должен делать сверхоборотень, чтобы войти в Радужный Поток?

—Он должен сделать только одно. Войти в него.

—А как?

—Любым способом, каким ему это удастся.

—Но ведь должны быть, наверное, какие-то инструкции, которые получает сверхоборотень?

—В этом они и состоят.

—Что, и все?

Желтый Господин кивнул.

—То есть выходит, сверхоборотень — это тот, кто входит в Радужный Поток, а Радужный Поток — это то, куда входит сверхоборотень?

—Именно.

—Но тогда получается, первое определяется через второе, а второе определяется через первое. Какой же во всем этом смысл?

—Самый глубокий. И Радужный Поток, и путь сверхоборотня лежат вне мира и недоступны обыденному уму — даже лисьему. Но зато они имеют самое непосредственное отношение друг к другу. Поэтому о первом можно говорить только применительно ко второму. А о втором — только применительно к первому.

—А можно что-нибудь к этому добавить?

—Можно.

—Что?

—Радужный Поток на самом деле совсем не поток, а сверхоборотень — никакой не оборотень. Привязываться к словам не следует. Они нужны только как мгновенная точка опоры. Если ты попытаешься понести их с собой, они увлекут тебя в пропасть. Поэтому их следует сразу же отбросить.

Некоторое время я обдумывала услышанное.

—Интересно получается. Выходит, высшее учение для лис состоит всего из двух слов, которые имеют отношение только друг к другу и не подлежат никакому объяснению. Кроме того, даже эти слова следует отбросить после того, как они будут произнесены... Похоже, у той лисы, которая накормила Будду, была не очень хорошая карма. А ей самой удалось войти в Радужный Поток?

Желтый Господин кивнул.

—Правда, это случилось совсем недавно. И она не оставила после себя указаний для других оборотней. Поэтому передать тебе учение должен я.

—В достоверность такого учения трудно поверить.

—Высшие учения потому и называются высшими, что отличаются от тех, к которым ты привыкла. А все, что кажется тебе достоверным, уже в силу этого можно считать ложью.

—Почему?

—Потому что иначе ты не нуждалась бы ни в каких учениях. Ты уже знала бы правду.

В этом была логика. Но его объяснения напоминали те философские силлогизмы, главная цель которых — поставить ум в тупик.

—И все-таки,— не сдавалась я,— как учение может состоять только из двух слов?

—Чем выше учение, тем меньше слов, на которые оно опирается. Слова подобны якорям — кажется, что они позволяют надежно укрепиться в истине, но на деле они лишь держат ум в плену. Поэтому самые совершенные учения обходятся без слов и знаков.

—Это, конечно, так,— сказала я.— Но даже для того, чтобы объяснить преимущества бессловесного учения, вам пришлось произнести много-много слов. Как же всего двух слов может хватить, чтобы руководствоваться ими в жизни?

—Высшие учения предназначены для существ с высшими способностями. А для тех, у кого они отсутствуют, имеются многотомные собрания чепухи, в которой можно ковыряться всю жизнь.

—А у меня есть высшие способности?— тихонько спросила я.

—Иначе ты бы здесь не сидела.

Это несколько меняло ситуацию.

—А много в мире сверхоборотней?

—Только один. Теперь это ты. Если захочешь, ты сможешь войти в Радужный Поток. Но тебе надо будет постараться.

Кто не будет польщен, услышав, что у него высшие способности? А от перспективы стать единственным в мире исключительным существом вообще дух захватывало. Я задумалась.

—А та лиса, которая сумела войти в Радужный Поток — что про нее известно?

—Совсем мало. Твоя предшественница жила в одной горной деревушке, практиковала крайнюю аскезу и совсем отказалась от общения с людьми.

—Как же она кормилась?

—Она использовала свой хвост, чтобы внушить тыквенной грядке, что наступила весна. А потом впитывала жизненную силу тыкв...

—Какой ужас,— прошептала я.— И что с ней произошло?

—Однажды она просто исчезла, и все.

—А она не оставила никаких записей?

—Нет.

—Довольно эгоистично с ее стороны.

—Может быть, их оставишь ты.

—А мне обязательно переходить с мужчин на овощи?

—Будда не оставил на этот счет указаний. Слушай, что говорит сердце. И не сворачивай с пути.

Я дважды поклонилась.

—Я обещаю упорно стремиться к цели, если вы дадите мне передачу, о которой говорили.

—Ты уже получила передачу.

—Когда?— спросила я.

—Только что.

—И все?

Должно быть, вид у меня был очень растерянный.

—Этого вполне достаточно. Все остальное только внесет путаницу в твою рыжую голову.

—Так что же мне делать? Желтый Господин вздохнул.

—Будь ты человеком, я просто дал бы тебе палкой по лбу,— сказал он, кивнув на свой узловатый посох,— и отправил тебя работать на огород. Выше такого учения нет ничего, и когда-нибудь ты это поймешь. Но у сверхоборотня особый путь. И раз ты так настойчиво просишь сказать, что тебе делать, я скажу. Тебе надо найти ключ.

—Ключ? От чего?

—От Радужного Потока.

—А что это за ключ?

—Не имею понятия. Я же не сверхоборотень. Я простой монах. А теперь иди — тебя ждет твой паланкин.

==========

Следующее